У Ивана Кузьмича случился космический сон. Вселенная раскрыла ему свои объятия, и позволила ощутить скорости и расстояния. Кузьмич, как и положено смельчаку-космонавту, бодро взял под козырёк, и тут же вылетел. Вылетел налегке, без рации, скафандра и запаса еды. В халате, на босу ногу…
Пройдя плотные слои атмосферы, Иван Кузьмич завис в открытом космосе, и осмотрелся, похлопывая себя по дымящемуся халату. А осмотревшись, решил рвануть к Сатурну, чтоб там усесться на его кольцо и, свесив ножки в непонятно куда, прокатиться пару кругов, неспешно обозревая пространство.
Однако на дороге к Сатурну оказалось слишком много таких же космонавтов, желающих посетить газовый гигант и его карусельку. Поэтому Кузьмич, не тратя драгоценные секунды на стояние в пробке, поморгал правым глазом, обозначая поворот и, потуже затянув пояс, решительно свернул в направлении Бетельгейзе.
И тут же был остановлен за превышение скорости и чрезмерно резкий маневр. А расплатившись с дорожным мздоимцем, попахивающим дымком халатом (потому как платить было больше нечем), Иван Кузьмич оказался на обочине – голый и униженный, с головы до ног запорошенный звёздной пылью.
Показаться в таком виде в окрестностях Бетельгейзе он не мог, так как в окрестностях этих путешествовали степенные астронавты, облачённые не только в байковые халаты и двубортные пижамы, но и в плащ-палатки, а некоторые и, во внушающие почтение, телогрейки.
Осознав всю тяжесть ситуации, Иван Кузьмич проглотил вместе со слюной горечь безысходности, и от нечего делать, взял да и посмотрел на себя со стороны. И то ли сторона эта оказалась не вполне удачной для такого созерцания, то ли сам взгляд излучил критическую дозу предвзятости, а только Кузьмич вдруг засуетился, оглядывая себя с пяток до шеи, завертелся на месте и заохал. Заохал, потому, как вид у него был беспокойный и неловкий. Нехороший такой вид… Срамной…
И возможно, что суета эта продолжалась бы до самого пробуждения, не услышь Кузьмич свой же внутренний голос. Голос сначала зверски зевнул, кашлянул и уже после проворчал,
- Кузьмич! Кончай Ваньку валять! Что ты вертишься, как неприкаянный? Тебя ж тут никто не видит!
От этих слов Иван Кузьмич замер, с минуту постоял не шелохнувшись, обдумывая услышанные слова, а потом укоризненно погрозил голосу пальцем,
- А Он?!
- Ну, что – Он?
- Ну, Он-то видит!
- Вот те раз… Да Он и не такое видал!
- Ну, знаешь… Видал – не видал, а мне всё равно конфузно… А перед Ним-то и тем более…
На это голос повертел пальцем у виска, присвистнул, и, пробубнив, - Ну, что с дурака взять… окромя махорки…, - умолк.
Кузьмич же, вновь оставшись в черноте одиночества, принялся экспериментировать с телом. Он, то прикрывался ладошками, то приседал, а то и скручивался, стараясь принять более мягкий образ.
Однако образ мягчеть отказывался, сваливаясь, то в сомнительную прыть античного дискобола, а то и в радикулитную задумчивость роденовского мыслителя. Вся эта пантомима длилась до тех пор, пока Кузьмич не сел в позу лотоса. А сев, сложил ручки на бёдрах, слепив из пальцев воздушные мудры, облегчённо улыбнулся, и вновь осмотрел себя со всех сторон.
Сраму видно не было. Ну разве что самую малость снизу… Однако рассудив, что Он-то уж точно снизу заглядывать не станет, разве что только тот, у которого рога и копыта. А вспомнив про лукавого, Иван Кузьмич крякнул, и высунул из середины лотоса, вниз, ладно сложенный кукиш. После чего снова сложил пальчики в мудру, и замер в божественной позе…
***
Самого мгновения своего пробуждения, Иван Кузьмич не ощутил, он вдруг осознал себя глядящим в тёмный потолок. В душе происходили непонятные движения - висела переменная облачность с претензией преобразиться в кучевую.
Кузьмич потёр пальцами глаза, встал с кровати, взял со спинки стула халат, понюхал его на предмет горелого запаха, а ничего не почуяв, накинул на плечи, и пошёл на кухню.
Когда чаинки разварились в должной мере, Иван Кузьмич прихлебнул из кружки, и тут понял причину своей неуютности. А получалось так, что состоит он, Кузьмич, вовсе не из воды, костей и прочих суспензий, как настаивают на том учёные головы (хотя и из них тоже), а из бесконечного количества замысловатых и отобранных опытностью поз, среди которых попадаются и божественные. Поз, которые, непонятно по чьему наставлению, призваны скрывать от любого смотрящего и видящего, его, Кузьмича, глубинный, привнесённый в него, первородный срам…
Когда первая кружка чая была выпита, Иван Кузьмич заварил вторую, раскурил трубку и, глядя в ночное звёздное небо, подумал о том, что в любой бездне изначальной черноты, непременно есть, пусть и малые, крупицы света. А раз это так, то крупица такая обязательно должна быть и в нём. Непременно должна быть… Где-то глубоко внутри, в самом центре этой безмерной свалки, сомнительной ценности, поз…
Выкурив же трубку, и приведя своё состояние из кучевого к облачному с прояснениями, Кузьмич открыл настежь окно, и, подперев рукой подбородок, стал смотреть на звёздные россыпи. А найдя то, что искал, он довольно улыбнулся, и непроизвольно причмокнул губами…
Бетельгейзе светила уверенно и непоколебимо…