Степные притчи

«Тремя драгоценностями» называют калмыки Будду, Порядок и Общину братьев-буддистов. «Жемчужинами» называют они мудрые наставления. Ну а мы назовем «камушками», пестрыми, как кладка степного стрепета, те сказки, что навевает на рассвете бескрайняя калмыцкая степь.

Как Пеликан стал Философом

Раз повстречал молодой Пеликан двух тушканчиков. Те увлеченно о чем-то беседовали и даже не заметили, что Пеликан подошел совсем близко и с интересом слушает их разговор.
- Ты только погляди на мои ладошки! – говорил один тушканчик другому. – Это же ужас что такое! Ах, бедный я и несчастный!
- А что с ними такое? – спросил другой тушканчик.
- Видишь вот эту линию? Она означает, что меня в цвете жизни съест волк или, может, лиса. Я каждый день гляжу на нее и боюсь. А вот это пятно – думаешь, это родинка? Не тут-то было. Оно появилось совсем недавно! Ах, как же мне все-таки не везет!
- А что с ним? С пятном?
- Если оно возникает вот тут, на ладони, поближе к пальцу, это признак того, что я никогда не женюсь. Я каждый день смотрю на него и горюю.
- Но, может, ты просто ладонь занозил? – фыркнул второй тушканчик.
- Нет, что ты, что ты! У меня же вся жизнь на ладошках! А эта впадина, посмотри! Она говорит о том, что у меня не будет детей! Чем дольше гляжу на нее, тем сильней это чувствую!
- А ты уверен, что тебе действительно надо так пристально вглядываться во все эти впадинки и морщинки? – покачал головой второй тушканчик. - Я вот, например, и не смотрел никогда на ладони, и ничего.
- Ну что ты, что ты! В морщинках же вся моя жизнь! Чем глубже я вглядываюсь в ладони, тем больше сбывается неприятностей! И я всегда могу погоревать о них над морщинками!
- Ну, братец, как знаешь, - подпрыгнул второй тушканчик, - а я предпочту не разглядывать свои лапы так пристально. И если бы ты поменьше рассматривал эти морщины и побольше глядел бы по сторонам, то, думаю, ты уже давно нашел бы себе жену и обзавелся детишками.
- О чем это ты говоришь! – горячо заспорил первый тушканчик. – В морщинках ведь вся моя жизнь!
Однако второй тушканчик, не дослушав приятеля, уже ускакал, взмахнув белым хвостом, а молодой Пеликан, никуда не спеша, принялся раздумывать над услышанным. Кто из спорщиков прав? Ведь даже у пеликанов на лапах бывают морщинки. Он думал весь день и весь вечер, и вот в темноте ночи к нему прилетела Сова.
- Чего сидишь, Пеликан? – спросила Сова. – Я полагала, ты давно уже спишь на своем озере.
- Не могу я спать, хатун• Сова, - отозвался молодой Пеликан, - я думаю.
- Ну вот еще! – заухала хатун Сова. – Вот шутник! О чем? О чем тут можно думать?
И тогда Пеликан рассказал ей про двух тушканчиков – как один из них слишком пристально разглядывал свои лапки и находил в своей жизни все больше и больше печали.
- Ух-ух, - ответила Пеликану Сова. - Твоя история напомнила мне другую.  Однажды, когда я была молода и жила в Туркмении, я подружилась с одним математиком. Все ночи и дни напролет он что-то считал и никак не мог сосчитать. От общей бессонницы мы стали приятелями, и он рассказал мне ужасные вещи. Говорил, что между единицей и двойкой целая пропасть разных маленьких чисел, и нет им конца. И даже между единицей и половинкой единицы – тоже целая пропасть чисел, и нет им конца. И даже между единицей и самым мелким, самым близким к единице числом – тоже целая пропасть еще более мелких чисел, и нет им конца. От этого математик становился грустным, и беспокоился, потому что все мы живем на бездонных пропастях жизни, и нет им конца.
- Но, может, ему просто не следовало так близко разглядывать эти числа?  - спросил Сову молодой Пеликан, вспомнив слова второго тушканчика. – Может, ему просто надо было считать: «один, два, три…», как это делают все нормальные пеликаны?
- Не знаю, не знаю! – захлопала крыльями степная Сова. – Сегодня я съела: одну, две… целых четыре мыши, и правда – никакой бездны мышей между ними у меня во рту не бывало.  И, кстати, я хочу есть еще! Прощай, Пеликан! Как выдумаешь что-нибудь новенькое, приходи, я расскажу тебе еще кое-что о Туркмении!
И Пеликан снова остался один. К рассвету он задремал, а наутро решил вернуться к родному озеру. Он так был утомлен ночным размышлением, что летел над землей тяжело и низко и совсем не заметил, как врезался на лету в большую цветную доску. Он увидел бесформенные грубые пятна, аляповатые мазки без смысла и толка, к тому же пахли эти мазки чем-то резким и непеликаньим. Пеликан свалился на землю и тут же увидел рядом с собой человека. Человек тянул к нему руки:
- Ты не ушибся, молодой пеликан?
Человек носил широкополую мягкую шляпу. В одной руке он держал палочку с пучком мокрой шерсти на конце, а в другой – круглую, заляпанную цветными пятнами дощечку. Эту дощечку, правда, он уже бросил на землю, потому что думал, что руки понадобятся ему для того, чтобы помочь Пеликану подняться.
• Хатун – калм.: «госпожа»; обращение к уважаемой женщине


Однако Пеликан сразу встал на ноги и совсем не нуждался в помощи. И слов, обращенных к нему, он почти не расслышал. И даже не испугался, потому что глядел не на человека. Во все глаза он смотрел на доску, размалеванную пятнами, которые сперва показались ему такими грубыми и непеликаньими. Доска открывала перед ним его озеро, его милый дом! Ему казалось, он даже видит на той доске, где спрятано в камышах его родное гнездо, где лучше сегодня в озере ловить рыбу, куда падает тень от пролетающего в вышине легкого облака. Доска будто рассказывала ему что-то волшебное, глубокое, вечное, что-то такое, от чего Пеликан расправил свои белые с черным крылья и издал торжествующий, мощный и радостный пеликаний вопль.
От неожиданности человек выронил свою палочку и сел на сухую траву рядом с молодым Пеликаном.
- Эк разошелся, - удивленно сказал он, снял шляпу и вытер ею лицо. – Это тебе моя картина понравилась?
- Ты - колдун! – закричал в ответ Пеликан. – Как можно? Когда я ткнулся носом в эту твою доску, она была вся покрыта грубой и некрасивой мазней. А теперь я вижу на ней свое озеро! Как ты сделал это, колдун?
- О нет, - засмеялся в ответ человек. – Я – художник, а это – картина. И картину нельзя, милый мой, рассматривать слишком близко. Вблизи ты увидишь лишь краски, бессмысленные мазки. Зато если будешь глядеть на нее со стороны…
- Я понял, я понял! – закричал в ответ Пеликан. – И ладошки тушканчика, и мелкие бесконечные цифры, и всякие чудеса на картине, и даже, наверное, саму жизнь нельзя рассматривать слишком близко! Ведь все тогда искажается. Я расскажу об этом тушканчику! И хатун Сове, и друзьям, и всем, что ведь жизнь – это чудо, на нее нельзя смотреть чересчур пристально!
Человек скреб в затылке, думая, что Пеликан перегрелся на солнце, а Пеликан уже не думал о человеке. Быстрее ветра он полетел сказать свою мысль тушканчикам, совам, мышам-полевкам, и сусликам, степным стрепетам и орлам – всем-всем, чтобы знали, что на жизнь нельзя глядеть близоруко! Надо уметь рассматривать ее чуть издали, как картину, и что она, жизнь, есть великое чудо, если найти в ней верную точку опоры и не падать в унылые бесконечности.
- Не разглядывай жизнь слишком пристально! – воскликнул Пеликан в вышине.
- Ох, чудак, – прокряхтел художник, провожая восторженную птицу взглядом. И принялся разыскивать в траве свои краски.
- Не разглядывай жизнь слишком пристально! – крикнул Пеликан Сове в ухо.
- Ух, умник, умник! – заухала Сова в ответ. – Разбудил ты меня, Пеликан! Но это ведь я рассказала тебе про Туркмению, а, значит, я помогла тебе понять что-то ценное и за это я - молодец. Приходи ночью, поговорим…
И она снова заснула, потому что днем она любила поспать.
- Не разглядывай жизнь слишком пристально, – объяснил Пеликан тушканчику.
- Невежда! – воскликнул на это тушканчик. – Ничего ты не понимаешь в моей судьбе.
И ускакал горевать о своем одиночестве.
А Пеликан, научившись мыслить, остановиться уже не смог и вот так стал Философом. Удивительно, разве нет?


Как Филин стал Учителем

Однажды так вышло, что Филин залетел в жилище сурка-гелюнга•.  Гелюнг поделился с ним толченым зерном, и Филин, подивившись такой неожиданной щедрости, остался с ним рядом: каждое утро он прилетал в кибитку гелюнга, всегда безошибочно определяя его кочевье. И вот он заметил: приходят к гелюнгу другие сурки, и суслики, и даже полевки из соседних хотонов••, и оставляют ему подношения, а сурок-гелюнг за них молится, перебирает деревянные четки и, ничего не говоря, покачивает головой.
- Что ты делаешь? – спросил тогда Филин.
- Я молюсь, - ответил тот. – Мои молитвы помогают суркам и сусликам и всем, кто приходит ко мне, потому что в словах и в мыслях я желаю им благополучия. Слетай в их дома, посмотри, как улучшилась по моим молитвам их жизнь.
- А почему ты молчишь? – продолжал вопрошать друга Филин. – Почему не скажешь им, что теперь у них будет все хорошо?
- Молчанье – золото, - отвечал гелюнг и, улыбаясь, больше не произнес ни слова, как Филин его ни упрашивал.
- Ух-ух, - подумал про себя Филин. – Слетаю-ка я и вправду взглянуть, как живут в этом хотоне.
Он залетал к тем суркам и тушканчикам, которые приходили с прошениями к его гелюнгу, и к другим, которые не приходили к нему с прошениями, и ему показалось, что и вправду те, за которых молился честный гелюнг, живут как-то лучше. Но никто из них не связывал свое благополучие с участием в их судьбе благодатных пожеланий гелюнга.
- Он все время молчит, - говорили друг другу суслики. – Кто знает, помогает он нам или просто бездельничает.

• Гелюнг – калм.: представитель ламаистского духовенства в Калмыкии
•• Хотон – калм.: хутор кочевника


Филин обижался на них за то, что они не верят его другу без слов, и усомнился в пользе молчания.
А потом как-то раз он устал на ночной охоте, перепутал кочевья и влетел под утро в кибитку к совсем другому гелюнгу из рода сусликов. Тот тоже разделил с Филином трапезу, да к тому же приправил ее целым ворохом прибауток и сказок, и Филин решил пожить немного у нового веселого друга. К гелюнгу-суслику, так же, как и к гелюнгу-сурку, приходили и суслики, и сурки, и тушканчики, они приносили ему подношения и рассказывали о своих бедах. И гелюнг-суслик, помолившись и перебрав свои длинные четки, всегда улыбался и говорил им:
- Вот теперь хорошо, вот теперь у вас все наладится! В кибитке вашей поселится благодать и достаток, и лапки ваши будут быстры, так что куцый волк не догонит никого из вашей семьи, и лис не откусит никому из вас длинный хвост!
Или:
- Ох, молодец, что пришел ко мне! Я открою тебе все дороги, и лапки твои в работе не будут знать устали, и у тебя пойдет дело, и благоденствие поселится в твоем доме!
И просители уходили довольные, счастливые, и говорили друг другу:
- Вот гелюнг  - молодец! Как скажет: «Все хорошо!» - так я уж и знаю, что у меня все наладится.
Тогда Филин облетел дома степняков, что приходили к гелюнгу-суслику  с прошениями, и дома тех, кто не приходил к нему с прошениями, и сравнил их жизнь с теми, что посещали его старого друга-сурка, и в достатке их не нашел никакой разницы, зато жили в хотоне гелюнга-суслика куда веселей и радостней. Как-то уверенней жили те, кто слушал гелюнга-суслика. Призадумавшись, степной Филин принялся расспрашивать своего нового друга.
- Почему ты не молчишь, провожая тех, кто приходит к тебе с прошениями? – спросил он веселого суслика. – Разве молчанье – не золото? Разве молчать – не лучше, чем говорить?
На это гелюнг-суслик  ответил ему:
- Молчание, верно, иногда бывает полезным. Но дай-ка я расскажу тебе об Учителе.
И суслик рассказал ему легенду о принце, который рос во дворце в неге и полном довольстве, пока не увидел за пределами дворца то, что потрясло его и заставило глубоко задуматься. Он увидел старика, встретил больного и столкнулся с процессией, которая несла мертвого, и ужаснулся: отчего все так страшно? Что есть жизнь, если всюду царит страдание? Этот принц ушел из дворца, стал нищим странником, изнурял тело голодом, а дух – медитацией, чтобы понять: как уйти от страданий? И вот однажды он обрел наконец Просветление: он понял, что внешняя жизнь, во дворце ли или на улице, важна меньше, чем внутренняя, и что жить надо, неустанно совершенствуясь в нравственных добродетелях, ибо цепочка жизни есть бесконечная череда телесных и душевных страданий, и лишь воля, разум и сострадание могут привести куда-то в иное, гораздо более прекрасное будущее.
- Познав эти истины, он хотел было замкнуться в молчании, - закончил рассказ гелюнг. – Но как думаешь, принесло бы его молчание пользу всем нам?
- Нет, - отвечал ему степной Филин. – Не принесло бы.
- Вот видишь, - кивнул головой гелюнг. – Если бы принц промолчал, мы ничего бы не знали об открытой им Истине. Подумай об этом!
И степной Филин улетел далеко-далеко, на степное озеро – думать. Молчание – это добро или зло? Вот встречаются две полевки, сплетничают, спорят, бранятся – это плохо. Вот сидит, медитирует степная гадюка, молчит – хорошо… А  гелюнг говорит – подумай, и то, что он рассказал – хорошо…  Размышляя, Филин ловил острыми когтями рыбу, дни проходили за днями, и вот в один ясный день повстречался ему птенец-пеликан, как-то отбившийся от родителей. Раньше Филин, не задумавшись, съел бы его, но теперь истина Сострадания не позволила ему это сделать: птенец был так жалок и мал. Сжалившись, Филин накормил его рыбой, на другой день – еще, и еще, но потом он устал это делать. Вместо этого он объяснил пеликану, что тот сам может поймать себе рыбу, и показал ему, как это делают пеликаны: загребают ее на мелководье в мешок под клювом. Птенец попробовал это сделать раз, другой, третий – и поймал себе вкусный обед!
- Как же я благодарен тебе, мудрый Филин! – воскликнул повзрослевший птенец. - Вместо того, чтобы кормить меня и сделать меня зависимым от твоей воли, ты научил меня добывать себе пропитание! Я всем расскажу о твоем благородном поступке!
И Филин вдруг понял: не каждое слово и не каждая тишина бывает дороже золота. Слово Учителя – вот что всего дороже! И он сразу же полетел к своему старому другу-сурку.
- Научи меня, - попросил он, и сурок-гелюнг молча указал ему на книги.
Прочтя сотню книг и познав их мудрость, Филин поблагодарил друга молчаливым поклоном и отправился к суслику.
- Научи меня, - попросил он.
И суслик-гелюнг, проведя в беседе с Филином несколько дней и ночей подряд, ответил ему:
- Ты теперь знаешь столько же, сколько я. И ты понял, что слово – дорого, а слово Учителя – еще дороже. Приобретай знания даже тогда, когда знаешь, что умрешь через день, и расточай их так щедро, как только можешь. Не молчи, если тебе есть, что сказать…  Иди и учи, и пусть слово твое будет выше любого молчания.
Так Филин и сделал, потому что уже не мог по-другому. Всем, что знал, он щедро делился с приходившими к нему, и суслики, и сурки, и тушканчики, и даже змеи вокруг стали немного сострадательней и добрее. А все, чего не умел или не мог сказать вслух, Филин старался выразить золотым молчанием. Вот так он и стал Учителем. И об этом стоит подумать!




Как Журавль стал Поэтом

Жил-был юный любопытный Журавль. Он безумно хотел стать Поэтом и даже научился рифмовать «ложка-дорожка» и «розы-грезы», но стихи у него как-то не складывались. Все для них не хватало чего-то такого, чего еще не было у юного Журавля. И вот однажды любопытный Журавль летал над степью. Завидев беседующих сусликов, он спустился и стал слушать, о чем они разговаривают.
- Ах, какой у меня был тяжелый год, - жаловался один суслик другому. – Я так устал, так исхудал! К весне в моей норке совсем не осталось зерна!
- Это потому, что год был високосный, - поддакнул второй суслик. – Мне тоже было несладко.
- О да, високосный год! – закричал третий суслик. - По осени змея слопала мою стоюродную тетушку, знали бы вы, как я тогда переживал.
- Да, високосный год, в этом все дело, - важно кивнул первый суслик.
- Високосный, високосный, - повторил второй. – Уж я-то знаю.
- В високосный год всегда жди беды! – поддакнул третий.
Разговаривая, они не заметили, что совсем близко от них расположилась Змея. Журавль, завидев ее, собрался было поднять тревогу, но Змея, удивленно покачиваясь на хвосте, первая обратилась к Журавлю со словами:
- Странные эти суслики, - сказала Змея. – Знаешь, Журавль, я собралась было съесть их, хотя не очень-то голодна, но вот передумала. Странные у них речи!
- Да, странные, - вежливо согласился Журавль и отступил на шаг. Все-таки, он ведь говорил со Змеей, а со Змеей лучше быть осторожным и вежливым. – А что в них странного?
- Я родилась в Индии, в доме у звездочета, - пояснила Змея. Видно, она и вправду была сыта, потому что иначе даже самые странные речи сусликов не заставили бы ее голодать.
- Звездочет не раз объяснял своим друзьям и соседям, - продолжала Змея, - что високосный год отличается от обычных лишь тем, что в нем на один день больше, чем в остальных таких же годах, вот и все. Он много раз повторял, что високосный год – просто недостаток людского счета, не больше. И что в нем нет решительно ничего плохого.
Журавль не понял ни слова из объяснений Змеи, но, тем не менее, очень серьезно с ней согласился, и поэтому Змея решила, что он почти так же мудр, как она сама.
- Суслики боятся високосных лет, потому что эти года чуть-чуть отличаются от обычных, - сказала Змея, и Журавль снова кивнул. – Суслики всегда чего-то боятся.
«Это правда, - подумал Журавль, - суслики всегда чего-то боятся. Надо бы сложить про них песнь»…
- Они просто верят в плохое, вот оно и случается. И тетушку я, кстати, не ела. Она у них была совсем странная и боялась и вещих  чаинок, и пятниц, и тринадцатых норок. Таких тетушек есть нельзя, а не то и сам станешь странным…
«И про Змею надо бы сложить песнь, - продолжал про себя Журавль. – И про меня, и про пятницу, и про норку»…
Он так увлекся своим желанием, что позабыл и про Змею, и про сусликов. Он взмахнул крыльями и оставил их всех далеко внизу. Он летел, и летел, и летел, пока не устал и не опустился на землю недалеко от степного пруда. Решив напиться воды, он подошел к самому берегу и тут услышал лягушек.
- Ох, квах, у меня так болит голова, - говорила одна из них. – Это все из-за пятен на солнце. Слышала, что говорит Орел?
- Да, это так, - соглашалась с ней вторая лягушка. – Как же спокойно мы жили без этих пятен! На-днях Орел унес одну лягушку в свое гнездо, и она услышала от остальных орлов, что на солнце есть пятна. Хорошо, что бедняжке удалось ускакать из гнезда, но так плохо, что она рассказала про пятна. У меня с тех пор все время болит голова! Куда же мы катимся, если уже и Солнце покрылось грязью?
- О да! – воскликнула первая лягушка. – Пока солнце было чистюлей, у нас все было так прекрасно! А теперь…
«Интересно, что бы сказала на это Змея? – подумал про себя Журавль. – То, что орлы могут смотреть на солнце – это правда. И то, что солнце бывает в пятнах – это тоже правда. Я сам слышал, как об этом говорили орлы. Но пятна-то были всегда, во все времена! Просто лягушки об этом не знали. А теперь, как узнали, решили, что это признак чего-то ужасного, и с тех пор у них все время болит голова»…
Лягушки, тем временем, продолжали обсуждать свою жизнь.
- Квах, как болит! – говорила одна.
- Квах-квах, это все из-за неумытого солнца, - повторяла другая.
«Надо бы сложить про них песнь», - решил про себя Журавль и снова поднялся в небо, забыв даже попить воды.
Он летел на юг много дней и ночей, он летел к высоким горам и думал о словах Змеи, и о сусликах, и про лягушек, но песня всё никак не складывалась у него в голове.
И вот вечные высокие горы встали у него на пути. Утомленный, Журавль опустился у человечьей тропы, в камышах недалеко от ручья, однако стоило ему оглядеться, как он увидел, что у воды есть кто-то еще. Двое странников в желто-бордовых одеждах расположились на отдых буквально в паре шагов от него.
- Смотри, журавль! - сказал один из них.
- Где? Я не вижу,- отозвался второй. – Наверное, тебе показалось.
- Да нет же, - настаивал первый. – Смотри, вон там!
И он указал рукой как раз на то место, где прятался любопытный Журавль.
«Послушаю, о чем они будут беседовать, - решил любопытный Журавль. – Главное, я их вижу, и, значит, если что, успею удрать».
- Ну что ты, - сказал между тем второй странник. – Какая-нибудь тряпка запуталась в кустах, а, может, чья-то накидка или циновка. Такое бывает…  Вот слушай, я расскажу тебе одну сказку. Как-то раз жил на свете монах. И вот, надев шапку и плащ, он отправился странствовать, прямо как мы с тобой. Он шел узкими тропами, по краям которых рос бамбук и тростник, он поднимался в горы и спускался к озерам. Однажды он попал в бурю, и ветер сорвал с него шапку. Монах не нашел ее и отправился дальше, кутаясь в плащ, ну а шапка застряла в кустах у дороги. С тех пор все, кто шел мимо, видели шапку в кустах и принимали ее за дикого зверя, поселившегося у тропы. И вот однажды – что бы ты думал? – шапка отрастила себе лапы и убежала, и вправду как зверь. А все потому, что очень много людей верили в то, что она - живая. Понял теперь?
- Ничего я не понял! – помотал головой первый странник, ну а любопытного Журавля неожиданно осенило.
«Зато я-то все понял, понял! – возликовал Журавль и даже подскочил на месте от радости. – Эта шапка ожила оттого, что все верили, что она живая. А високосный год бывает плохим только там, где этого ждут. И пятна на солнце были всегда, но голова от них болит лишь у тех, кто считает их знаком конца времен и дурным влиянием космоса… Я понял! И я теперь непременно сложу обо всем этом песнь!»
И он взлетел, и полетел дальше, напевая неслыханную доселе песенку, и слова его были легки, и наконец-то они сложились в стихи, потому что для того, чтобы быть Поэтом, недостаточно уметь просто рифмовать слова. В голове должно быть хотя бы несколько мыслей, а ведь их-то у Журавля и не было! На ближайшем привале, у горного озера, Журавль исполнил перед перелетными птицами свою первую песнь, и они сразу признали его Поэтом.

В горах резвился забияка-ветер.
Крутые спуски извивались, словно змеи.
Бамбук стремился ввысь, никак не смея
Подняться выше гор в полночном свете.

Шел странник одинокою тропою -
Он вспоминал волшебный аромат
Весенних слив - как лепестки дрожат,
Охвачены божественной грозою…

В мечтах ушел настолько высоко,
Что не заметил – ветер-пересмешник,
Дитя рассвета, сын лавины вешней,
Прельстившись ветхой шапкою, легко

Её забросил в заросли бамбука.
Игрушкою доволен, вниз со скал
Стекал, как дождь, и шапкою играл –
Он позабыл, что есть на свете скука!



И шапка волей ветра поднебесья
Воспоминанья о цветах весенних
Дарила тростнику и тихой сени
Бамбука, и в листве рождалась песня.   

А люди той извилистой тропою
Проходят, и не могут надивиться –
Как будто кто-то в зарослях резвится,
Как будто кто-то манит за собою…

И каждый, мысль даря той старой шапке,
Её невольно наделял чертами жизни,
И каждый путник думал с укоризной,
Что заросли следят за ним украдкой,

Что там, в бамбуке, средь листвы таится
Чудовищное, дивное созданье
С полсотней глаз, и хищных ртов дыханьем, 
С клыками, как у бешеной тигрицы...

И что ж? Глядите – по дороге мчится
Та шапка, обернувшаяся зверем!
Коль много человек во что-то верит,
То это обязательно случится!


– Вот так-то! – добавил в конце Журавль-Поэт. – Бывает!