Малыш начал ходить в год. Вернее, не ходить, а сразу бегать. Бегать резво и вездесуйно. Казалось, весь свой первый год жизни он только и ждал этого, а теперь навёрстывал упущенные возможности самому решать куда сунуть свой любопытный нос. Он одновременно был везде. Порой его чуть заносило на поворотах, как маленького игривого щенка. При этакой неуёмной резвости, конечно, случались синяки, ссадины, шишки. Но малыша это не останавливало.
А ещё он мог теперь танцевать. Очень ему это нравилось. Раньше, сидя на маминых руках, как вполне взрослый кавалер, держал одну руку в её и прижимал к плечику, а другую, вместе с материнской, откидывал в сторону, как это делалось в вальсе. И они кружились, кружились, кружились под красивую музыку. И им было так чудесно. Всё мелькало, вертелось, а он плыл, качаясь на маминых руках, как на ласковых волнах. И теперь, едва заслышав ритмичные звуки, он пускался в пляс. Особенно, если на глаза попадался любимый кот.
Танцы под кота были у малыша категорически популярны. Стоило нажать на кошачью лапу, и игрушечный хищник начинал петь: «Никто тебя не любит, так как я. Никто не приголубит так, как я…». Хулиганистый на вид полосатый зверь не только пел, а ещё и выделывал забавные па. Мальчишка вставал супротив кота и начинался танец на двоих. На эти уморительные сцены смотреть можно было бесконечно. Малыш тут же вставал в ту знакомую ему танцевальную позу, только уже без матери. В его головёнке сложилось понимание: если танцевать, то только так - одна ручонка у плеча, другая вытянута для кружения в вальсе. И кружился, кружился, кружился пока его не заносило в сторону. Он оседал, мотал золотистой курчавой головёнкой, будто возвращал там что-то на место. Устаканив содержимое в ней, вновь поднимался и начинал в такт музыке приседать, смешно тряся попкой. Затем снова кружился, притопывал ножками, напоминая маленького медвежонка.
Глядя на забавного маленького танцора, я улыбалась. Вспомнился концерт любимого хора. Потрясающе красивые голоса выводили «Мужские страдания»: «…никогда не поверю, что ты разлюбишь меня-а-а, о-о-о». Но мужички страдали ещё и в танце. И как талантливо страдали! Я, не дыша, пожирала глазами, ушами всё, что происходило на сцене. Их было пятеро. Профессиональная вытренированность, движения отточены у всех, кроме одного. Моё внимание и привлек этот один. Сначала как выпадающий из профессиональной танцкоманды, а потом...
Он был самый высокий, молодой, полноватый, с коротко стриженой русой головой. При каждом движении его намечающийся животик чуть поколыхивался под нарядной белой рубахой, подпоясанной красивым кушаком. Их выход на сцену был чуть комичным: с обеих сторон сцены танцоры выходили высоко, поднимая под прямым углом ноги, прижав руки к бокам и отклонив корпус назад, напоминая гусаков. В этом их медленном выходе ощущалась спрятанная мощь и вызывающий кураж. А красивые мужские голоса выводили: «Пристань стоит над рЯкою, домик у самой рЯки. Парень дЯвчонке цАлует родинку правой руки. О-о-о!». Танцоры, с нарастающим отчаянием, притопывая, двигались по сцене. Вдруг выпад вправо, раскинув руки крыльями, словно взлетал, похожий выпад влево, а затем, будто ударяется оземь, с силой хлопнув рукой по полу. Затем, встав на носки и выпятив грудь колесом, бросались, как в омут. Но взгляд мой не упускал того, полноватенького. Мне он казался большим цирковым медведем, случайно оказавшимся тут. Танцоры кружились под слова «Белая роза к свиданью, красная роза любви, о-о-о. Желтая роза разлуки. Я помираю с тоски!». И эти пятеро, казалось, действительно, вот-вот помрут от той самой тоски из-за той самой неразделённой. В каждом движении боль и сдерживаемое отчаяние. Поворот головы, рука на затылок, вдруг резкий неожиданный хлопок и картуз прошёлся по голенищу. Снова хлопок уже по другому сапогу. В этой сдержанности танца море невыразимой тоски и душевных терзаний. А в зал летело: «Белую розу срываю, красную розу дарю, о-о-о. Желтую розу разлуки я под ногами топчу». И вот он, мой полноватенький, отчаявшимся медведем подняв руки вверх, покачивал ими в стороны, горестно мотал русой головой, будто тоже что-то устаканивал в ней. Удивительно плавно и органично двигался этот медведь в рубахе и штанах, заправленных с напуском в короткие сапожки.
Полноватенький танцевал очень сосредоточенно с серьёзным и даже чуть трагичным выражением лица, с каким танцуют новички, боящиеся ошибиться. Его рот иногда чуть приоткрывался. Казалось, что вот-вот, как у малыша, от старания язык вывалится набок. Подскок, снова рука на затылок и притопы, в которые была вложена та же отчаянная тоска. Ох, уж эта наша любовь человечья! А в зал летели слова: «Любишь-не любишь, не надо. Я, ведь, ещё молода –о-о-о. Время настанет – полюбишь, но будет поздно тогда! Верила, верила, верю…». И вновь отчаянный жест закинутых рук за голову, притопы в кругу. Затем круг выравнялся в линию. Нет, ну мой толстоватенький как есть лучше всех. Он двигался медленно, забавно оттопырив зад, а корпусом подался чуть вперёд. И было в этой поступи что-то очень значимое, и в то же время всё в нём было полно горя и безысходной тоски раненого любовью сердца. Танцоры-страдальцы, выстроившись в линию, притоптывая, медленно пошли на зрителя под печальный финал песни: «Годы прошли молодЫя, морщины покрыли лицо, о-о-о!». Трагично сползли с макушек картузы, которые с чувством прильнули к сердцам, головы поникли на грудь. «Ох, волосы стали седЫя, больше не нужен никто». На этой трагической фразе танцоры прикрыли свои лица картузами, которые затем с чувством бросили оземь, вложив в жест самое горькое на свете отчаяние. Припев продолжал бередить что-то внутри: «…никогда не поверю, что ты разлюбишь меня». Стоя в кругу, полноватенький, не торопясь, выделывал ногами кренделя, ковыряя ими что-то симпатично-замысловатое, от чего невозможно было отвести взгляд. Небольшой подскок, поднят с пола картуз, и тут же снова с болью прижат к груди. И опять поникла буйная русая головушка. Поворот, ещё поворот. И вот, опустившись на одно колено, медведь спрятал лицо в зажатый рукой картуз, поникли плечи. Полная безнадёга. Замерли все: и певцы, и танцоры, и зал, понимая, что нет большей муки, чем мука сердечная. Фигура полноватенького была, вроде и неуклюжей, и, как будто, инородной, но он был таким настоящим мужичком, израненным любовью, мужичком из нашей обычной жизни. Он был самый очаровательный. Несколько секунд тишины. А потом треск аплодисментов и крики «Браво!» взорвали зал.
Малыш, этот крошечный мужчинка-медвежонок, поразительно напоминал своими движениями того, большого: неуклюженький, милый, естественный. Наконец, кот замолчал и закончилась песня-танец. Ребёнок, весело откинув корпус назад, победно посмотрел на окружающих и, подняв ручонки вверх, бурно захлопал в ладоши, приглашая всех сделать то же самое. Зрители, смеясь, дружно зааплодировали маленькому танцору, и кто-то воскликнул вечное, дорогое каждому артисту «Браво!»