От приговора до расстрела. Осень 93-го

(Записки военного корреспондента)

ОТ АВТОРА: Задаю себе вопрос: демократично ли  нынешнее российское общество? Скажем, в смысле объективного освещения нашего прошлого и настоящего? Отвечаю: демократично. Под тем углом зрения, под которым  Президент, Правительство, та или иная партия, группировка или одиозно-крикливый клан упорно насаждают людям свою субъективную "правду". Причём, делают это с нужной им выгодой, максимально используя все свои возможности. Разумеется, преимущества здесь на стороне власть предержащих. К примеру, как бы «скептически» не относился Президент к тому, что происходило в России при его предшественнике (его «крестном отце» Борисе), он, по своему преимущественному  президентскому праву, глубоко чтит и отстаивает лихоимные ельцинские времена и выгодную ему правду. В частности, - о событиях осени 1993-го года. Я один из непосредственных участников тех событий. У меня своя правда. В предлагаемой  редакции мои записки следует воспринимать с учётом российской действительности тех лет .  Повествую лишь о том, что лично сам  видел, слышал, чувствовал в те трагические дни и ночи.

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Точно выдерживая свой небесный график движения, наша Земля замыкает ещё один годичный круг. На этот раз круг особенный: он подводит нас к смене веков и новому тысячелетию. Это событие вызывает большую гамму чувств, ассоциаций и мыслей. В первую очередь — о судьбе нашей России: её прошлом, настоящем и будущем. Например, о том, что в минувшем тысячелетии, пожалуй, не было сколь-нибудь значительного события, в котором не отразилась бы роль нашего Отечества и русского народа. Взамен зла — добро, вместо насилия —- мир предлагала Россия человечеству и лишь тогда бралась за оружие, когда оружием пытались воздействовать на неё. А пытались часто, ибо по другим, непонятным и неугодным для её недругов законам жила Россия. Именно это и было главной причиной её бед и падения как великой Православной державы.

Приняв на себя трудную и ответственную миссию Третьего Рима, влияя на мир своей всевозрастающей духовно-нравственной и материальной мощью, она и пала, как Рим, под напором внешних и внутренних «цивилизованных» варваров. Первый удар по ней был нанесён в тысяча девятьсот семнадцатом. Второй — на исходе двадцатого века. Между ударами — отчаянное стремление возродиться. А возродиться всецело она не могла, так как жила уже по чуждым, навязанным ей законам, была оторвана от своего прошлого и тем самым лишилась достойного будущего. Надежда появилась с нынешней перестройкой, но последующие события всё более свидетельствуют, что «перестройка» всего лишь продолжение октября 1917-го. Связь очевидна и суть прежняя — разрушение: то, что до конца не удалось большевикам-ленинцам, то почти полностью осуществили их преемники — нынешние демократы. Это они разрушили чуть ли не до основания нашу, создаваемую на протяжении тысячелетий страну, низвели до крайней степени унижения большую часть нашего народа. В этом смысле перестройка даже «значимее» переворота тысяча девятьсот семнадцатого. Тем более, что «бескровной» она была только в самом начале. Позже — одна лишь осень тысяча девятьсот девяносто третьего всё восполнила по части крови. И вполне понятно, почему именно это обстоятельство пытаются всячески «забыть», затушевать как организаторы той кровавой бойни, так и демократическая общественность.

Намерение взяться за эти записки появилось у меня с той самой поры, когда во второй половине дня четвёртого октября тысяча девятьсот девяносто третьего года я вышел из горящего «Белого дома» и вынес с собой блокнот с записями о происшедшей тогда трагедии. Но, когда многие буквально по горячим следам уже публиковали свои «ходовые» материалы, я вдруг застопорился на мысли, что, пожалуй, надо подождать с оценками. Время, мол, отсечёт всё случайное и позволит объективнее взглянуть на пережитое. Между тем подавляющая часть населения или не знала, или делала вид, будто не знает о всей чудовищности происшедшего.

Что касается «победителей» и «побежденных», то между ними началась бесстыдная спекуляция на пролитой крови. Враждующих, к примеру, не устраивало число подсчитанных жертв. Создавалось впечатление, что противники негодуют не только от самого факта пролития крови, сколько от взаимных попыток подтасовать данные о ее количестве. Ерунда, говорили сторонники Ельцина: у телецентра убито всего-то 46 человек, а у «Белого дома» - чуть больше сотни. Нет, опровергала оппозиция: у телецентра – 200, а у «Белого дома» - около 1500 человек. (Если проанализировать данные разных источников, то при «умиротворении» Верховного Совета расстреляно, сожжено и замучено более 2000 человек). Спрашивается, а если бы десять, пять или даже один убитый, что это не повод для возмущения?

Конечно же повод, если это на руку стоящим у власти или рвущимся к ней. Вспомним август тысяча девятьсот девяносто первого, когда погибло всего ТРОЕ демонстрантов, причем все - по своей вине, что после доказано прокуратурой. Но как все это было подано самим Ельциным, «помирившимся» с ним Горбачевым и сгрудившейся вокруг него демократической общественностью. Погибшим – звание Героя Советского Союза! В стране – траур!.. Монумент на месте гибели… Так, к сожалению, было, так и есть в нашей многострадальной стране, где человеческая жизнь – мелкая разменная монета для тех, кто борется за самовластие.

Разумеется, среди бывших сторонников Верховного Совета немало честных людей, стремящихся выяснить все детали происшедшего. Правда и то, что на счету Ельцина жертв гораздо больше, чем значится в официальных отчетах. И придет время – это им зачтется. Сейчас же я хочу лишь подчеркнуть, что от развернувшейся полемики между «победителями» и «побежденными» отдает чем-то нехорошим и настораживающим. Чувствуется явное стремление сторон довести взаимную ненависть до новых кровавых столкновений и таким образом окончательно удовлетворить свои амбиции. С одной стороны – террор, как средство «подготовки» населения к «всенародным демократическим выборам». С другой – призывы к отмщению и реваншу. Итог – самый позорный. Не добившись власти радикальным путем, многие оппозиционные партии и депутаты согласились на участие в выборах. Тем самым они по существу признали Указ Ельцина № 1400. Тот самый Указ, против которого они и «восстали», втянув в кровавые разборки громадные людские массы. И тем самым лидеры оппозиции, депутаты предали своих сторонников. Предали как живых, так и погибших, хотя все еще продолжают лицемерно всхлипывать по ним.

Разительная метаморфоза произошла с главными «фигурантами» оппозиционного выступления.
Вскоре после пятой годовщины трагических событий мне позвонил давний знакомый:
- Слышал, что Руцкой сейчас по телевизору заявил?
- Нет.
-Так вот: на вопрос корреспондента «Голосовал ли бы он, Руцкой, сегодня за избрание в президенты Ельцина?» Руцкой ответил: «Да, голосовал!" Предатель!...

Я, понимал позвонившего мне и даже сочувствовал ему, равно как и остальным, кто среди тогдашних защитников Верховного Совета сплотился вокруг Руцкого в довольно крупную группировку и неистово скандировал: «Руцкой — президент!». Для них он стал действительно предателем. Для меня же, ещё до этого пристально наблюдавшего за его политическими зигзагами, он просто в очередной раз засветился в своей подлинной сути лицемера, к чему я буду ещё возвращаться. А пока к месту будет вспомнить и о таком загадочном обстоятельстве.

«Патриотическая» газета «Завтра», предусмотрительно сомкнувшаяся накануне очередных выборов в Госдуму с коммунистами-интернационалистами, опубликовала (10  ноября 1998 года) беседу своего главного редактора Проханова с лидером Русского национального единства Баркашовым. Последний оправдываясь, что Ельцина (после октября 1993-го) он поддержал только раз и то «косвенно» — ради нынешнего «национально-революционного состояния общества», далее переходит к подробностям, читать которые без возмущения невозможно.
«За Руцким стояла достаточно сильная вооружённая команда, — делится Баркащов, — но он хотел и мою, ещё более сильную команду, использовать для того, чтобы потом расправится с теми, кто воспротивится его полновластному президентству. А это были как минимум две трети Верховного Совета и его защитников. И я должен был бы их расстрелять или интернировать. Другое дело, согласился бы я. Руцкой назначил меня представителем Президента. И за роль экзекутора мне предлагались на выбор достаточно высокие и самостоятельные посты в будущем правительстве. Но меня в свою команду пригласил через Ачалова и Хазбулатов, где мне отводилась та же самая роль экзекутора...».

Такое вот откровение в «патриотической» газете. А несколько раньше на глаза попалась опять же исповедь Руцкого, но уже в чужой для нас газете — в «Московском комсомольце». В той самой скандально-провокационной и, пожалуй, единственной газете, сотрудников которой защитники Парламента ни при каких обстоятельствах не пускали на свою территорию. Но её-то корреспонденту Руцкой в мае тысяча девятьсот девяносто восьмого года и поплакался, что, мол, кровавый сыр-бор в октябре  девяносто третьего  года разгорелся не по каким-то там высоким мотивам, а из-за того, что его, Руцкого, просто кто-то стравил с Ельциным.

Я вглядывался в газетный фотопортрет самодовольно ухмыляющегося генерал-губернатора Руцкого, перечитывал монологи Баркашова и думал: как хорошо, что вот этого не увидят, не прочтут те, кто навечно сложил тогда свои светлые головы. По крайней мере, они погибли с надеждой, что защищали правое дело. А ещё сквозь горечь, досаду и стыд упорно пробивалась мысль: не пора ли гражданам России и, в первую очередь, нам — честным до наивности и доверчивым до глупости русским людям, перестать мостить своими костями дорогу к власти всякого рода двурушникам и проходимцам? Не пора ли дать себе зарок—идти только с теми, кого мы сами выдвигаем из своих рядов, кого знаем, как самих себя, с кого при надобности можем потребовать отчёта?

О своём личном участии в защите Верховного Совета не жалею, хотя я и не сторонник коммунистической власти. Вероломство Ельцина, его ставка на антиконституционный переворот были более чем очевидны. Кому-то нужно было встать на его пути, показать, что Россия ещё не сломлена. К тому же мы, добровольцы разных патриотических организаций и союзов, не знали о всей закулисной игре «мятежной» верхушки. Главное, полагали мы, общими усилиями свалить ненавистного Ельцина и его клику, добиться справедливых выборов, выдвинуть в президенты лидера, заботящегося не о личных амбициях, а об интересах Отечества. Мы не допускали, что после победы можем попасть под пули своих же союзников — охранников Руцкого или Хазбулатова, баркашовцев или анпиловцев, анархистов или коммунистов.

Часть I

ДЕНЬ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ

Глава 1 Ультиматум.

Парадно-торжественный Наградной зал Дома Советов. Переливающаяся мириадами разноцветных, радужных искр громадная хрустальная люстра. Роскошные ковры, ряды молочно-белых, с красной обивкой кресел, с сидящими в них людьми, среди которых нахожусь и я. Впереди же, перед широким, массивным столом, за которым расположился Хазбулатов с помощниками, щёлкают фотоаппараты, телевизионщики носятся со своими кинокамерами. Хазбулатов, как-то неестественно улыбаясь, приподнимается над столом и вдруг, резко двинув кулаком в лицо стоящего перед ним корреспондента, шутовски кривляясь, выкрикивает:
— А плевать мне на ельцинские ультиматумы!..

В тот же миг огромные, под потолок, окна зала бесшумно разламываются, рассыпаются осколками, помещение заполняется огнём и дымом. Задыхаясь, я вместе со всеми проталкиваюсь к двери. Ноги, как ватные, руки будто не мои... И тут, до конца ещё не проснувшись, начинаю сознавать, что происходящее не явь, а сон. Сбросить же кошмар никак не удаётся. Лишь сделав резкий рывок, чтобы встать, я окончательно просыпаюсь. Душит кашель: даёт знать подхваченная на днях простуда. Светящийся циферблат показывает четверть шестого. В полумраке различаются силуэты спящих на сдвинутых стульях офицеров штаба. Стараясь не шуметь, осторожно вхожу в основное помещение бункера-бомбоубежища. На его огромном пространстве, на раскатанных по полу широких ковровых дорожках, укрывшись чем попало, спит разбитый на взводы, роты и батальоны наш первый Московский добровольческий полк. Почему-то вспомнилось, как ещё в первые дни формирования полка в бункер спустился депутат Виктор Алкснис. Сообщив ему, что от сна на голом бетонном полу у нас много заболевших, настойчиво попросил его помочь. А через час бойцы уже снимали с лестничных маршей Дома Советов эти красные дорожки и, довольные, устилали ими пол бункера.

При желтовато-мутном аварийном освещении отвечаю на приветствие подрёмывающего на стуле дежурного, снимаю бушлат, китель, рубашку и, открыв пожарный кран, пытаюсь умыться слабо струящейся водой. А в памяти снова гнетущие кадры непонятного сна. Сказалось, видимо, что вчера, второго октября, я действительно был на пресс-конференции в Наградном зале. Разумеется, там всё прошло без отвратительных сцен. Хазбулатов держался, как всегда, чинно, с достоинством. Его ответы журналистам были выверены и сжаты: «Парламент вооружён силой Закона. Неучтённого оружия у нас нет. Учтённое в руках штатного департамента охраны. Журналистам стоило бы поинтересоваться оружием противостоящей стороны — автоматами, пулемётами, снайперскими винтовками...». На вопрос корреспондента голландской газеты «Что будет по истечении срока ельцинского ультиматума четвёртого октября?» Хазбулатов ответил: «После четвёртого будет пятое».
«Вчера было второе, — растираясь полотенцем, подсчитываю я, — значит сегодня третье, воскресенье. Стало быть, до конца ультиматума ещё больше суток. Ещё поживём!».

Вообще-то, при всём прочем, вчерашний день принёс в нашу жизнь некоторый оптимизм. Да, клика Ельцина в очередной раз пригрозила нам потоками крови и горами трупов. Но мы узнали также, что почти всё руководство краёв, областей, республик страны тоже усилили нажим на Ельцина, требуя разблокировать Верховный Совет и решить всё мирно. Да, мы блокированы БТРами, водомётами, вооружёнными до зубов омоновцами, обнесены, будто в концлагере, острозубой «спиралью Бруно». Однако начавшиеся в городе массовые манифестации вынуждают «стратегов» министра внутренних дел Ерина воевать теперь на два фронта.

Вчера же через баррикаду, напротив гостиницы «Мир», мы пропускали к себе российских и иностранных журналистов. Пропускали всех, кроме сотрудников провокационно-«жёлтого», русофобского «Московского комсомольца». Кстати меня приятно поразили вежливость и галантность наших бойцов: «Просим!.. Проходите... Будьте добры... Не стоит благодарности...». Хотя, что тут удивительного. В полку, наряду с офицерами, десятки научных работников, чуть ли не половина добровольцев с высшим образованием, учителя, врачи, предприниматели, журналисты, рабочие... За это время — ни одного случая пьянства. Ни одной грубой выходки бойцов по отношению друг к другу и к окружающим.


Глава 2 Приговор

Но прежде чем поговорить о приговоре,  постараюсь снять вопросы, которые могут возникнуть у читателей с самого начала повествования. Для этого хотя бы кратко расскажу о себе.

Моя кадровая военная служба началась отнюдь не в этом добровольческом полку. К моменту описываемых событий я имел уже более чем тридцатилетний армейский стаж, а сама военно-гарнизонная жизнь сложилась у меня довольно своеобразно. После командно-технического училища — Север, Войска противовоздушной обороны. Отслужив три года на отдалённой таёжной «точке», волей обстоятельств оказался в военной прессе. Новая работа складывалась удачно. Заочно окончил факультет журналистики Ленгосуниверситета. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году зачислен в штат газеты «Красная звезда». После пресловутого ГКЧП занявшиеся « чисткой» центральных военных управлений «комиссары» Волкогонова, заправлявшего идеологией в армии, внесли меня (в то время — заместителя главного редактора еженедельника «Сын Отечества») и нескольких моих сослуживцев в списки «неблагонадёжных». Завуалированно, будто бы за «антидемократические» настроения и упущения в работе. На самом же деле за то, что мы, не поддаваясь давлению этих же, сидящих до ГКЧП в Главном политуправлении господ, отстаивали в своих публикациях идею сохранения Советского Союза, его Вооружённых Сил, идею патриотизма. Была и более приземлённая причина: Главпур подлежал ликвидации. Многочисленное сонмище его чиновников кинулось всеми правдами и неправдами искать себе новые должности. «Успех» сопутствовал тем, кто быстрее перекроился под демократов. На созданный, выпестованный нами еженедельник нацелилась кучка офицеров во главе с бывшим референтом ренегата Волкогонова подполковником Ефимовым.

В неимоверно трудной борьбе удалось отстоять себя, некоторых своих подчинённых и остаться в армии (на одной из должностей в Генштабе). Но прежняя армия скоро рухнула, и спустя полтора года, я уже сам подал рапорт на увольнение по возрасту. Оформление в запас ещё не закончилось, как началась драма сентября-октября девяносто третьего.

Вечером, двадцать первого сентября, я был дома. Около восьми, из соседней комнаты позвала жена:
— Послушай, что этот... несёт! — кивнула она на телевизор.
Ельцин как раз закончил читать преамбулу Указа и, демонстрируя всем своим видом свирепую решимость, продолжал:
— Прервать осуществление законодательной, распорядительно-контрольной функции Съездом народных депутатов Российской Федерации и Верховным Советом...

Для меня этого было достаточно. Не столько сознанием, сколько интуитивно почувствовал: это смертный приговор не только парламенту, но и стране. Дело теперь за исполнителями-палачами.

Машинально продолжая слушать Ельцина, начал основательно одеваться. В карманы рассовал блокноты, авторучки и сохранившееся удостоверение корреспондента «Красной звезды»...
— Тебе что, больше всех надо? — перегородила дорогу жена.
— Надо!
И уже за дверью мысль: «Сейчас, наверное, в каждой семье подобные эпизоды. А из квартир, с московских улиц, площадей многие устремляются к «Белому дому».
На улице, однако, всё было как обычно. В вечерней полумгле — неживой свет зажигающихся неоновых огней. Гул машин на магистрали. Возвращающиеся домой со своими, будто сросшимися с ними авоськами женщины. Мужчины без авосек. Старуха, роющаяся в контейнере с отбросами в поисках чего-нибудь  съестного. А у ларька двое прездоровенных парней смакуют баночное пиво... Спускаюсь в метро. На перроне, в вагонах тоже обычная, никем и ничем не вспугнутая жизнь. Переговаривающиеся, смеющиеся или просто молчаливые и отчуждённые друг от друга горожане поглощены своими личными заботами. Ни намёка на возмущение или тревогу.

Вопреки ожиданию и на площади перед «Белым домом» никакого многолюдного сполоха. Собралось всего сотни три. Единственно, кто по-настоящему встревожен, так это, кажется, депутаты. Свидетельство тому — залитые электрическим светом этажи и подъезды здания Парламента. То и дело отъезжают и подъезжают машины: вызывающе элегантные, сверкающие хромом иномарки, солидные чёрные «Волги», разнотипные микроавтобусы и прочая транспортная мелочь.
Подхожу к небольшой группе людей. Клянут Ельцина.
— Всё, ему крышка! — весело заключает лохматый, хулиганистого вида парень.

В подъезд входят человек десять не молодых, но со значительностью на лицах, военных. Видимо из тереховского «Союза офицеров». Над шумной кучей анпиловцев змеятся красные флаги, и пока ещё не громко, но дружно раздаётся любимая ими речёвка: «Банду Ельцина — под суд!.. Банду Ельцина — под суд!..». Разворачиваются также чёрно-залотисто-белые державные и белые, с голубыми косыми крестами, андреевские флаги. Людей заметно прибывает.

Минут через двадцать встречаю троих своих соратников по нашей патриотической организации. У осторожного, как всегда, Алексея, кажется, даже смоляные усы висят сейчас скептически: по его мнению происходящее — не более чем игра одной «шайки-лейки» — Ельцина, Хасбулатова и Руцкого. Позицию Алексея разделяет также Игорь, но добавляет: воспринимая всё критически, надо не отстраняться, а действовать по обстановке.

Поодаль, у мэрии, уже стоит милицейская цепь. В сторону выхода к метро—тоже. Начинается запись в дружины. Я оказываюсь в отделении, командиром которого назначен молодой, энергичный «майор Володя». За нами закрепили позицию от угла «Белого дома» до впадины у Горбатого моста. Поступают сообщения:  на защиту Парламента идут два мотострелковых батальона Таманской дивизии. Забегая вперёд, скажу: подобные сообщения о подходе войск, сибирских, донских и прочих казаков поступали вплоть до четвёртого октября, но так и остались только сообщениями. Истинно сплочённой, массовой защиты Советов «советский» народ отнюдь не показал.

Ближе к полуночи холодает. Зажгли костры. Если не замечать городских строений, площадь, как бивак в ночной степи. Пропавший и появившийся снова Игорь говорит: руководство организации приняло решение поддержать Парламент. А в «Белом доме» уже идёт чрезвычайная сессия Верховного Совета. Заседание транслируется на площадь. Назначение Руцкого исполняющим обязанности Президента многие встречают одобрительно. Но не более. Есть и недовольные. Я и мои единомышленники рассуждаем так: пусть «попрезидентствует» до выборов, а там посмотрим.

На рассвете обнаруживается, что милицейские цепи усилены подразделениями внутренних войск. Один наш боец, оглянувшись, приподнимает стоящую у тротуара металлическую секцию ограждения и ставит её поперёк проезда от гостиницы «Мир». Мы следуем его примеру. В ход идут доски, брёвна, бетонные балки, вывороченные из земли камни... Вырастает первая баррикада.

Глава 3 Первый Московский добровольческий...

Сколачивание Первого Московского добровольческого полка особого назначения началось двадцать третьего сентября, после соответствующего Указа Руцкого.  Производился некий кадровый отбор. Прежде чем добиться зачисления в полк рядовым бойцом, мне пришлось привести с собой в штаб одного из сопредседателей нашей организации, который за меня поручился. Предпочтение отдавалось состоящим на действительной службе военным (таких было очень мало), а также находящимся в запасе офицерам, прапорщикам, сержантам и солдатам. Запасники составляли костяк полка. А при всей его «многопартийности» тон в полку пытались задавать коммунисты. Отсюда наличие в его структуре политотдела. Справедливости ради подчеркну: общая ненависть к «заклятому» Ельцину и его приспешникам заметно сглаживала возникающие межпартийные противоречия.

В первую ночь нашу роту разместили на втором этаже спортзала, где уже расквартировались баркашовцы. Отчуждённо сдержанные, одетые все в камуфлированную форму с ремнями, они не очень охотно, но уступили нам часть пола. Лёжа на бушлате, я приглядывался к бойцам своего отделения, припоминал по списку их имена, фамилии, кто они и откуда. Сидящий напротив крепко сбитый, загорелый и предельно сосредоточенный баркашовец расплылся вдруг в улыбке, затем убрав с колен газету, которую читал, громко, с сарказмом произнёс:
— Надо же!..  Жиды вновь покаяния от России требуют!
— Вот-вот, — живо отозвался один наш боец. — Они бы вечно хотели её видеть кающейся или распятой на кресте.
— А ты чего от неё хочешь? — сощурился баркашовец.
— Воскресения.
— Ребята, не надо быть националистами! — произнёс кто-то из угла.
— Ты сам-то кто? Коммунист-интернационалист? — резко повернулся баркашовец.
— Я?.. Россиянин.
— Гы-гы-гы-гы! — весело и искренне рассмеялся зачинщик спора и удивительно точно подражая Ельцину, под общий уже смех попросил:
— А ну, скажи-ка, дарагой рассиянин, хоть шта-нибудь па-рассейски?
— А я с тобой по-каковски?
— По-русски, — построжел парень в камуфляже. — Значит ты, с учётом твоей рыжей рязанской внешности, тоже русский. И не скромничай. Не стыдятся же у нас, в России, татары называться татарами, чечены — чеченами. А нас, как похвалить, так — «россияне», гадость какую навесить так сразу - «русские».

Дискуссия по нацвопросу сменилась анекдотами. Парни гоготали мешая уснуть.
Ясным солнечным днём в полку производился строевой смотр. Несмотря на то, что бойцам не выдали главного — оружия, что по пестроте обмундирования полк больше напоминал партизанский отряд, строевой смотр проходил со всеми уставными атрибутами и тонкостями. Под взорами находящихся на балконе депутатов, нашего гражданского и военного руководства, на виду многолюдной толпы мы выстроились на площади. Командир полка Марков с группой офицеров штаба и политотдела обходит шеренги, придирчиво осматривает внешний вид добровольцев, спрашивает о жалобах и заявлениях. За сутки до этого мне удалось съездить домой и сменить гражданскую одежду на военную. Но, возвращаясь, увидел: все проходы к «Белому дому» уже перекрыты милицией. Решил пройти дворами. Однако метров за сто до баррикады меня остановил подполковник-милиционер с двумя автоматчиками.
— Туда нельзя!
— Мне можно. Я по заданию.

И тут случилось неожиданное. Стараясь меня удержать, подполковник милиции грубо схватил меня, старшего по званию армейского офицера, за отворот форменного бушлата. Резко развернувшись, толкаю его левой рукой в грудь, но он, падая, хватается за мой нагрудный карман и почти отрывает его. Пока автоматчики, раскрыв рты, соображают, не оглядываясь, иду через парк к своим.
— Стой, стрелять буду! — слышу сзади истеричный вопль.
— Попробуй! — не убыстряя и не замедляя шага, отвечаю я и по-прежнему не оглядываюсь.

Бойцы на баррикаде встречают меня с тревогой: что произошло? Мои слова о милиционере, который в стычке со мной оторвал мне карман, вызывают смех:
— Ничего, товарищ полковник, карман не ухо, сейчас пришьём. Эй, у кого есть иголка?

Иголки не нашлось, и вот теперь, стоя на смотру в первой шеренге, я с неловкостью посматриваю на пришпиленный канцелярской скрепкой карман и по давней армейской привычке, вполне серьёзно, с чувством вины жду выволочки от приближающегося начальства. Причём, за игру, за какую-то неестественность можно принять всё — от стоящего на балконе и.о. Президента до находящихся с ним рядом депутатов и всего, что про¬исходит вокруг, но только не этот священнодейственный ритуал строевого смотра. Вот уже командир полка Марков «опросив» моего соседа, делает подчёркнуто чёткий, с пристуком, шаг влево и становится передо мной. Подтянуто-округлый, одетый в защитную полевую форму, он ниже меня ростом, а потому дерёт кверху щетинистые усы, буравит меня острыми горячечными глазами, расспрашивает, кто я, что я и откуда. Выслушав и с досадой покосясь на свой полевой погон с двумя звёздами, говорит, что это его звание уже в прошлом, что теперь он, как и я, тоже полковник, что некоторых других Руцкой тоже повысил, и о другом.

Пока же Марков говорит о в общем-то пустячных для меня вещах, в моём сознании начинают мелькать ироничные ассоциации: «Доброармия... Корнилов... Марков... Герои-марковцы...». И следом, также обрывочно то, что мне известно о нашем, нынешнем Маркове: «Служба во Львовском военно-политическом училище... Перевод в академию Ленина. Начальник курса академии...» Марков меж тем выносит свой вердикт:
— Полковник на должности рядового — это слишком жирно. Подыскать ему должность в управлении полка!

После смотра мои товарищи по взводу шутят, что теперь у них будет свой человек «наверху». Меня вызывают в штаб. У входа в спортзал какой-то пожилой, худой человек, в вылинявшем армейском бушлате и старой, с чёрным околышем фуражке, протягивает мне руку:
— Начальник политотдела Матюшко Пётр Иосифович... Будешь у меня замом.

Укалывает меня серыми, пронзительными глазами, прикладывает к губам пятерню с зажжённой сигаретой, затягивается так, что запавшие щёки ещё более проваливаются и, выпустив дым, добавляет: сейчас пойдём к какому-то генералу.
— А-а! — машет рукой.—Успеем. — Вновь затяжка. Покашлял.— Пойдём лучше перекусим... Нет, подожди!
Приложившись к сигарете, здоровается с прохожим и говорит, говорит с ним, о чём-то для меня малопонятном. Наконец утомляется:
— А-а! Пойдём перекусим!

В буфете возятся две симпатичные женщины, судя по всему хорошо знакомые Петру Иосифовичу. Они охотно подают ему тарелку с бутербродами, стаканы, ярко-пёструю бутыль с напитком-фантой.
Угощая, обаятельный, общительный НачПО долго и подробно вводит меня в курс дела, но я не понимаю главного: в чём же задача полка, которому до сих пор не выдали оружия?

Вопрос об оружии мы обсуждаем также вечером на совещании руководства полка. Кстати, оглядев собравшихся в штабном отсеке офицеров, не без удовлетворения подумал: такому подбору командования позавидовал бы любой штаб дивизии. Один майор, несколько подполковников и с десяток полковников. Мог бы назвать всех поимённо, но поскольку не знаю, как бы они сами к этому отнеслись, назову лишь начальника штаба полковника Леонида Александровича Ключникова, с которым мы, как мне кажется, подружились. Ну и уже знакомый нам командир полка Марков. Явившись на совещание с короткоствольным «Калашниковым» и с двумя ординарцами, он на вопрос об оружии отвечает так: если очень потребуется — нам его выдадут. Пока же наше дело воздействовать на противника психологически.
— А если противник на штурм попрёт?
— Противостоять ему! — недовольно обрывает Марков.
— А если огонь откроет?..
Комполка досадливо отмахивается и, картинно поправляя автомат, приказывает доложить о положении дел на баррикадах, где посменно дежурят наши добровольцы. Командиры поочерёдно докладывают, сходясь в одном: даже те омоновцы, которые стоят в оцеплении якобы без оружия, на самом деле держат его под шинелями, бронежилетами, в стоящих рядом автобусах. Мы тоже «вооружаемся». Некоторые командиры запасают бутылки с бензином.
— Дисциплина и ещё раз дисциплина, — призывает Марков. — Помните: мы на военной службе.
— Но... без оружия! — подковыривает его Матюшко.

Один офицер жалуется на «наглость» баркашовцев: они будто у него на глазах выкрикивали «фашистские хайли». Марков и многие другие возмущаются: надо давать отпор таким выходкам. Осторожно говорю, что баркашовцы выкрикивают не «хайли», а патриотический девиз: «Слава России!». Нас должен радовать такой настрой у наших наиболее организованных союзников. Иначе может получиться, что сегодня мы даём отпор баркашовцам, завтра — кадетам, монархистам, другим, а послезавтра — останемся одни. Все молчат, будто бы соглашаются.

Только улаживаем это недоразумение, возникает новое. Комендант докладывает:  к нам прибыл делегат из Хабаровска. С разрешения Маркова входит спортивного склада парень и начинает весьма для себя рискованно:
— Честно скажу, коммуняков я ненавижу, но поскольку ещё больше ненавижу ельцинистов, то могу привести сюда своих казаков...

Вижу, как от слова «коммуняков» у многих мгновенно вытягиваются лица, хотя помощь казаков была бы нам кстати. Вновь пытаюсь высказаться, теперь уже за эту помощь, но Марков грозно зыркает в мою сторону. После того, как делегат уходит, он выговаривает мне:
— Этот тип, скорее всего, лазутчик, а вы губы раскатали!

Глава 4 Лазутчики, сексоты, паникеры...

Несмотря на наличие у нас разведки, контрразведки и особого отдела, мы знаем, что лазутчиков, сексотов, паникёров и провокаторов в полку хоть пруд пруди. Ведь, чтобы к нам пробраться, не обязательно тайком лезть в дыру. Можно почти свободно пройти во время разблокировки, образуемой в моменты, когда сопровождающая Руцкого или кого-то другого толпа выходит к милицейскому оцеплению, и под горячие заверения о «взаимопонимании» начинается чуть ли не братание сторон. Легко проникнуть, выйдя из-за угла прямо на баррикаду и выдав себя за нашего сторонника: после не очень тщательной проверки тебя пропустят. Наконец, пробраться можно по фальшивым и чужим документам, чем, кстати, не гнушались и мы. Моё, немного просроченное, в кожаной, с золотым тиснением обложке удостоверение сотрудника «Красной звезды» не раз «одалживали» у меня наши ребята из разведки.

Однажды, среди ночи, меня срочно позвали на позицию, где наши бдительные бойцы задержали «подозрительного» военного корреспондента.
— Кто он? Из какой газеты? — спрашиваю прибывшего посыльного.
— Да говорит, из вашей газеты, товарищ полковник, будто «звездюк» он. Под «звездюком», понятное дело, подразумевался «краснозвёздовец».
«Не наш ли разведчик с моим удостоверением?» — промелькнуло в голо¬ве. Однако задержанным оказался, действительно, корреспондент «Красной звезды» капитан второго ранга Емелин, с которым, впрочем, я был мало знаком. Проверив при свете костра документ и увидев там столь известные мне печати и подписи, стал расспрашивать офицера о делах в редакции, о моих знакомых. Он охотно обо всём рассказывал, сам интересовался нашей жизнью. Правда, о настроениях в войсках или не знал или не хотел говорить. Пообещав, однако, написать о нас «всю правду», он попросил пропустить его на ту сторону. Мы открыли ему проход. Но никакой правдивой публикации о нас в «Красной звезде» так и не появилось. А позже один «краснозвёздовец» поведал мне, что, возвратившись в редакцию, Емелин стал рассказывать небылицы о том, будто его у «Белого дома» схватили бородатые казаки и чуть не расстреляли. «А атаманом у них наш полковник Варфоломеев...».

Размышляя сейчас в угрюмом полумраке подземелья о лазутчиках, подхожу к одной двери, дёргаю её. С жутким скрежетом она открывается. Из темноты ударяет чем-то кислым, застоявшимся. Зажжённая спичка выхватывает грубо окрашенный стол, пару табуретов. Несколько дней назад, проходя мимо этой двери, я услышал приглушённый вскрик. Рванул за ручку, увидел: посреди мрачного помещения стоит трясущийся от гнева наш сотник Морозов, а перед ним со свежим «фонарём» под глазом задержанный два часа назад тип, у которого нашли удостоверение сотрудника секретной охранной службы.
— Второй раз попадается! — трясёт сотник своей рыжей бородой.

Продержав «пленного» какое-то время на этой «гауптвахте», наши его отпускают, как отпускали и других. «Снисходительны» мы  к паникёрам и к провокаторам.
После вселения полка в это бомбоубежище, я первые ночи спал по прежнему вместе с бойцами, на полу. Как-то ночью меня разбудил негромкий говор: невесть откуда оказавшийся рядом со мной бородатый, похожий на дореволюционного крестьянина мужичишка, в яловых сапогах, открыто агитировал бойцов за уход с позиций.
— Ещё сутки-двое, — убеждал он, — и нас подавят, как цыплят.

Первым моим желанием было оборвать «агитатора», но решил посмотреть: как отреагируют бойцы?
— У них танки, БТРы, — продолжал мужичишка, — а у нас?
Бойцы, притихнув, молчали, и я становился как бы соучастником гадкого дела. Но вот поднял голову обычно сдержанный, невозмутимый боец Игорь. Презрительно уставившись в мужичишку, спросил:
— Ты что, мужик, ментов испугался? Потекло уже из штанов в сапоги?.. Уходи отсюда и не воняй!

Всех сразу, как прорвало. Зачертыхались, заматерились, кто-то тянется к «агитатору» уже руками. Вскочив и прикрикнув на всех, я велю бойцам вести подозрительного типа за собой. По пути узнаю, где особый отдел, толкаю дверь. Несмотря на полночь, в помещении сидят двое: сморщенный, как сушёная груша, старикашка и высокий упитанный господин, с эспаньолкой. Упитанный мне немного известен как вожак то ли кадетов, то ли анархистов. Однако, узнав, что начальником тут старикашка, довожу до последнего суть дела. Он впадает в непонятную для меня неприветливо-злобную растерянность, упитанный тоже, а оба вместе пытаются меня убедить, что, дескать, ничего опасного в поведении подозреваемого нет. Сотрудники отдела его знают, за него ручаются.

Веду задержанного в штаб полка. Семижильный, не знающий сна полковник Ключников отрывается от бумаг, выслушивает меня и, приказав оставить его с «арестованным», самому мне велит обойти позиции, у

А вскоре нас всех поднимают по тревоге. Происходит это в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое сентября. Тут надо заметить, что Марков «командовал» полком больше наскоками. Появится с автоматом и ординарцами, пошумит, покричит и снова исчезает в утробе «Белого дома». Этот раз мы тоже «встревожились» без него. Но выбежав из бункера, нос к носу сталкиваюсь именно с ним. Он приказывает строиться прямо здесь, между восьмым и двадцатым подъездами. Левее — баркашовцы, ещё левее — отряд из «Союза офицеров» и охрана, обычно находящаяся внутри здания Парламента. По виду — сила у нас внушительная. Не менее тысячи человек, не считая находящихся в дозорах и на баррикадах. Но автоматы лишь у взвода баркашовцев, да у приставленной к высшему руководству охране — всего вооружённых человек шестьдесят.

Перед строем появляется высокая, представительная фигура министра обороны генерал-полковника Ачалова. На балконе собираются депутаты. Под балконом — волнуется большая толпа бессменно митингующих «трудороссов». Кто-то торжественно зачитывает телеграмму от моряков-североморцев, в которой они клянутся из-под земли достать тех, кто посмеет поднять руку на депутатов. Кто-то костерит Ельцина. А напряжение нарастает. Это видно по строгим лицам бойцов, чувствуется по сдержанному говору, нервным командам. Ещё бы! На наших глазах, у гостиницы «Мир», быстро накапливаются, выстраиваясь в плотные шеренги, эмвэдэшники. Их тёмно-серые толпы растекаются уже по прилегающему к нашей территории парку и стадиону, они маячат за находящейся метрах в двадцати от нас оградой. В округлых шлемах, бронежилетах, со своими белыми металлическими щитами они напоминают враждебных нам космических пришельцев.

Внезапно раздаётся мощный рёв десятков машин. На окружающих «Белый дом» улицах свет гаснет, всё погружается во тьму, мёртвая тишина. А через миг нас до слепоты освещают прожекторами Весь полк, митингующие депутаты, как на огромной и ярко освещенной арене. Напряженное мгновение. И тут его снимает послышавшийся от баркашовцев сначала одиночный возглас, а следом громовое, мощное, как залп:
- Слава России!
Одновременно в той стороне взмётывается десяток рук с зажатыми автоматами.
- По-о-лк! - оживает также наш Марков, - Слушай мою команду!..
Твёрдым, рубящим шагом часть колонны идёт к гостинице «Мир». Другая — в противоположную сторону, к баррикаде у восьмого подъезда.
Занимаем позиции. Нам, офицерам штаба и политотдела, приказано защищать подходы к двадцатому подъезду. И вот я вижу удручающую картину: не получив никакого оружия, полковники и подполковники, шаря по углам и кустам начинают собирать обломки кирпичей, булыжник, куски асфальта... Собранное складывают в горки у дверей и на подоконниках.
— Булыжник, как известно, оружие пролетариата! - говорю одному коллеге.
— Намекаешь, стоило ли создавать наш полк?

Сходимся во мнении, что безоружным полком наше высшее руководство убивает сразу двух зайцев: «застраховывает» себя от обвинений в массовой раздаче оружия и в то же время выставляет против вооруженных карателей не толпу, а скреплённое единоначалием, уставной дисциплиной воинское формирование. Мне становится особенно не по себе, когда узнаю ещё и о следующем. С начала событий некоторые командиры заявили о своей готовности привести подчинённые им части для защиты Парламента. Но их смелый порыв был погашен «хитромудрым» условием Руцкого и Хазбулатова: «Приводите, но без оружия».
Бросив заниматься булыжником, иду на баррикаду. Командиры и бойцы, кивая на баркашовцев с автоматами, с возмущением спрашивают. 
- А нам что, не доверяют?.. Что будем делать, когда по нам ударят из пулемётов и автоматов?
— Укрывайтесь в подъездах.

Неожиданно подходит нахохлившийся, на чем-то сосредоточенный Игорь. Здороваемся. Насмешливо поглядывая на офицеров, стоящих у кучек камней, предлагает:
— Пойдём, Васильич, может, хоть сами пару автоматов получим.
Игорь - офицер запаса, бывший контрразведчик. Сухой, поджарый, с рыжеватыми усами и тонким изогнутым носом, он имеет привычку слегка ссутулиться, что придаёт ему вид готовящегося к прыжку спортсмена. Я его очень уважаю. В полк он не вступил, но бывает здесь постоянно.

Не спрашивая, как он думает добыть оружие, иду за ним. В холле восьмого подъезда Игорь велит мне подождать, а сам уходит. Возвращается минут через двадцать и сообщает: штурма не будет. Хазбулатов, якобы, узнав о приготовлениях к атаке на Парламент, вышел по спутниковой связи на иностранные информагентства и огласил обращение «К гражданам России, к правительствам, парламентам и народам мира». К такому повороту в штабе Ельцина были не готовы: не знали точно, как прореагирует мировая общественность и их заморские покровители на эту ночную затею. Штурм отменили.

Утром нас ждало неприятное происшествие. Две баррикады почти полностью оголились. На вопросы «Где люди?» командиры отвечали: «Ушли». Не захотели больше стоять на позициях в качестве мишеней.
В случившемся виделась позорная символика. Не знаю, кого тут больше винить — паникёров и провокаторов вроде того, ночного мужичишки в яловых сапогах, или наших высших руководителей.

Глава 5. На баррикадах

Без четверти семь дневальные распахивают верхнюю наружную дверь, и вниз, по широкой лестнице, в огромное пространство бункера вкатываются тугие валы бодрящего свежего воздуха. Могучий храп, сонные бормотания, вздохи и всхлипы постепенно стихают. Из затемнённых мест начинают доноситься негромкие голоса, покашливания. То тут, то там приподнимаются, встают, как призраки, размытые мраком силуэты добровольцев.

По лестнице поднимаюсь на просторную площадку, поворот налево, вновь ступени, и я вне подземелья, напротив белокаменной громады здания Верховного Совета. Вот уже двенадцатые сутки его многоэтажную «карандашницу» — вместо прежнего триколора украшают три разных флага: красный, трёхцветный державно-монархический и андреевский. Они нахально трепещут на фоне удивительно безоблачного сегодня неба, словно бросая дерзкий вызов нашим противникам, всей ельцинско-демократической Москве.

Между восьмым и двадцатым подъездами, над цокольным этажом—просторный балкон, используемый обычно как трибуна. Сейчас он пуст. Но никогда не пустует площадь под ним. Её прочно «застолбили» анпиловская «Трудовая Россия» и её союзники. Сотни две-три, а в иные часы — многие тысячи мужчин и женщин, разных возрастов, разного социального положения, образования, воспитания, различных национальностей, среди которых преобладают однако русские, с хлёсткими, подчас даже хулиганскими лозунгами, красными знамёнами, портретами своих вождей, превратили начавшийся здесь двадцать первого сентября митинг в подлинно бессрочный.

Однажды я вышел из подземелья в три часа ночи. Дует сырой, холодный ветер. Тяжело, наискось падают хлопья мокрого снега. А под балконом всё также неколебимо, как и днём, стоят, прикрывшись зонтами и чем только можно, человек двести «трудороссов» да ещё и поют: «Сме-ло-о мы в бой пойдё-ё-ём...».

На площадь часто транслируются парламентские заседания, с балкона выступают депутаты, наши руководители, гости, а поэтому несущие свою вахту коммунисты-«трудороссы» всегда в курсе событий. Как хорошие пропагандисты и агитаторы, они быстро доносят новости до всех блокадников. По их же оповещению, если требуется, на площадь из палаток, из-под навесов, от костров, баррикад и, вообще, откуда только можно стекаются многотысячные толпы, и тогда все окрестности содрогаются от их мощного скандирования: «Банду Ельцина — под суд!.. Банду Ельцина — под суд!..»

Выйдя из бункера, направляюсь по привычке к той, самой первой «своей» баррикаде. Меня нагоняет казачий сотник Виктор Морозов. Здороваемся, перебрасываемся новостями. Сотник всё тот же: лихо сдвинутая папаха, надменно выставленная вперёд тёмно-рыжая борода, ремни портупеи, побрякивающая о сапоги шашка. Виктор всегда (как только ему не надоест!) держится так, словно он перед кинокамерой: «Что? — спрашивают его плутоватые глаза, — Вы ищете героя? А чем я не герой?».
Не доходя до «трудороссов», неожиданно наталкиваемся на нашего министра обороны генерала Ачалова. Под два метра ростом, широкоплечий, в камуфляжном костюме министр пожимает нам руки, добродушно смеясь, спрашивает у Морозова:
— Ну, как, не притупилась ещё казацкая сабля?
— Да не успела.
— Подожди, — серьёзно обещает Ачалов, — добьёмся победы, я тебе такую шашку подарю, ни у кого подобной не будет!
— Рад стараться!
Сотник ещё выше топорщит бороду, косит в мою сторону довольным глазом: видишь, мол, господин полковник, как со мной генералы! Офицеры для него — господа, генералы — «ваши превосходительства».

Разминувшись с начальством, Морозов сворачивает налево к своей сотне, а я — к людям под балконом.
— Вы слыхали, товарищ полковник, какие сволочи? — сразу же «атакует» меня пожилая женщина. — Ну, эти, — продолжает она, — Степанков, Явлинский, Болдырев. Вчера пугать нас начали. Расходитесь, мол, пока терпение у Ельцина не лопнуло.
— А этот Лужков, Муссолини проклятый, — вступает в поддержку худой, измождённый мужчина, — по всей Москве евреев-бейтаровцев собирает, чтобы двинуть на нас. Пусть попробует!..
— Разве таких, как вы, испугаешь! — не фальшивя, говорю я, и они, на миг замолкнув, ещё больше оживляются, радуясь похвале, как дети.
Всматриваюсь в лица, стараюсь запечатлеть их в памяти. Измождённый жизнью, видимо, не один десяток лет потрудившийся «на благо Родины» мужчина. Рядом косматый, озорной юноша-студент, которого я заприметил ещё в дружине. Интеллигентная женщина, в шубке и берете, — скорее, учительница или врач. А в тамбуре, за приоткрытыми стеклянными дверями — молодая мама у коляски со спящим малышом — она здесь с самого начала конфликта.

Привыкнув, уже мало обращаю внимания на замерцавший из окна гостиницы голубовато-яркий луч, постоянно шарящий зачем-то по нашей территории. Он сопровождает меня до самой баррикады, запирающей проезд со стороны гостиницы и мэрии. Бойцы, покуривая, балагурят у почти погасшего, прибитого пеплом костерка. Впереди, метрах в ста за баррикадой — серое, сонно шевелящееся милицейское оцепление. Слева — передвижная радиостанция и ненавидимый нами БТР, с колоколами радио-динамиков, — «жёлтый Гебельс». Это он с самого начала, с чисто «ментовской» тупостью, подражая фашистам-карателям, периодически твердит: «Всем покинувшим здание Парламента депутатам гарантируется трудоустройство, оплачиваемый отпуск...». Соблазнившихся мало, но они есть. И первыми перебежчиками от депутатов стали Починок, Носовец, Мананников, Бондарев.

Тремя днями раньше, ночью, эмвэдэшники провели непонятную для нас «операцию». В момент, когда мы ждали начала их атаки, от них вдруг, ревя мотором, выехал мощный самосвал и с грохотом вывалил метрах в пятидесяти от баррикады крупногабаритные бетонные плиты.
— Всё-таки, зачем им это понадобилось? — настойчиво пытает меня командир роты.
Рослый, статный, с буйной белокурой шевелюрой и смелыми зелёными глазами, он ждёт ответа, а я любуюсь его ухарской внешностью.
— Видимо, заранее подготовленная позиция,—наконец нахожу объяснение, но у «атамана», как мысленно я окрестил командира, своя версия: будто у нас в укрытиях есть бронетехника и, зная про это, «менты» отгородились от неё.
Да, мы по-прежнему тешим себя надеждой, что для критических ситуаций в арсеналах «Белого дома» есть всё, включая даже зенитные ракетные комплексы. Вчера, кстати, столпившиеся вокруг Руцкого, Баранникова, Дунаева журналисты тоже упорно допытывались:
— А правда, что у вас даже «Стингеры» против самолётов есть?
— Всего один Стингер, — серьёзно ответил Баранников и, уже смеясь, добавил: — Он у нас в бухгалтерии работает.

Шутки шутками, но никто из нас не знает, как уже в следующую минуту могут развернуться события. А неизвестность гнетёт, порождает слухи, разочаровывает. Позавчера ушли с позиций почти все бойцы нашей организации. Ушли, почему-то даже не предупредив меня. Среди защитников всё больше людей, которые уже не скрывают своей досады, своих смятённых чувств. Каждый раз, устремляясь по тревоге безоружными на баррикады, они, по их признаниям, испытывают ощущения приговоренных к расстрелу. Но бегут, в чём проявляется их настоящее мужество, преданность нашему общему делу.

В отличие от вызывающе лихого сотника Морозова у командира казачьего батальона Михаила Ивановича от «казачества», пожалуй, лишь прокуренные усы. В просторной демисезонной куртке и кепке, он выглядит сугубо мирным, гражданским человеком. Да и батальон (равно как и сотня Морозова) едва ли на четверть состоит из настоящих казаков. Остальные — обычные наши граждане, среди которых однако очень много молодёжи. У Михаила Ивановича всё продуманно, вплоть до использования в качестве укрытий от пуль находящихся по бокам моста бетонированных впадин.

Тянущаяся от Горбатого моста высокая решётчатая ограда, с парком за ней, напоминает мне о роте внутренних войск, которая изъявила вдруг желание перейти на нашу сторону. Однако поставила условие: перейдёт, если получит письменный приказ Руцкого. Но напрасно в один из вечеров я со своим товарищем — генералом прохаживался у ограды, ожидая появления представителей роты. Пока наши волокитили с приказом, командование МВД колеблющееся подразделение заменило более надёжным.

Размышляя сейчас об этом, подхожу к стенду, около которого толпятся люди. На стенде вырезки из газет, убийственные карикатуры на Ельцина, листовки, среди которых замечаю пожелтевшее «Обращение» нашего полка к армии. Это — самый первый подготовленный Матюшко и мной документ. При его редактировании я настоял, чтобы в нём подзадевались глубинные патриотические чувства, национальное самосознание людей: «Воины России! Родина-мать в опасности. Прикрытая демагогией преступная деятельность бывшего Президента Ельцина и его клики привели народ к нищете и развалу СССР. Дальше терпеть нельзя. Промедление и нерешительность приведут к гибели России. России, созданной и завещанной нам нашими великими предками...
Призываем всех, кто хочет спасти русский народ и другие братские коренные народы России от унижения и гибели, последовать нашему примеру...».

«Обращение» заставляет меня вспомнить вчерашний разговор с генералом-политработником. Он всё твердит о необходимости наладить у нас эффективную оперативно-информационную работу. Меня и Владимира Петровича «прикомандировали» даже к начальнику информационно-аналитической службы Верховного Совета. Сегодня надо явиться туда к десяти часам.

Сзади кто-то хлопает меня по плечу. Оглядываюсь и вижу сдержанно улыбающегося Ключникова. Согнав весёлость, он уже с какой-то серьёзной озабоченностью спрашивает:
— Васильич, ты помнишь, как мы деньги людям раздавали?
— Конечно, помню. Что у тебя новые проблемы с этим?
— Да, похоже.

Мне обидно за доверчивого и не умеющего постоять за себя Ключникова. Позавчера его ни за что ни про что сняли с должности начштаба. Теперь эта история с деньгами. Она уходит ещё ко дню после смотра. Учитывая, что в полку оказалось немало людей, у которых не было денег даже на мыло и сигареты, руководство выделило для добровольцев некоторую сумму, из расчёта пять рублей на человека. Раздачу денег поручили Ключникову. Он, взяв с собой меня, тут же пошёл по позициям. Многие «трудороссы», казаки Морозова сразу напрочь отказались от помощи. Но находилось и немало таких, которые деньги с благодарностью брали. Но то ли потому, чтобы не оскорбить командиров бухгалтерской формалистикой, то ли надеясь всё оформить после, но Ключников не брал тогда даже расписок. А теперь от него потребовали вдруг отчёта.

Пообещав ему подтвердить, если потребуется, все факты выдачи денег и, сказав, где меня можно найти, направляюсь к сотне Морозова. Так уж совпадает, что от этой казачьей баррикады до станции метро «Баррикадная» рукой подать. Казаки шумно говорят о том, что вчера днём и сегодня ночью со стороны метро и со Смоленской площади слышались выстрелы, крики, гул машин. Потом заклубилось чёрное облако дыма. Обо всём этом мне известно. Интересуюсь, как бойцы намереваются действовать в случае атаки.
— С учётом обстановки, — лукаво поглядывает на меня одетый в солдатскую шинель подъесаул. И подмигивает подчинённым.

Подозреваю, что у казаков имеется что-то посерьёзнее бутылок с бензином. Хитро и продуманно они постоянно «давят» на противника. То дружелюбно «гутарят» с омоновцами, то подзуживают, поддразнивают их, то блефуют, насчёт якобы имеющегося на баррикаде оружия. Недавно, в полу-сумерках, казаки демонстративно установили в окопе позади баррикады макет крупнокалиберного пулемёта, а утром прикрыли его брезентом. Так и стоит это бревно на деревянных рассошках, приводя в явное смущение эмвэдэшников. «Воинственность» казаков притягивает к их баррикаде баркашовцев. Тут я видел их лидера, а затем вооружённых автоматами нескольких бойцов в камуфляже.
— Эй, менты, готовьте водомёты! — задиристо кричал один из них, совсем ещё мальчишка, потрясая «Калашниковым». — Готовьте, чтобы задницы свои гасить, когда они от наших пуль загорятся!..

С милицейским расчётом, обслуживающим водомёт, тут произошёл немалый конфуз. Провоцируя казаков, милиционеры начали спешно готовить к действию свою технику. И вдруг один их прапорщик падает в обморок. С казачьей баррикады предлагают медпомощь. Наш врач наклоняется над упавшим и начинает расстёгивать ему шинель. А под ней, у «безоружного» прапорщика, оказывается автомат. Милиционерам неудобно, но врач, будто не замечая их смущения, делает искусственное дыхание упавшему и поднимает его на ноги. Водомёт так тогда и не сработал.

Глава 6. Трагедия полковника Ключникова

Со стороны набережной нас блокируют длинной колонной автоцистерн, шеренгами омоновцев, поблескивающей своими зазубренными кольцами «спиралью Бруно». С нашей стороны — сторожевые посты, иногда проходят вооружённые патрули. Но сейчас всё это у меня связывается больше с недавней встречей с полковником Ключниковым. В памяти вновь возникает его печально-растерянный образ. Здесь, на парадной лестнице главного подъезда, после того, как он раздал деньги ополченцам, мы разговорились с ним и разоткровенничались. Оказалось, Ключников, как и я, тоже некоторое время служил в Закавказье. Я в Баку, он в Тбилиси, заместителем командира дивизии. Потом его перевели в Минск. Он, кажется, увольнялся или уже уволился, когда его избрали делегатом в Москву, на съезд народов бывшего Союза. Узнав в Москве об антигосударственных вывертах Ельцина, Ключников встал на сторону Парламента.

Среднего роста, плотный, круглолицый, в короткой кожаной куртке, облегающей его крепкие покатые плечи, он рассуждал так, словно «выкрадывал» мои собственные мысли.
— Ты представь, Васильич! — в сильном душевном возбуждении, поблёскивая очками говорил Ключников. — Десятки поколений потом и кровью создавали страну, Державу, Империю, с которой считался весь мир. А какие фигуры, какие имена стоят за этим: Александр Невский, Дмитрий Донской, Пётр Великий, Суворов, государь-миротворец Александр III... — Подумав, решительно добавил: — Сталин, наконец! А кто её развалил? Кто? — спрашивал Ключников, резко вскидывая свою круглую, уже побитую сединой голову — Ну, кто они такие эти Горбачёв, Ельцин, Гайдар, Черномырдин, Явлинский?..
— Да временщики, мерзавцы! — отвечаю ему и, с трудом сдерживая передающееся от него возбуждение, спрашиваю: — Ты, Леонид Александрыч, скажи лучше, как наши дела? Как могут повернуться события?
— Честно сказать? — вперился он в меня пристальным взглядом и, словно взвешивая, вымеряя что-то, ответил: — Всё будет зависеть от того, как поведёт себя армия.

Вспоминая о том разговоре, вглядываюсь в серую шеренгу оцепления, в нагромождения многоэтажных домов за гранитной набережной и мостом, пытаюсь найти ответы на в общем-то банальные вопросы. В тех окутанных грязной дымкой домах, в этой горделиво возвышающейся над рекой гостинице живут десятки, сотни тысяч людей. Почему хотя бы половиной, четвертью их не завладеют те же совершенно справедливые, не сложные для восприятия мысли, которые так волнуют и привели сюда, к «Белому дому» Ключникова и других?.. Просто для этого, видимо, Ключникову надо быть Ключниковым.

Для него, подмечаю, боль за Россию, нацию, народ так же естественна, как боль за самого себя, семью, родных и близких. Отсюда и осознание долга — гражданского и воинского. Отсюда чувства чести и достоинства.
В самом начале формирования полка, поздно вечером к нам в штаб шумно ввалилась группа старших офицеров. Так, мол, и так, какие должности можете нам предложить, какие задачи на нас возложите? Узнав, что должности невысокие, а задачи просто «унизительные», прибывшие ретировались. Уходя, грузный, неприветливый полковник решил по¬больнее уколоть сидящего за столом Ключникова, который был в своей кожаной коричневой куртке.
— В штаб приходят решившиеся на смелый шаг старшие офицеры, не «стесняющиеся», кстати, своей военной формы, — заговорил полковник, — а вы, трусливо переодевшись в штатское, предлагаете им чёрт знает что!

Сказав это, он  всердцах хлопает дверью. А помрачневший Ключников весь этот вечер будет себя казнить, почему он, когда это можно было сделать, не достал и не переоделся хотя бы в старую, поношенную военную форму.
— У меня ведь сын в Москве, слушатель военной академии, — делится он со мной. — Мог бы через него что-то достать.

Сын тоже был здесь. Но Ключников ещё до блокады отправил его по какому-то заданию и теперь переживал, почему от сына нет вестей.

С первого часа назначения на должность Ключников всецело занялся штабной работой. Обследовав с группой офицеров бомбоубежище, нашёл два запасных выхода, и тот, что сообщался с линией метро, приказал заблокировать. С умницей-полковником - нашим начальником связи обеспечил выход на городскую АТС. Он постоянно занят совершенствованием обороны, комплектованием полка. Он спит и ест на рабочем месте. Уже в который раз заметив, что он пропустив завтрак, пропускает и обед, а то и ужин, пытаюсь его подтащить к столу, на котором уже стоят вода и тарелка с бутербродами. Но Ключников ещё что-то доделывает. У него железные нервы: не раз видел, как он, внезапно оторвавшись от дел, по-смешному быстро тут же укладывается на стулья и через минуту уже крепко спит. А часа через два-три вскакивает, как по команде, и снова за работой.

Скорее за въедливую штабную пунктуальность, а может ещё за что, его почему-то недолюбливают и «анархически» настроенные казаки Морозова, и жёсткие в смысле порядка баркашовцы. Те и другие интригуют против него. Впрочем, наблюдая подчас, как начштаба кропотливо, терпеливо и подолгу ведёт воспитательные беседы с людьми, мы с начальником политотдела Петром Иосифовичем Матюшко говорим: из Ключникова вышел бы отличный политработник или педагог. Он порой даже излишне отвлекается на воспитание. В то же время упрёки, замечания в свой адрес Ключников принимает молча: дескать, всё верно, мне далеко ещё до совершенства. Между тем его сначала обвинили в будто бы «необоснованно» выданном кому-то пропуске. Затем в том, что его подчинённые сожгли впопыхах, во время тревоги, какой-то документ. И наконец, — в пресловутом «паникёрстве». На вопрос одного командира, чем будем останавливать танки, начштаба вроде бы ответил: «Голыми руками».

Первого октября, после обеда, спустившись в бункер, я вдруг натолкнулся на недовольного чем-то генерала Макашова. Представился, смотрю ему в колючие, слегка косящие глаза, в его горбато-вислый нос, усы, волевой массивный подбородок.
— Почему без противогаза? — с металлом в голосе спрашивает он. — Думаете, на таких, как вы, отравляющие газы не действуют?

И снова пахнуло на меня не фальшиво-наигранной, а настоящей армейской атмосферой. Снова почувствовал себя проштрафившимся курсантом.
— Виноват. Получу сегодня, - отвечаю на замечание.
А через минуту узнаю: спуск в «низы» Макашова вызван отнюдь не проверкой наличия у людей противогазов. Им сняты с должностей начштаба Ключников и начПО Матюшко. Обоим запрещено даже спускаться в бункер. Приняв всё это от Макашова как должное, собравшиеся вскоре в штабе офицеры управления пытаются запоздало роптать, выражать Ключникову сочувствие. А когда один в «сердечном» порыве предлагает теперь уже бывшему начштаба коллективную благодарность, Ключников со всей своей железной волей не выдерживает: на глаза ему наворачиваются слёзы, он неуклюже, по-мальчишески трёт кулаком лицо и всё ниже наклоняет светловолосую, с сединами голову. Я сам еле выдерживаю это проявленное к нему «товарищеское участие».

До сих пор ощущаю царившую тогда в штабе отвратительно-мерзкую атмосферу, и при воспоминании о той бесчестной «экзекуции» меня охватывает какая-то нервная внутренняя дрожь. Самое непорядочное в этой истории то, что сняв Ключникова с должности за якобы недоверие к нему, ему тут же оказали ещё большее доверие: полковнику выдали мандат представителя и.о. Президента, с правом работы в войсках. Бросили человека в грязь лицом и, не извинившись, вновь обращаются к его услугам.

Несколько успокоенный, но бледный, с тёмными полукружьями под глазами, Ключников на другой день подошёл ко мне и предложил ехать с ним в одно соединение.
— И что мы там скажем? — спросил я. — Направляйтесь к «Белому дому», но без оружия, с флагами и транспарантами? А когда получим обоснованный отказ и вернёмся, нас же и обвинят в плохой работе?.. Нет, Леонид Александрович, спасибо, дорогой, за доверие, но я уж останусь здесь до конца.

Последний раз мы с ним встретились около шести часов утра, четвёртого октября. Одетый в старую, но тщательно выстиранную и отглаженную полевую форму-«афганку», с погонами и белоснежным подворотничком, чисто выбритый Ключников старался казаться беззаботным. Впрочем вчера, во время прорыва блокады, он встретился с сыном, который теперь тоже был среди защитников Парламента. Проблемы все уладились... Я торопился на баррикады, но что-то удерживало меня около него, хотелось ещё что-то спросить, чем-то поделиться.

...Полковник Ключников будет убит, примерно, через час после этой нашей встречи. Подавая сигналы, он попытается остановить двинувшуюся на штурм Парламента бронированную колонну, но сражённый очередью рухнет на холодный утренний асфальт. А мимо него, грохоча пулемётами, ревя моторами, пойдут на баррикады, с безоружными добровольцами, боевые машины пехоты и бронетранспортёры. По «Белому дому» в упор ударят грачёвские танки.

Глава 7. «Звериные» заряды

...Поднявшееся над домами солнце играет, слепит, отражаясь в стеклянных вестибюлях, делает ещё ярче акварельно-пёструю листву на деревьях, заливает лёгким золотым сиянием нашу кажущуюся хаотически-небрежной, неубранную площадь, с её разномастными палатками, навесами, баррикадами и толпящимися тут и там людьми, а также всё окрест, включая места расположения нашего вероятного противника. Воистину солнце одинаково светит всем.
Боюсь показаться скучным, но не могу не рассказать ещё об одном участке нашего «переднего края».

Баррикада, развёрнутая фронтом на переулок Глубокий, известна у нас тем, что её вместе с бойцами полка защищает женский молодёжный отряд некой Гали.  Невысокая, полненькая, черноглазая, всегда приветливая, Галя, по рассказам других, воевала со своими подругами в Приднестровье. Наверное, приобретённый там опыт сказывается на поведении девушек и здесь. Поселившись в привезённой с собой просторной палатке, они вместе с нашими бойцами взялись за укрепление баррикады. Я мало сначала придавал значения каким-то хитроумным, предложенным Галей ловушкам, пока однажды не попал случайно сам в одну из них. Пробуя высвободить из прошитой проволокой сухой травы одну ногу, ещё больше запутывался другой. Едва выбрался.

Но именно потому, что тут находились женщины, я по тревоге прибегал с усилением чаще всего сюда, на эту баррикаду. Однажды, едва мы улеглись на ночлег, раздалась команда:
— Всем на баррикады!
 
То была очень беспокойная тревожная ночь, которую я однако провёл уже не с унижающим меня обрезком железной трубы в руках, а с тем, что вполне можно назвать оружием. Один товарищ, шутливо спросив, охотился ли я когда-либо на волков, одолжил мне для самозащиты ракетницу, приспособленную для стрельбы как сигнальными ракетами, так и охотничьими патронами. Объясняя, как ею пользоваться, почему-то смеясь, предупредил:
— Учти, останавливающее действие — страшное, но при выстреле ствол сильно подбрасывает. Держи крепче.
Заняв позицию на левом фланге, я пристально, до рези в глазах следил за передвигающимися в неярком свете уличных фонарей омоновцами. Бойцы вместе с дружинницами, «вооружившись» кто чем, ждали нападавших чуть позади меня, укрывшись за баррикадой. Припоминаю наставления хозяина ракетницы и решаю: если омоновцы ринуться на штурм со стрельбой, подпускаю их до самой баррикады, стреляю вдоль их цепи ракетой, мгновенно меняю позицию и снова изготавливаюсь для стрельбы уже охотничьими патронами. Бить буду по ногам.
Однако и на этот раз до схватки дело не дошло. Попугав нас, омоновцы успокоились. А через пару дней товарищ забрал у меня и ракетницу и четыре неиспользованных заряда к ней. На вопрос, «Чем заряжены патроны?», он загоготал, простужено закашлявшись:
— Картечью, чем же ещё! На зверей и заряды звериные...

Глава 8. Прорыв

Итак, сегодня третье октября, воскресенье. Прекрасный золотисто-солнечный день. В десятом часу встречаемся в Владимиром Петровичем. Поднимаемся в столовую, где на полученные у полкового тыловика талоны нам дают по паре тоненьких бутербродов и чашке горячего куриного бульона. Что ж, слава Богу! Вспомнили, с каким восторгом мы встретили вчера на митинге выступление одной женщины-активистки. Сообщив, что некий подмосковный совхоз сумел доставить нам большую партию битых кур, она шутливо добавила:
— Ну всё. Тороплюсь ощипывать этих самых кур. Вам ужин приготовить.
В ответ — взрыв ликования, «Ура!». Дело, конечно, не только в курах, хотя, блокированные карателями Ельцина, мы живём в холоде и голоде. Главное — о нас помнят в этом совхозе и стремятся помогать не только пустыми обещаниями.

Позавтракав, находим комнату № 679, докладываем, что направлены сюда на усиление. Нам велят подождать, и мы бесцельно ходим по длинным коридорам. Случайно попадаю в просторное, светлое и уютное кафе, где у стойки двое в штатских костюмах с галстуками пьют настоящий, разносящий одуряющий аромат кофе. В своём пропахшем дымом армейском бушлате направляюсь тоже было к официантке в белом переднике, но вспоминаю, что у меня ни копейки.
После «посещения» кафе разговор в кабинете. Его хозяин говорит: надо морально подавить этого вещающего на нас «жёлтого Гебельса». Подавить контр-вещанием.
— Попробуйте найти в наших технических службах мощные радио-динамики, — даёт он нам совет.

Однако в другом кабинете, куда нас посылают, никого нет. Выходим на «легендарный» балкон, с которого, как уже говорилось, выступают ораторы. Внизу кучкуются, снуют группами и в одиночку кажущиеся отсюда мельче, малозначительнее и теряющие всякую свою индивидуальность блокадники. Справа, через КПП баррикады, опять пропускают к нам журналистов. Окрестность вокруг «Белого дома» в ждущем, тревожном оцепенении. Поодаль, за Рочдельской, что-то погромыхивает, доносится приглушённый расстоянием гул больших проспектов и площадей. По поступившим сегодня сводкам в Москве от рук карателей погибло уже более двух десятков демонстрантов.
— Да-а-а, жаль, что у меня тогда с собой адской машинки не было, — произношу я вроде бы мысленно, а на самом деле вслух. 
С острой неприязнью гляжу в сторону гостиницы, у которой приютился по-лягушачьи пятнистый, с замолчавшими на время динамиками бронетранспортёр.
— Ты о чём? — встряхивает головой ушедший в себя Владимир Петрович.
Рассказываю ему, как ночью, двадцать восьмого, один перелезавший к нам мужчина сорвался с ограды и сломал себе шейные позвонки. Мне приказали договориться с милицейским оцеплением о вызове «Скорой помощи». В сопровождении двух бойцов, через проход в баррикаде направился к шеренге эмвэдэшников. Не подавая виду, что мы боимся нацеленных на нас стволов, ищу старшего начальника. Им оказывается стоящий на правом фланге высокий хмурый майор. Выслушав меня, подносит ко рту рацию:
— Тут эти, с той стороны, хотят травмированного отправить...
И уже ко мне, враждебно:
— Ждите.
Ждём.  И вдруг по резкой команде шеренга оцепления поворачивается налево и быстро исчезает в ночи. Выждав минут пять, выдвигаюсь с бойцами вперёд и натыкаюсь на бронированную, угластую тушу «жёлтого Гебельса». Вот тогда и ожгла мысль: «Рвануть бы сейчас тебя, брехалка еринская!». Правда, может, эмвэдэшники только этого и ждали. Может для этого и оставили нас одних. Так или иначе, но, пройдя еще немного, вижу то, что нам нужно — машину «Скорой помощи» с экипажем. На ней и отправили пострадавшего.

— Сегодня, Васильич, у нас, на втором этаже — молебен, — выслушав меня, напоминает Владимир Петрович. — А эти, сволочи, опять будут, как вчера, при освящении нашей блокадной церкви, песню «Путану» крутить... Пойдём-ка ещё по кабинетам!
Ищем радио-динамики порознь. В блокноте для ориентировки фамилии: Уренов, Сергеев, Зонов, последняя — Сыроватко. У кабинета Сыроватко и встречаемся вновь с Владимиром Петровичем, уже после обеда.

Секретарь Президиума Верховного Совета Виталий Георгиевич Cыроватко, доброжелательный, уже в возрасте мужчина, всей своей крупной фигурой, выражением лица и глаз выказывает готовность помочь.
-А ну, полковник, ты помоложе, сбегай на тринадцатый этаж. Там что-то было.
На тринадцатом ничего подходящего не нахожу. Спустившись вниз, вижу, как Сыроватко, глядя на меня, сам по-смешному вывернув голову, прислушивается к нарастающему шуму на улице. Подбегает к окну, кричит.
— Смотри, прорвались!
— Кто?!
— Да наши, к нам!

Бросаюсь вниз по лестнице. Выскакиваю наружу и оказываюсь на углу «Белого дома», напротив гостиницы и мэрии. Прямо передо мной, немного внизу, на всём пространстве между гостиницей, мэрией и цоколем «Белого дома» всё покрыто фигурами бегущих людей. По мере того, как со стороны набережной стремительно и грозно накатывают волны демонстрантов, вверх, по Девятьевскому переулку, всё быстрее, все больше торопясь, бросая щиты, панически бегут эмвэдэшники. Но со стороны тех, кто ещё толпится у гостиницы и мэрии, внезапно доносится сухой треск выстрелов. Убитых не вижу, но прямо на меня, вверх по ступеням двое ведут под руки седого, аккуратно одетого мужчину. Он прижимает к груди левую руку, а сквозь пальцы буквально струится алая кровь

Бегу навстречу демонстрантам. Меня хватают, обнимают, а один парень, скаля в улыбке жемчужно-белые, крепкие зубы, вручает мне милицейский щит и каску:
— Вот вам трофеи за стойкость!
Трофеями в виде щитов, шлемов, резиновых дубинок покрыта вся площадь. Толпы эмвэдэшников рассеялись, но от гостиницы к нам направляется безоружная, серая колонна, примерно в две с половиной сотни человек: на нашу сторону переходят две роты «дзержинцев».
Далее, как в классическом революционном фильме. Площадь перед зданием Верховного Совета наполняется до отказа безудержно ликующими, плачущими, орущими, к кому-то взывающими людьми. Над их головами сотни красных и других знамён, транспарантов и горячая, кажется, осязаемая даже кожей, атмосфера кипящих страстей.
Большинство людей крайне разгневано, разъярено поведением эмвэдэшников, которые подло, без предупреждения открыли стрельбу по манифестантам. Балкон тоже весь занят. В первом ряду Руцкой, Хазбулатов, Ачалов, депутаты, лидеры оппозиции. Руцкой, ругнувшись через мегафон в сторону мэрии, бросает клич: взять штурмом «этот гадюшник»!
— Ур-ра-а!.. На шту-у-у-рм!..
Ощущение такое, что если бы даже Руцкой не бросил клич, народ сам бы стихийно рванулся к мэрии, где всё ещё предположительно укрывалась часть карателей. В общем наступил тот самый неизбежный в подобных ситуациях момент, когда вожаки-лидеры теряли контроль над толпами и сами становились как бы  заложниками вызванной ими же массовой стихии. Руцкому, естественно, как «признанному вождю» хочется быть в самой гуще охваченного гневом народа.

Приказав молодёжи и «боеспособным» мужчинам строиться на левом фланге и уточнив, что помимо мэрии надо штурмовать ещё и «Останкино», он спускается на площадь. Сам пытается суматошно сколачивать колонны, командует, наставляет, требует... Между тем настоящее, реальное руководство переходит к генералу Макашову. Во главе вооружённой автоматами группы человек в двадцать, окружённый толпой манифестантов, он быстро выдвигается к мэрии. Вот выбежавшие из её вестибюля омоновцы лихорадочно сооружают из своих щитов что-то похожее на древне¬римскую «черепаху», но после первых же выстрелов с нашей стороны скрываются вновь в подъезде.

Всё это я вижу издали: с площади перед «Белым домом». Как всегда, откуда-то взявшийся комполка Марков с автоматом и ординарцами, радостно щерясь, приказывает мне сколачивать из прибывших толп резервные подразделения. Ответив, «Сейчас займусь!», не могу оторваться от того, как несколько одетых в камуфляж баркашовцев, завладев стоящим у мэрии ЗИЛом, пытаются таранить стеклянный вестибюль. Протрещали выстрелы, видимо, изнутри мэрии, потому что ребята в камуфляже выскочили из ЗИЛа. А через мгновение один из них, развернув машину, дав газу, таранит вход в мэрию кормой. Звон стекла, скрежет, в образовавшийся пролом устремляются бойцы из охраны Макашова, баркашовцы, а затем все остальные. Примерно, через полчаса мэрия, а следом и гостиница «Мир» очищены от немногочисленных карателей.

Вижу, как из подъезда мэрии выводят белого, как мел, мужчину. Держа руки за головой, он пытается что-то возражать и тут же получает затрещину от конвоировавшего его ополченца.
— Кто это? — спрашиваю.
— Да заместитель дуче!.. Лужкова! — поясняет, смеясь, стоящий рядом манифестант.

Глава 9. На «Останкино»!..

Узнав, что я уполномочен комплектовать новые подразделения, меня сразу же окружает, стискивает толпа. Выбравшись на свободу с группой мужчин, рекомендованных на должности ротных, договариваюсь с ними так: они отбирают добровольцев, выстраивают их, назначают взводных, а затем уже вместе со мной, на основе документов удостоверяющих личности, составляем поимённые списки. Таким образом сколачиваем две роты. Но пока ищу Маркова, чтобы доложить ему о них, строи распадаются. Вновь собираю, выстраиваю людей, но теперь Марков не знает, что с ними делать. Наконец отводим роты на свободные площадки у спортзала.
Приказав им оставаться там до следующих распоряжений, занимаюсь уже другими подразделениями. А при очередном поиске Маркова сам чуть не оказываюсь вторично «мобилизованным». В минуту, когда я с любопытством остановился перед шеренгами перешедших на нашу сторону «дзержинцев» и «софринцев», появившийся из подъезда худощавый, начальственного вида подполковник, вцепившись в меня с ходу своим оценивающим, пристальным взглядом, вдруг приказывает:
— Поведёте этот батальон на телецентр «Останкино»!

«А ты, кто такой?» — было моей первой естественной реакцией. Но мгновенно  уже другая мысль: «Молчи, посчитают трусом!». Далее уже абсолютно спокойно думаю: раз подполковник даёт такое приказание, значит имеет право. Вглядываюсь в шеренги, бронежилеты поверх шинелей, в молодые лица, тоже с настороженным любопытством рассматривающие меня, и с досадой замечаю:  все бойцы-эмвэдэшники стоят передо мной без оружия. «Может, оно там у «Останкино» и не нужно?..» Пока пребываю в противоречивых раздумьях, вновь возникший с группой офицеров подполковник, так запросто, будто по блату назначивший меня милицейским комбатом, с такой же лёгкостью отлучает меня от этой должности:
— Вы свободны. Выезд отменяется.

Между тем к «Белому дому», медленно раздвигая толпы, подъезжают захваченные у мэрии грузовики и автобусы. Марков с автоматом и ординарцами рвёт и мечет: я ищу его, а он — меня. Сформированные роты надо срочно, на машинах отправлять к телецентру «Останкино». В первой машине откатывает вооружённая группа, штурмовавшая мэрию. Её малочисленность меня как-то не беспокоит. Известно: к телецентру едет Макашов, а он калач тёртый, знает, что делает. Всех остальных мы уже размещаем в машинах как обычных манифестантов. В кузова и кабины люди набиваются до отказа. Когда не остаётся транспорта, один мужчина бросается к грузовику, который уже пытался тщетно завести. Теперь удаётся, и под крики «Ура!» люди забираются в кузов. Набитые ополченцами машины уходят. А поскольку жизнь пустоты не терпит, освободившиеся места тут же заполняются митингующими.

Со стороны я, наверное, выгляжу «воинственно»: полевая форма, каска, противогаз и... глупая, кем-то мне «подаренная» «ментовская» дубинка. Оглянувшись, швыряю её в кусты. С высоты пандуса «Белого дома» только сейчас по-настоящему вижу, как необозримо много собралось народа. Ни на одном за последние годы митинге я ещё не видел столь грандиозного сбора моих соотечественников. Не только площадь перед «Белым домом», но и все прилегающие к ней улицы, переулки, скверы, площадки заполнены людьми. С возвышения мне виден океан их лиц: в основном — ликующих, радостных, воодушевлённо-счастливых. Но попадаются и скептические, растерянно-удивлённые, равнодушные, которые тем не менее скрашиваются общим фоном возвышенных чувств и настроений. Это был апогей духовно-нравственной активности народных масс, их мобилизованности в сопротивлении тиранствующему режиму.

Уже после этих событий, каждый раз, когда я слышал проклятия Ельцину, который в очередной раз кого-то «нагло обманул», когда с ненавистью говорили о невозможности его больше терпеть, передо мной сразу же, зримо вставала впечатляюще-живая панорама этого незабываемого народного собора. Совсем мало требовалось тогда усилий, чтобы режим Ельцина рухнул. Собравшись и выстояв перед «Белым домом» полдня, надо было бы выстоять ещё и ночь. Думаю, маниакально властолюбивый, но трусоватый в иных ситуациях «царь»-Борис побоялся бы двинуть карателей против такого грандиозного собрания народа.

Часть II. НОЧЬ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ

Глава 1. «Взяли телефон, берут ружейный магазин...»

На белую громаду здания Верховного Совета, на необозримую массу возбуждённых людей, на полуопустевшие почему-то баррикады постепенно опускаются сумерки. С последним исчезнувшим лучом воздух свежеет, всё окутывается жидко-сизой дымкой. Она сгущается, окрашиваясь в прозрачно-сиреневые, лиловые, синие и, наконец, безрадостно-чёрные мрачные тона. Так, или, примерно, так, меняется на глазах и настроение митингующих. Взметнувшись ввысь от всеобщего энтузиазма успешных действий в самом начале, оно падает по мере того, как бьющие в толпу энергичные призывы и команды сменяются хотя и эмоциональными, но уже поднадоевшими, дежурными речами. Положение пытается спасти вездесущий, взбалмошный Анпилов. С перекошенным от ярости губастым лицом, он показывается на балконе и, надрываясь, кричит в толпу:
— То-вар-р-рищи! Поступило сообщение, что нашими занят первый этаж телецентра «Останкино»...
— Ур-р-ра-а-а! — опять, оживляясь, взрываются в восторге митингующие.
Прокричав «Ура!» вместе со всеми, я начинаю беспокоится по поводу того, что защитников на баррикадах поубавилось.
— Какой смысл маячить сейчас там? — оправдывается один командир. — Омоновцы разбежались, кругом свои.
— Омоновцы могут появиться! — предупреждаю его, и он обещает усилить баррикады.
А на баррикаде, напротив гостиницы «Мир», сталкиваюсь с неожиданными проявлениями «народно-революционной инициативы». Не увидев среди бойцов ухарской физиономии их отца-командира, спрашиваю, где он? В ответ, как в том фильме про Ленина в Октябре:
— Мы только что взяли телефон, — рапортует один доброволец, — а теперь берём ружейный магазин. Командир там.

Уточняю: телефон — это вроде бы тот самый узел, через который обеспечивается связь «Белому дому». Стало быть, дело нужное. Но можно себе представить, что станет твориться, если каждый ротный начнёт действовать сейчас самостоятельно. Особенно, если бойцы приобретут оружие.

По приблизительным ориентирам, проходя какие-то пустующие дворы и подъезды, пытаюсь найти тот ружейный магазин, но безуспешно. Настороженно, с крайней недоверчивостью к окружающей обстановке возвращаюсь на «свою» территорию и только тут чувствую себя в безопасности. Теперь ищу кого-нибудь из командования полка. Однако ни Маркова, ни нового начальника политотдела — какого-то безучастного ко всему офицера-моряка, ни начальника штаба — замкнуто-молчаливого Николая Николаевича нигде не нахожу. Между тем с тревогой узнаю:  многие люди получили разрешение командиров навестить свои семьи. Вместо них теперь на позициях и в расположении полка новички. Кроме того немалая часть бойцов отправилась на поддержку митинга в «Останкино». Короче, в размеренно-строгой жизни полка наступило расслабление. Но не только это тревожит.

Вижу, как мало-помалу начинают таять толпы собравшихся на митинг. «Завтра понедельник. С утра людям на работу»,—пытаюсь я найти объяснение, но это не удовлетворяет. «Объяснение» тут, скорее, для нас самое типичное и губительное: мол, я уйду, но другие-то останутся. Тревогу усиливает раздавшийся в небе рокот. Над нашими головами, круто накренив вперёд вращающиеся лопасти, быстро проносится военный вертолёт. Разведка? Чья?..
Подходя вновь к баррикаде, удивившей меня своей «инициативой», встречаюсь с возвратившимся из «похода» командиром-«атаманом». Шевелюра взлохмачена, кошачьи глаза горят, на широкой груди невесть откуда взявшийся бронежилет.
— Трофей? — спрашиваю.
— Так точно.
— А оружие?
— Голо оказалось там, товарищ полковник. Ни одного ствола.
Договариваемся с командиром, что впредь все свои «оперативные» замыслы он будет согласовывать с офицерами штаба. Сквозь скопление митингующих пробираюсь к спортзалу. Довольно часто встречаюсь со старыми знакомыми. Особенно радуюсь встрече с бородатым Олегом, с которым мы, где-то двадцать четвёртого сентября, отчаянно пытались блокировать колонну машин с военнослужащими-«дзержинцами».

А перед «Белым домом» уже горят костры. Их живой огонь, согревая, умиротворяет собирающихся вокруг него людей. Голоса затихают, расширенные глаза заколдованно смотрят на пламя, ноздри ловят сладковато-терпкий, ароматный запах дыма. Сгущающаяся чернильно-сумеречная ночь оттеняет огромное, облицованное белыми плитами здание Парламента, в окнах которого по прежнему темно. Свет, вода, равно как и другие системы жизнеобеспечения от него отключены. Иллюминированная потоками ядовито-ярких огней Москва, Москва Ельцина и ельцинистов, Москва предателей и политических перевёртышей, Москва поставщиков духовной и материальной отравы, Москва зациклившихся на «макдональдсах» и «сникерсах» обывателей, Москва масонов, ростовщиков, киллеров, авантюристов, сатанистов, магов, педерастов и проституток... — эта Москва нас по прежнему отрицает, отторгает от своей жизни. Но и мы, естественно, не принимаем её такой. Не принимаем, отторгаем как потенциальную угрозу всей России. В этом смысл нашего противостояния.

Вспоминаю свою семью, привычную домашнюю жизнь. А глядя на самый верх многоэтажной «карандашницы» «Белого дома», думаю: если забраться туда с биноклем, то можно, наверное, увидеть балкон и окна моей квартиры или даже кого-то из своих.
— То-о-ва-а-рри-щи! — отвлекает вновь прорезавшийся с балкона голос Анпилова. — Наши уже заняли второй этаж телецентра. Сейчас все, кто может, должен идти в «Останкино»...

Пообещав, что следующее сообщение будет по мере поступления новостей, Анпилов «выключается». А вокруг меня говорят, что вот также он, вечером двадцать третьего сентября, призывал защитников Парламента идти к зданию ОВС СНГ, якобы уже захваченного ополченцами. И только своевременное вмешательство Макашова остановило тогда людей от массового вовлечения в авантюру, устроенную «другом» Анпилова — Тереховым.

Глава 2. Кровавые вести из «Останкино»

Прошло час с лишним. Анпилов с обещанным сообщением так и не появляется. Зато ко мне начинают поступать настоящие, без анпиловских интерпретаций, вести из «Останкино». Поступать вместе с возвратившейся оттуда машиной. В ней четверо раненых и несколько человек их сопровождающих. Наскоро перевязанных, окровавленных добровольцев препровождают в медпункт.  Остальные бойцы вводят меня в суть того, что действительно происходит у телецентра. В рассказах возвратившихся много ошеломляюще-непонятного.

Оказывается, лишь прибыв к месту, Макашов узнаёт, что телецентр охраняется мощными силами и средствами МВД и армии. Внутри — вооружённые до зубов спецназовцы из отряда МВД «Витязь» (надо же, так глумливо надругаться над этим высоким, исконно русским словом — «Витязь»!). Снаружи — густые шеренги автоматчиков, бронетранспортёры. И вполне понятно, почему генерал пошёл сначала на переговоры. Но вот для чего он стал, как ранее у мэрии, таранить вход в телецентр грузовиком, выстроил перед входом свою крохотную вооружённую группу, да ещё грозить единственным гранатомётом с единственной гранатой, это известно только ему. Весь расчёт был, видимо, на ту же лёгкость и бескровность, с которыми была занята мэрия. Но, возможно, что омоновцы потому так быстро и бежали от мэрии, чтобы увлечь за собой разозлённые ими же толпы защитников Парламента к телецентру. Увлечь туда, где были уже изготовлены, «заведены» для акции уничтожения отборные силы карателей. Так или иначе, но авантюрный марш-поход на «Останкино» обернулся обильной кровью, сотнями раненых, искалеченных, убитых.

Сразу же после «манёвров» Макашова с грузовиком, вооружёнными людьми и гранатомётом, хлопнул неизвестно кем произведённый выстрел. И тут же, как по команде, начался безжалостно-циничный массовый расстрел демонстрантов. По мечущимся безоружным людям стали бить перекрёстно из зданий телестудий и из технического центра, с крыш и с дьявольски маневрирующих БТРов. Причём некоторые БТРы и находившиеся в разных местах, за укрытиями эмвэдэшники, поливая огнём манифестантов, одновременно (позже видел на киноплёнке) для «оправдания» собственной жестокости и создания видимости огня со стороны безоружных людей, имитировали стрельбу по своим.
— Одну худенькую девчушку-подростка ранили сначала в ногу, и она упала на колени, — с каким-то жутким увлечением, торопливо потягивая сигарету, рассказывает мне приехавший парень. — Попыталась встать, но тут же пуля в спину, и её даже подбросило. Больше не шевелилась.
— Отовсюду стрельба, народ мечется, ползает, прячется от пуль, — уже чуть позже делился со мной наш юный разведчик Костя Калинин, — и вдруг на площадь выкатывает шальной, проезжавший мимо велосипедист. Опомнившись, пытается выехать, но вскоре падает с велосипеда и не встаёт...

Слушая, пытаюсь с содроганием представить, что было бы с безоружным милицейским батальоном, приведи я его на площадь. Несомненно, на нём сосредоточился бы весь огонь, и его бы просто вырубили, искромсали пулемётами и автоматами в течении пяти минут.
— Что же наши там делают? — спрашиваю Костю. (Спрашиваю ещё живого: каратели убьют его завтра).
— Кто с автоматами—отстреливаются. Угол телецентра мы подожгли, — отвечает Костя.
— Кто мы? Не ты ли? Что-то бензином от тебя несёт?..
—  Не-е-е, я только бутылки подносил.

Наш вестовой, четырнадцатилетний Алёша — темноволосый, в чёрной куртке, мрачно рассказывает о снайперах на крышах, убивающих всех, кто встанет в рост и добивающих дёргающихся, шевелящихся раненых.

Прошу возвратившихся из «Останкино» не распространять особо свои «кровавые» вести среди митингующих. Но напрасно. Словно холодным, пахнущим кровью и смертью ветром потянуло уже над площадью, над балконом с ораторами, над баррикадами. Митингующие не удовлетворены малоконкретным сообщением, что у «Останкино» идёт бой. Некоторые уже знают о творящейся там бойне. Люди подавлены, разочарованы, и выкрикнутое кем-то пожелание, что «это солнечное воскресенье должно стать днём воскресения России», многими встречается как злая, жестокая ирония.
Правда, некоторый интерес вызывает неожиданно въехавший на площадь грохочущий двигателем, объятый смрадом ракетный тягач, пригнанный сюда ополченцами (все эти дни тягач скрытно стоял за милицейским оцеплением). Но через несколько минут огромный, похожий на металлическую баржу с колёсами тягач, обдав нас выхлопными газами, с развевающимся над ним красным флагом уходит. Люди тоже начинают расходиться: теперь уже целыми группами. Во всём чувствуется ужасающий психологический надлом, особенно среди тех, кто пришёл к «Белому дому» только сегодня.

Глава 3. В приемной Ачалова

Вместе с незнакомым мне старшим морским офицером я занимался формированием нового батальона, когда прибежал вестовой:
— Товарищ полковник, вас к командиру полка.
В штабном отсеке бункера Марков, двое неизвестных и, вот не ожидал! — старый мой знакомый атаман Александр Гаврилович Мартынов. Обнимаемся.
— Вот, — непривычно мягко, даже с почтением обращается ко мне Марков, — казаки предлагают помощь для спасения обстановки в «Останкино». Поскольку вы вхожи в «Белый дом», проводите их к министру обороны генералу Ачалову.
— Хорошо!

Вместе с Мартыновым, двумя его товарищами, через поредевшие толпы идём к двадцатому подъезду. На часах около полуночи. В подъезде, перед постом милиции из департамента охраны Парламента, заминка.
— Вы проходите, — говорит мне усталый, издёрганный офицер, — а ваших попутчиков пропустить не могу. Пройдите и выпишите им пропуска.

Электрического освещения нет. Почти на ощупь поднимаюсь на второй этаж. Лишь кое-где в длинных, гулких коридорах жёлтые пятна зажжённых свечей. Положение усложнено тем, что до вчерашнего дня кабинет Ачалова находился где-то на тринадцатом этаже, а теперь — где-то на втором. Тыкаясь руками от стены к стене, иду в совершенно тёмном пространстве. «Стой! Кто такой!» — слышу грозный окрик. Называю себя, спрашиваю, что мне нужно. Но чётких ориентиров не получаю. Короче, поблуждав минут десять по коридорам, я наконец оказываюсь в слабо освещённой приёмной министра.
— Мне по важному делу к Ачалову, — обращаюсь к старшему охраны.
Тот реагирует так, будто всё происходит в будничной обстановке сугубо бюрократического учреждения:
— Министр занят и освободится не скоро.

Настаиваю. Мне объясняют: у Ачалова врач. Надо подождать. И я жду. Беспокоюсь, как бы Мартынов и его спутники не ушли. Обрывочно, словно кадры кинохроники, в памяти прокручиваются мои прошлые встречи с Мартыновым. Вот всплывает сцена посвящения его в атаманы на первом Всесоюзном съезде казаков. Двое в казачей форме снимают с Александра Гавриловича тёмно-синий чекмень, под руки, в белоснежной рубашке подводят его к столу с Православным Крестом и Евангелием, перед которыми он даёт клятву на верность казачеству, русскому народу и Отечеству. Сколько воодушевления, сколько надежд на то, что наиболее сплочённое, организованное казачество спасёт страну! Не оправдалось. Казаки остались такими же разобщёнными, как и нация в целом.

К месту будет сказано, ритуал посвящения в атаманы, последующий торжественный молебен ещё больше развернули меня грешным моим лицом к нашей Православной вере. Крещённый сразу после рождения, я длительное время стоял к ней вполоборота.
А ещё под голоса тихо переговаривающихся охранников вспомнилось: Мартынов с Дона, а его жена — из моих родных мест, с верхней Кубани, из Баталпашинки. «Однако, что атаман может предложить сейчас?»—задаюсь я вопросом и, решив, что по пустякам к министру обороны не приходят, гляжу с нетерпением на вход в кабинет. И будто под влиянием взгляда, дверь отворяется, а из-за неё появляется Макашов. Он в чёрном кожаном пальто, в чёрном берете, а в его чёрных, чуть раскосых глазах сухой, не располагающий к себе блеск. Смотрит, будто меня не видя. Однако упоминание фамилии атамана его встряхивает:
— Где он:
— Ждёт внизу, у входа.

Не проронив ни слова, Макашов делает несколько шагов, и тут над ним нависает рослая, глыбообразная фигура полковника в форме-«афганке»:
— Товарищ генерал-полковник, возглавляемая мною группа офицеров отдельной зенитной, ракетной бригады прибыла в ваше распоряжение. Командир бригады полковник…

Макашов чуть добреет. Под его горбато-вислым носом, жёсткими усами проскальзывает что-то похожее на улыбку. Он жмёт полковнику руку, направляет  в какой-то кабинет для получения задачи. И снова, молча, угрюмо, генерал идёт по полу-мрачному коридору. За ним - двое охранников и я. Подольскую бригаду, от которой с группой офицеров прибыл командир, я немного знаю. Бывал там в командировке, обобщал для публикации опыт организации в ней боевой подготовки. Бригада однако не боевая — учебная, а среди родственных ей частей — лучшая в округе. «Что же тебя привело сюда, командир? — думалось мне. — Почему так долго колебался? А сейчас решил, что победа за Парламентом?».

Мне доподлинно известно: некоторые командиры близлежащих частей скрытно держат при «Белом доме» своих осведомителей. Те обязаны своевременно оповещать командиров о том, на чьей стороне в данный конкретный момент перевес. Но чаша политических весов ох, как капризна! Она постоянно колеблется. Тем не менее сегодня отдельным, не без оснований показалось: эта чаша сильно качнулась в пользу Парламента.
Казаков в подъезде уже нет.
— Где? — оглядывается на меня Макашов.
— Наверное, не дождались, — отвечаю, а выйдя наружу, на всякий случай кричу:
— Мар-ты-но-о-ов!..
Никто не откликается.  Макашов с охранниками исчезают в толпе.

Глава 4. Армия: Русская, Советская, Российская...

Откричавшись, отшумев, закончился очередной митинг. Поредевшие к полуночи толпы располагаются ещё кучнее у костров, укрываются в тускло освещённых вестибюлях, в палатках, под навесами. В два часа, обойдя баррикады и убедившись, что дежурные расчёты на местах, а поперёк Девятьевского переулка, у гостиницы, сооружена даже ещё одна новая баррикада, спускаюсь в бункер. Всё, как обычно. Только незнакомых спящих лиц побольше — за счёт сегодняшнего пополнения. Впрочем, вот того светленького, разметавшегося во сне паренька с конопушками на пухлых, детских щеках, я видел на баррикаде ещё в первые дни. Потом он пропал, а сегодня снова объявился и после беседы с командиром роты зачислен в своё отделение.
Беру со стола журнал боевых донесений, надеясь прочесть в нём что-то новое. Записи ещё за второе октября: «С 21-50 до 23-00 замечено активное перемещение блокирующих подразделений МВД в направлении улицы Чайковского и Девятьевского переулка. Отправлено 26 ЗИЛ-131 с полной нагрузкой. Задержано трое неизвестных...»

В тёмной комнате нащупываю свободные стулья, сдвигаю их, ложусь. Только теперь чувствую страшную усталость. Ощущение такое, что сейчас мгновенно усну. Но по мере того, как отдыхает натруженное тело, всё активнее начинает работать сознание. «Армия... Как поведёт себя армия?» — настойчиво проклёвываются, бьются в голове слова, сказанные полковником Ключниковым.

Армия для меня — боль. После того, что с нею сделали Горбачёв, Ельцин и их клановые приспешники, мне мучительно размышлять о ней. А потому мысли уносятся часто в прошлое, подчас в самую его глубь, хотя предмет раздумий тот же — армия: русская, советская, российская... Вот и сейчас сквозь раздвинувшуюся темноту вижу алые, с позументами, длиннополые кафтаны «митингующих» на Красной площади стрельцов, их островерхие, отороченные мехом шапки, поблескивающие над ними остро отточенные лезвия бердышей, ружья-пищали, слышу их всёзаглушающий ор, их запальчивые крамольные речи... Затем, непроизвольным «переключением» воображения сцена резко меняется. Ор и шум на Красной площади заглушают сухие, чёткие выстуки барабанов, тонкие посвисты флейты, и уже не толпы стрельцов, а шеренги петровских солдат в чужих, «ненаших» треуголках выстраиваются на плацу.

Да, начав создаваться с нередко бунтующих стрелецких полков, русская военная сила нашла цивилизованное по тем временам воплощение в регулярной армии Петра I. Полтава стала для неё серьёзным испытанием, которое она выдержала с честью. В последний год царствования Елизаветы Петровны Русская армия с победами дошла до Шпрее. При Екатерине I1 присоединила к России, обжила, взяла под покровительство и защиту обширные территории. В военную историю врывается великий Суворов — этот, пожалуй, самый русский по духу и характеру полководец. Чёткие, сжатые, как заряды в патронах, строки его «Науки побеждать» блестяще подтверждались практикой. Чего стоит одна его победа под Рымником, когда русское двадцатипятитысячное войско в пух и прах разнесло стотысячную турецкую армию.

Смоленск, Бородино... Героический 1812год каждый раз оживляет мою память кадрами фильма Сергея Бондарчука. Зримо возникает панорама задымлённого поля сражения. Надо немедля отбросить превосходящие силы французов. Перестроив батальоны, полный невозмутимости и достоинства генерал становится впереди первой шеренги и, вымолвив, «С Богом!», вынимает шпагу, увлекая за собой русских солдат навстречу ощетинившемуся штыками врагу. И другой эпизод. Генерал Раевский ведёт под Смоленском в атаку русские войска, взяв за руки двоих своих сыновей, младшему из которых всего четырнадцать. Этот младший, увидев рядом юного прапорщика со знаменем, просит: «Дай я понесу?». «Я и сам готов умереть за Отечество!» — отвечает прапорщик.

От героико-романтических образов мысли мои переносятся к более прозаическим и даже нерадостным страницам нашей истории. Нечто болезненное и растлевающее стало со временем проникать в Русскую армию, что, в частности, определило печальный исход Крымской кампании. Однако армию не стали тогда злобно охаивать. Её начали заботливо «лечить». Сначала известные реформы генерал-фельдмаршала Милюкова, потом, в начале двадцатого века, постановления Госдумы. Вступив в первую Мировую войну, своей выучкой, своим напором Русская армия путает карты противника, а в августе-сентябре четырнадцатого она ставит в труднейшее положение Австрию, останавливает наступление Германии.

Но... Пережив Полтаву, многочисленные русско-турецкие войны, Бородино, освободительный поход на Балканы, Русская армия выходит едва живой из февральской революции, а октябрьский переворот губит её окончательно. Да и то! Большевистский призыв «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую!» методично работал по всем направлениям — от организации саботажа на фронте, до «обработки» армии в тылу. Тысячи купленных на кайзеровские деньги агитаторов поощряли дезертирство. Солдат призывали не подчиняться командирам. Любой замухрыщатый студент, гимназист ,обыватель или воинствующий интеллигент считали заслугой плюнуть в лицо офицеру, взбунтовать роту или батальон. Всё, разумеется, ради «свободы»,  справедливости... И всё на лживых лозунгах: о власти – народу, фабриках – рабочим, земле –крестьянам.

«Как же это напоминает наши перестроечные времена!» — с горечью размышляю я, потеряв всякую надежду уснуть. Сравнивая прошлое с настоящим, прихожу к тому, что многие ситуации повторяются одна к одной. Как, скажем, большевики из разложенных ими же остатков старой армии вынуждены были под вопли «Отечество в опасности!» лихорадочно создавать новую, с «железной дисциплиной» армию, так и нынешние необольшевики-демократы действуют в том же духе. Час назад мне рассказали о начавшейся истерике вокруг армии в либерально-демократической Москве.
- Так где же наша армия, почему она нас не защитит? — перекосив серое, мышиное личико, верещала с телеэкрана одна известная актриса.
Верещала так, будто её прищемили дверью.

Грешно злорадствовать, но я, воспроизводя в памяти это искажённое ужасом и ненавистью личико, не пожалел актриску. Мне вспомнились времена, когда она и её единомышленники остервенело призывали солдат саботировать приказы командиров, бежать из армии под защиту пресловутых Комитетов солдатских матерей, не являться на призывные пункты... Под видом прогрессивных реформ все перестройщики — от их главного инициатора в Кремле — до провинциала-депутата, от не служившего ни дня в армии академика — до студентки-первокурсницы, от «популярного» телеведущего — до уличной проститутки — все старались внести свой посильный вклад в дело развала прежней, Советской Армии. Компания была организована так, будто она велась против армии враждебного государства.

В библиотеке Генштаба на Пречистенке, в котором я служил последние два года перед уходом в запас, мне попалась статья одного американского генерала, который с удивлением писал: он в принципе допускает возможность обоснованной критики собственной армии, но не в таких же громадных масштабах, не в таких, как в СССР, вульгарных формах да ещё с согласия государственных руководителей. Между тем столь злостным, скоординированным нападкам подверглась именно наша Армия. Армия, выстоявшая и победившая, по существу в одиночку, в войне с европейско-фашистскими армиями. Армия, сломавшая хребет самурайской Японии. Армия, спасшая мир. Армия, выпестованная новой плеядой российских полководцев и всё смелее перенимавшая традиции старой Русской армии. Нападкам подверглась Армия страны, которая пронеся свой мученический Крест, побывав на Голгофе, пыталась утвердиться вновь, благодаря своему воинству, могущественной мировой державой.

Такие вот мысли одолевают меня, ворочающегося в темноте на трёх стульях представителя той, прежней, ушедшей в небытиё, побеждённой без сражения Советской Армии. И по инерции думается: в предательском отношении властей и общества к своим защитникам есть своя логика.

Армия, как организованная и вооружённая сила, всегда оказывалась и оказывается в центре политической борьбы за власть. Борьбы, как правило, сопряжённой с нечестностью, вероломством, лицемерием, предательством... История полна примеров, когда старые и новоиспечённые правители, вожди, партийные лидеры используют армию в своих авантюрно-корыстных целях, а при неудачах сваливают всю вину на военных министров, главнокомандующих и командующих, сдают их на съедение революционным массам, судам и трибуналам. Самый поучительный урок, наверное, даёт в этом смысле так называемый мятеж генерала Корнилова. В наше время — это привлечение армии для «усмирения» конфликтов в Тбилиси, Баку, Вильнюсе, после чего её же и обвинили во всех грехах. Создаётся впечатление, что сильной, крепкой моральным духом армии боялись и боятся прежде всего сами власти: сначала - клика Горбачёва, затем — Ельцина. А потому их устраивала и устраивает армия униженная, с комплексами постоянной вины, с кровавой круговой порукой. Её стали держать в том «удобном» варианте, который даёт возможность манипулировать ею, как угодно, а в критические моменты использовать как последний аргумент в борьбе за власть.

Мне известно: по закону «Об обороне» и по распоряжению Верховного Совета армия должна была выступить на защиту Парламента и Конституции. Однако депутаты лишь приняли постановление с назначением воинских частей для своей защиты, но никаких конкретных распоряжений на этот счёт так и не дали. Армия по сей день как бы в состоянии нейтралитета. «Дай, Бог, сохранить хотя бы этот нейтралитет! Сохранить и сегодня и завтра, и после,» — почти вслух, почти, как заклинание, произношу я.
...Ассоциативно, в полудрёме вспоминаю дневной разговор с темнокожей девушкой- журналисткой из далёкой, знойной Аргентины.
— Удержитесь ли вы при штурме? — спрашивает она через переводчика.
— Удержимся! — не моргнув глазом отвечаю я, а мой товарищ многозначительно показывает на баррикады.
_ Не-е-ет, плёхо! — печально качает она темноволосой, изящной головкой. — Танки!..

Засыпая, я ещё не знаю, что, получив приказ Грачева, его заместитель генерал Кондратьев уже даёт последние указания изготовившимся к «походу» на «Белый дом» армейским частям. Я ещё не знаю, что заняв место в БТРе, уже готов к «героическим» действиям против безоружных депутатов и народа комдив «легендарной» Таманской дивизии самодовольный, чванливый полковник Евневич. Что уже не за Парламент, а против него согласились «воевать» купленные за обесцененные российские рубли предатели Наро-Фоминского парашютно-десантного полка. Что кресло в одном из танков «прославленной» Кантемировской дивизии занимает наёмник старший лейтенант Русаков, который будет бить из орудий по безоружным своим соотечественникам даже тогда, когда начнутся переговоры... Я ещё не знаю, что среди карателей уже находится и мой бывший сослуживец по «Красной звезде» — угрюмая, с бегающими глазками личность, по фамилии Бурбыга, которая после будет хвастать: «На какое-то время я стал пулемётчиком БТР-170,..». Я ещё не знаю, что, получив крупный заказ на убийства, вся эта гнусная «братва» в погонах выступит против нас с достойными её «союзниками» — боевиками из еврейской националистической организации «Бейтар».

Часть III.  РАССТРЕЛ

Глава 1. На площади

Сразу предупреждаю любителей заразительно-острых триллерских сцен: возможно, я их разочарую. В частности, разочарую, отсутствием ожесточённых схваток, перестрелок, потоков крови, гор искромсанных пулемётами и автоматами тел. Разочарую и пропуском «героических» эпизодов с той и другой стороны: уж лучше пропустить, чем рассказывать смешные нелепицы. Например, о том, как якобы, преодолевая плотный огонь «мятежников», к «Белому дому» с автоматом в руках рвётся некий начальник охраны Ельцина. Между тем не то что плотного, а вообще никакого сколько-нибудь серьёзного огня со стороны «мятежников» не наблюдалось. И уже не смешно, а кощунственно было бы создавать сцену, как якобы получивший несколько пулевых ран, в том числе — в ногу, казачий сотник, подхватив с земли раненного им же солдата-десантника и, прикрываясь его телом от назойливых пуль, вбегает в подъезд, где «бережно» передаёт последнего в руки санитаров.
Всё виденное мною выглядело проще (наверное, мне в этом смысле «не повезло»), однако честно скажу: и того, что я увидел, хватит, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь. И я помню.

Проснувшись в начале шестого, замечаю, что уже непривычно много бодрствующих. У пожарного крана, где  умываюсь, один из пожилых добровольцев окликает меня:
— Товарищ полковник, носочки не хотите сменить?
— Что, есть лишние?
— Вот, возьмите!
Боец протягивает мне две пары новых, с этикетками, тёмно-синих носков.
— Спасибо!
Одну пару надеваю, другую запихиваю в нарукавный карман. Откуда взяли? Такой вопрос не возникает. Может, из дома вчера принесли. Может, в моё отсутствие тыловики раздали нуждающимся.

При «контрольном» осмотре своего обмундирования достаю из нагрудного кармана подаренную мне тихим и кротким, как монах, ополченцем Алёшей маленькую икону. «Пресвятая Богоматерь, моли Бога за меня грешного», — произношу я мысленно, и около шести поднимаюсь наверх. Чистое, прозрачно-холодной синевы небо вновь обещает хорошую погоду. После бункера дышится легко и свободно. Под балконом, как обычно, около сотни «трудороссов». Не менее двух с лишним тысяч граждан спят в больших холлах подъездов. Подхожу к группе мужчин у стены спортзала и по¬ хорошему удивляюсь: увлечённый разговором полковник Ключников не в «гражданке», как обычно, а в чистой, отутюженной форме-«афганке», на голове — кепи с кокардой.
— Как дела, Леонид Александрыч?
— Нормально!
Старается казаться беззаботным, но в глазах — глубокая, скрытная то ли грусть, то ли обида. Поговорить бы с ним. «Ладно, вот обойду позиции!»..
Не доходя до баррикады напротив гостиницы, вижу спорящих там людей. Наши спорят со стоящими по ту сторону двумя коротко остриженными, с буйволиными шеями неизвестными, в длинных кожаных куртках.
— Водку хотели нам всучить, — возмущается молодой ополченец.
Увидев меня, неизвестные, молча, держа в руках бутылки с раззолоченными этикетками, уходят.

С надеждой, что день всё же пройдёт спокойно, направляюсь к баррикаде, построенной вчера поперёк Девятьевского переулка. Подхожу, здороваюсь, разговариваем. И вдруг сзади сначала тихо, затем всё сильнее зарокотало. Оглядываюсь — с моста, друг за другом, идут БМП, с нацеленными в нашу сторону стволами, и БТРы. Из краткого замешательства или, скорее, оцепенения, выводят сухо протрещавшие пулемётные очереди.
— Бегом к «Белому дому», иначе отрежут! — приказываю я, и все мы, человек пятнадцать, бежим к Горбатому мосту, проскакиваем проход и оказываемся вновь на незащищённом месте.

А головной БТР уже свернул налево, легко, словно поленицу дров, раздвинул баррикаду напротив гостиницы и, оглушая нас пулемётной пальбой, пошёл на тыл баррикады поодаль восьмого подъезда. За ним промчался ещё один. Дежурившие на атакуемой с тыла баррикаде ополченцы частью бросились к ограде и стене спортзала, у которого к тому времени уже находился я с большой группой людей. Другие укрылись за парапетом, ограждающим скверик, рядом с углом «Белого дома». А головной БТР, так же легко раздвинув с тыла и эту баррикаду, вырвался на довольно просторное место, за ним - второй и, развернувшись, начали поливать огнём пулемётов площадь и обращённые в переулок Глубокий этажи здания Парламента. В короткие меж очередями отрезки времени слышу, как звякая, звеня, сыпятся вниз осколки окон. Оглянувшись на полуразрушенную баррикаду у гостиницы, тех  дежуривших на ней бойцов я не вижу. Наверное, они тоже укрылись. Но там, на про¬стреливаемом асфальте, плашмя, не шевелясь, лежат несколько человек — убитые или раненые.

БТРы бьют всё также безнаказанно: брошенные из-за баррикады две бутылки с бензином просто не воспламеняются.
— Та-та-та-та, — ровно, чётко, бесстрастно работают пулемёты.
«Как в кинофильме «Чапаев», — самопроизвольно фиксируется в сознании, и следом уже с недоумением, со злостью: «Почему же с этажей им не отвечают?!» И будто услышав меня, сверху, ударив в БТР прямой бледно-огненной трассой, басовито задудукал наш пулемёт:
— Ду-ду-ду-ду.-

В том месте брони, куда упирается трасса, пляшут яркие светлячки. БТР трусливо замолкает. Но после того, как смолкает наш пулемёт, выждав, вновь начинает пальбу. Его поддерживают второй и ещё несколько, подошедших снизу, по переулку Глубокий БТРов. Стреляют также из дома на углу переулка и улицы Рочдельской. Вижу колючие высверки выстрелов на крыше дома. Над нашими головами тоже проходит очередь: шурша сыплется штукатурка. От пуль какие-то странные чмокающие звуки. «Так чмокает Гайдар во время своих выступлений», — приходит на ум сравнение.

Откуда-то подбегают и подбегают люди. Некоторые спускаются в бункер. Большинство же толпится наверху, у входа. После ещё одной очереди над головами кричу, чтобы все спускались вниз.  Сам бросаюсь вперёд и ложусь за колесом стоящего поодаль грузовика. С надеждой жду огня нашего пулемёта, но та его трасса была первой и последней. Впереди, ближе к скверу, перед цокольным этажом, мелькают солдаты в касках, камуфляже и с автоматами, а также одетые в чёрные кожаные куртки, как я догадываюсь, — «бейтаровцы». Пули бьют по окнам, стенам здания и временами по залегшим за парапетом, за низкой оградой ополченцам. Бесшумно падают срезанные очередями ветки и еловые лапы. Посвистывание пуль, их резкие, чёткие стуки в стальные ступицы колёс и приглушённые в резину вызывают холодок внутри и глупое, безотчётное любопытство: то и дело хочется приподняться и оглянуться.

— По-мо-ги-те-е-е! — дико, по-заячьи кричит кто-то от угла цокольного этажа.

Вижу на асфальте, почти у самой стены, дёргается в конвульсиях один в камуфляже. Никто из наших, залегших и засевших в десяти метрах бойцов не реагирует. «Боятся что ли?.. Это же баркашовец!» — недоумеваю я, а в следующий миг вскакиваю и, пригнувшись, бегу через простреливаемое пространство к крикнувшему. Подбегаю, наклоняюсь: лежит солдат-десантник, белобрысый мальчишка лет девятнадцати. Из угла рта пузырится кровавая пена. В светлых, округлённых глазах пронзающая меня мука и ужас. Припоминаю, что у него должен быть перевязочный пакет. Где?.. В этот момент, пригнувшись, подскакивает сотник Морозов, хватает из-под бока солдата автомат и с какой-то азартно-дьявольской ухмылкой убегает. И тут же откуда-то выныривает мужчина в белом халате. Он как бы ложится на раненого, обхватив его,  перекатывается на спину и так, на спине, работая локтями, быстро уползает, волоча на себе десантника. «Надо же, так ловко! — восхищаюсь мысленно я, — Стало быть их, медиков, тоже кое-чему учат...»

Брызнувшие на уровне моего ремня осколки от стены, заставляют пригнуться.
— Почему не помогли раненому? — кричу своим.
— Это не наш!.. Добить его надо было на х... — отвечает кто-то невидимый.
Сидящий ближе ко мне, за полированным гранитным выступом боец, которого я хорошо знаю, тоже начинает что-то мне возбуждённо объяснять, но его заглушает пальба пулемётов: видно только, как он быстро-быстро шевелит губами.
По инструкции безоружные бойцы должны укрыться в подъезде. И судя по всему, некоторые уже там. Но ещё неизвестно, где будет безопаснее. Бегу ко входу в бункер, в который уже начали живо спускаться люди. Подгоняют пули, бьющие уже на поражение. Подхватывают и несут вниз раненого или убитого.
— Вниз! — кричу я и те же команды подаёт появившийся начштаба Николай Николаевич.
Впереди меня, сильно хромая, спускается парень. Внизу кто-то уступает ему стул. Сбросив брюки, раненый садится и, чтобы избежать заражения, начинает ладонями выдавливать кровь из раны повыше колена. Кровь идёт густой, чёрной струей, тяжёлыми каплями падает на бетонный пол.

Глава 2. В подземелье

Входная дверь изнутри заперта. Бункер забит людьми. Сейчас в этом подземном замкнутом пространстве не только бойцы-добровольцы, но и очень много обыкновенных граждан. По моей прикидке всех вместе тысячи полторы. Тускло горят свечи и керосиновые фонари. Командира полка Маркова сегодня ещё не видел. Несколько офицеров штаба жгут на бетонном полу документы. Становится душно. От дыма — горечь во рту. Ещё большая горечь — в душе: только сейчас начинаю по-настоящему осознавать омерзительность и чудовищность происходящего. В роли карателя, вместе с жандармами из МВД, выступила армия. Видел это сам, о том же говорят окружающие.

Беспокоит наше положение. Через час мы просто задохнёмся. Если, конечно, раньше каратели не бросят через какой-нибудь пролом хотя бы одну дымовую шашку. И если наши отцы-командиры найдут спасительную рукоять, с помощью которой откроем дверь, а за ней - опять-таки, ведущий в неизвестность тоннель. Решаю было подойти к жгущим документы, помочь им, но мысль, что к штабным сотрудникам я не отношусь и что бумаги, скорее всего, секретные, удерживает меня.

Приглушённые разговоры, вздохи, сдержанные смешки, покашливания от дыма... Пока все держатся молодцами. Но, зная, видимо, от бойцов полка, что эвакуация начнётся через эту тяжёлую, закрытую дверь, возле неё начинает скапливаться всё больше народа. А от духоты, чада уже совсем трудно дышать.  Некоторые начинают с нетерпением, бессознательно оттискивать многотонную дверь. И тут в скопление людей врывается одетый в камуфляж баркашовец. Отталкивая всех, угрожающе поводя стволом автомата, он начинает дико орать. Я так и не понял, чего он требовал: открыть дверь или, наоборот, отойти всем от неё.
— Прекрати истерику! — подбегаю к нему, и парень, как ни странно, моментально сникнув, отходит в сторону.

Минут через пять с группой ополченцев появляется Николай Николаевич. Один из пожилых ополченцев вставляет в скважину рукоять, похожую на ту, которой иногда, при авариях, заводят автомобили, и начинает её вращать. Гулко вздрогнув, бронированная дверь медленно открывается. В бункер поступает прохладный спасительный воздух.

— Пойдёте вот с этой группой в разведку, — обращается ко мне начштаба. — Доберётесь до выхода, пошлите ко мне человека.
Ступаю за дверь. Следом ещё человек десять.  Освещая путь тусклым фонариком и спичками, идём вперёд. Меня удивляет начавшееся сразу за дверью длинное, просторное и чистое помещение, с многочисленными нарами вдоль стен. «Почему же его не могли предоставить хотя бы для наших больных?» — задаюсь я вопросом и вспоминаю, как на холодном бетонном полу мучился, сгорая от высокой температуры, боец нашего отделения Владимир Данилин из Торжка.
Осматриваюсь и вижу:  за мной уже идут не только «разведчики», но и множество других. В темноте призрачно мелькают золотисто-жёлтые огоньки свечей, вспыхивают спички. На пути встречаются то поднимающиеся метра на полтора, то спускающиеся вниз ступени. Внезапно — под ногами визг. Под низ штанины ударяется что-то противно-мягкое, карябающееся и, шурша, убегает прочь: «Крыса!». На какой-то момент в сознании вырисовывается полковник Ключников — в своей чистой, отглаженной, как на строевой смотр, военной форме. Где он? Что с ним? Уж Леонид Александрыч точно сейчас бы объяснил, где мы находимся, куда идём. (Как выяснится позже, не объяснил бы. Он уже был расстрелян карателями). Вглядываюсь в плотную, отдающую затхлой сыростью темень. Ежесекундно жду зловещего оклика, взрыва гранаты, мины или колючих вспышек автоматов. Из прошлых разговоров с Ключниковым смутно помню, что будто бы именно этот тоннель ведёт в подвалы «Белого дома». Но полностью не уверен. Не исключено, что мы выйдем туда, где нас уже ждут каратели. Им легко будет расправиться с нами, скрыв при этом следы своей «работы».

Впереди забрезжил свет. Вскоре в затхлый, пахнущий сырой землёй и прелью воздух тоннеля врываются прохладные, наружные потоки. Выходим на освещённую через окно площадку. Перед нами двустворчатые ворота, из толстых металлических прутьев. На створе большой висячий замок. Кто-то приносит пожарный багор, пытается сорвать им замок или хотя бы разогнуть прутья. Бесполезно. Тогда мы кричим внутрь. Показываются какие-то люди, по пёстрой, полувоенной одежде вроде бы наши.
— Кто такие? — спрашивает один.
— Из бункера! — отвечаю.
— У вас есть какой-нибудь документ?
Достаю своё корреспондентское удостоверение, показываю че¬рез решётку.
— Подождите, товарищ полковник, мы сейчас ключ разыщем.
Отсылаю вестового в бункер, ждём. И вдруг сбоку, через стену чей-то радостный зов:
— Сюда, здесь дверь открыта.
В самом деле, в нескольких метрах, в таком же помещении, такая же, но открытая решётчатая дверь, а точнее — ворота. Минут через пять мы уже поднимаемся по засыпанным битым стеклом лестнице. Осколки неприятно, раздражающе хрустят и скрипят под ногами. Происходит это, примерно, в восемь или в начале девятого утра.

Глава 3. В «Белом доме»

...Дробный, уже привычный перестук автоматных и пулемётных очередей. Подмечаю, что со мной по лестнице поднимаются в основном незнакомые или малознакомые люди. Офицеры штаба полка со своим начальником и большей частью бойцов, видимо, всё ещё в бункере или проходят тоннель. Останавливаюсь, убеждаюсь: народ из подвала идёт непрерывной цепочкой, после чего поднимаюсь в просторный светлый холл. Одетые в костюмы с галстуками чиновники и депутаты, облачённые кто во что манифестанты с площади, какие-то военные и «полувоенные», мужчины и женщины, старые и пожилые, молодые и почти ещё дети... Отдельно, вдоль стен большими камуфляжно-пятнистыми скоплениями сидят на полу те самые, перешедшие на нашу строну бойцы МВД, с которыми меня вчера хотели бросить на штурм телецентра.
Подхожу к слегка задёрнутому портьерами входу, любопытства ради заглядываю: «Ба-а-а!.. Знакомые всё лица». В большом овальном зале, в расположенных уступчатыми ярусами ярко-красных креслах, при стеариновых свечах сидят наши избранники-депутаты. Они молча слушают напевающего что-то под гитару у стола президиума известного артиста-певца. Певец в строгом чёрном костюме. Поёт он проникновенно-трогательно, но от его тонкой, стройной фигуры, красивого голоса и грустного, необыкновенно бледного лица веет не ободрением, а какой-то безысходностью. «Да, видимо, плохи наши дела», — решаю я и вновь ищу хотя бы одного знакомого, который бы ввёл в курс происходящего на данный момент.
Стрельбы тут почти не слышно. Обхожу снаружи, по холлу зал заседаний и, не без удивления, вижу, что ниже уровня пола, на широкой ступени лестничного марша сидит, как-то пригорюнившись, наш начальник штаба Николай Николаевич, с которым я расстался в бункере где-то час назад.
— Все вышли? — спрашиваю его.
— Все.

Осматриваюсь. Ниже, на лестничной площадке, на придвинутом к стене стуле, положив руки на автомат, сидит мрачно-невозмутимый генерал Макашов.  По бокам от нас, с начштабом, выставив автоматы в сторону выходящих на набережную оконных проёмов, лежат два бойца в чёрных беретах. Невольную улыбку вызывает третий. Пригнувшись над перилами, он, словно для потехи, целит туда же, в сторону набережной, зажатым в руке «Макаровым».
— А что нам делать? — вопросительно гляжу я на начштаба.
Он пожимает плечами. Насколько я знаю, Николай Николаевич из «действующих» офицеров. Не в пример Ключникову, которого он сменил, замкнут, молчалив. На должности третий день.
Внизу раздаётся раскатистый, всех сразу настороживший выстрел.
— Кто стреляет?!—тревожно кричит вниз мой сосед-автоматчик.
— Эй, кто это?—дублирует его голос внизу.
— Да случайно! — оправдывается третий.
Оконные проёмы из холла на набережную не прозрачные, а из волнистого, будто плавленого стекла. Наблюдать поэтому снаружи за всем происходящим у нас почти невозможно. Если, правда, не учитывать, что стёкла уже изрядно побиты. По ним беспорядочно стреляют снизу, снаружи и, говорят, прицельно бьют снайперы. Будто бы ничего особенного, но нервы у многих на пределе. Вот внизу снова что-то всполошились:
— Стой!.. Ложись!.. Не шевелись, стрелять буду!
 Через минуту:
— Руки за голову!.. Зачем пришли?
В ответ неразборчивые мальчишеские голоса, оправдания. Оказывается, с набережной на первый этаж каким-то способом проникли двое подростков, чтобы помогать защитникам Парламента.

По-прежнему с начштаба сидим на лестнице. (Непонятно, почему впоследствии он в своих «мемуарных» заметках не упомянул ни отправку меня на разведку в тоннель, ни это наше с ним «героическое» сидение на лестнице). Внезапно, заглушив, оборвав говор, трескотню выстрелов, под нами грохает так, как не бьёт самая сильная гроза. Вспышка, вздрагивает лестница.Разорвался снаряд. Сбоку. За стенкой. Макашов, кажется, немного удивлён. Остальные—заметно больше. Минуты через две встаю со ступени и направляю свои затекшие стопы к оконным проёмам.
— Убьют! — предупреждает кто-то.
Молча, не отдаляясь от ряда колонн, иду к разбитому от пола до потолка окну, осторожно выглядываю. Картина такая: точно подо мной, перед широкой парадной лестницей, стоят три БТРа и бьют, будто забавы ради, по низу здания, наверное, по окнам подвала. На той стороне Москвы-реки шесть  или семь танков. И ещё четыре танка — на возвышающемся левее мосту. Башни, с похожими на тяжёлые, отцилиндрованные брёвна стволами, повёрнуты к нам. Один, крайний танк, выбирая цель водит стволом. Там же на мосту и под ним множество людей, военных в касках и белых, сферических шлемах. Они ничуть не опасаются наших ответных действий, нашего огня, ибо он не ведётся. И ещё я думаю: «Достаточно было бы две-три группы гранатомётчиков, и эти, непродуманно скученные танки, уже рвались бы и пылали». Но увы, такого оружия нет.

Возвращаюсь и с лестницы рассказываю об увиденном. Макашов с чуть заметной усмешкой выслушивает, но молчит. И хорошо: он, если не молчит, то едко или даже безобразно ругается.

Внизу опять пальба. Потом ругань, мат и крик из затемнённого угла:
— К нам парламентёр от десантников!
«Парламентёром» оказывается проникший в «Белый дом» и отсечённый от своих капитан в полевой зимней форме и без оружия. К нему спускается Макашов. Капитан Емельянов предлагает нам сдаться, иначе от нас всех «одна пыль останется». Макашов переходит на высокие тона. А к капитану меж тем подходит седая, сутуловатая старушка:
— Сынок, и не стыдно тебе?...

«Сынок», бурча, пошатываясь (пришёл пьяным), уходит, а разочарованный, разозлённый Макашов ему вослед:
— Вы пришли сюда, как жулик, и, как жулик, уходите!..

Я про себя называю капитана «уркой»: у него шапка — десантной кокардой назад. В детстве, «подражая» уркам, мы точно также, козырьками назад, носили свои кепки и фуражки. Если же серьёзно, то к нам приходил убийца-наёмник, каратель из сто девятнадцатогого парашютно-десантного полка Российской армии.

По зданию Верховного Совета средь бела дня, прицельно бьют из орудий танки, бьют из пушек и пулемётов БМП, БТРы, БРДМы... Поступает доклад, что уже горят верхние этажи. Мы несколько приободряемся, когда проносится команда: на выручку к нам спешат вертолёты, по ним не стрелять. Но всё повторяется: сообщение — очередной, уж который по счёту блеф.

Начинаются переговоры. По инициативе ФСБ. Стороны приходят к решению — вывести из здания женщин, детей и перешедших к нам военнослужащих МВД. Женщины с причитанием и плачем выходить наотрез отказываются: «Как были, так и останемся с мужчинами!». Военнослужащие МВД уходят. Некоторые увязавшиеся за ними подростки вскоре возвращаются: по выходящим, на выбор, бьют снайперы. Особенно по тем, кто в военной форме. Одному прямо на пороге снесли пол-черепа, якобы «даже мозги брызнули».

По настроению людей чувствую, что переговоры подходят к логическому концу. Ошеломляет появившийся перед входом в зал заседаний наш министр обороны генерал Ачалов. Всего десять часов назад в его приёмной мне говорили, будто он сломал ногу, не может передвигаться, и вот теперь, даже не прихрамывая, вышел на люди. Высокий, светло-рыжий, добродушно посетовав, что «против танков не попрёшь», он деловито снимает со своего внушительного живота соответственно внушительный тёмный бронежилет. «Всё, отвоевались!» — заключаю я и отхожу в сторонку, к стоящей зачем-то у окна ярко-оранжевой передвижной лестнице. И надо же совпасть: к ней подходит и Хазбулатов. В светлом плаще, с поясом, подавленный, бледный, он кажется мне сейчас страшно одиноким, брошенным всеми. Правда, если не считать двух рослых, вооружённых охранников, но они стоят в стороне, как бы сами по себе.
Хазбулатов тоскливо смотрит куда-то в мой правый погон, вызывая во мне глубокое ответное сопереживание. Ему я доверял и доверяю с некоторой поры почему-то больше, чем Руцкому.
Собравшись внутренне, улыбаюсь ему и уже серьёзно говорю:
— Ну, что, Руслан Имранович, процесс пошёл...
— Да, как сказал один известный «классик», — неожиданно засмеявшись, перебивает он, и лицо его заметно живеет, осветляется.
— В том смысле процесс пошёл, — продолжаю я, — что Ельцину и его команде теперь до смерти не отмыться.
— Да, не отмыться! — соглашается мой повеселевший собеседник, и тут же оживают его охранники: ничего, мол, не в первый раз:
— Помните, Руслан Имранович, был случай?..

Хазбулатов подходит к подоконнику, присаживается. Поблизости от горласто-шумной кучки журналистов ходит потасканная, в чёрном одеянии девица.
— Аллё, это Ника говорит, — прикладывается она к радиотелефону. — Как у них дела? Да всё, они готовы сдаться. Патронов у них нет, ничего нет... Хазбулатов?.. Здесь!.. Руслан Имранович, — подбегает девица, — хотите для Рейтер что-нибудь сказать?
— Не хочу! — брезгливо смотрит на неё Хазбулатов.

Журналисты, галдя, азартно и бесцеремонно обсуждают происходящее. Священник, в чёрной рясе, требует, тоже по радиотелефону, гарантий безопасности при выходе. Хазбулатов снова уходит в себя. А через окно, у которого всё это происходит, хорошо видно, как внизу, во двор, невыносимо медленно, всё больше и больше замирая на одном месте, на животе ползёт одетый в  штатское раненый. За ним по земле влажный кровавый след. «Разбить окно?.. Крикнуть во двор санитарам?..». Не разбиваю, не кричу. Тем более, что вижу раненых (а, может, убитых) и в других местах. К тому же санитары сами, наверняка, всё видят.

После столь наглядной «капитуляции» министра обороны, брожу по холлу, коридорам и лестницам. За одной дверью слышатся переговоры в радиоэфире. Сквозь потрескивания помех пробивается голос:
- Воскресенск, Воскресенск, на помощь!..
Не Руцкой ли? Вроде бы его голос.
А в памяти всплыл эпизод, примерно, недельной давности. Руцкой, выступая с балкона, горячо заверяет то ли митингующих, то ли ещё кого-то:
- Пусть знают в Кремле. Пусть знает этот говённый «всенародноизбранный». У меня около трёх десятков верных здесь друзей и в случае необходимости я буду отстреливаться с ними до последнего патрона...
Может, ошибаюсь в отдельных двух-трёх словах, но суть высказывания была именно такой.
И другой более давний эпизод. Мы, военные журналисты, пригласили Героя Советского Союза коммуниста Руцкого на праздник «Красной звезды» в ЦПКиО. Он вдохновенно делится, как с оружием в руках отстаивал идеи социализма в Афганистане. Прошёл год с небольшим. И вот, во время моего дежурства, в редакцию для публикации приносят материала об исключении Руцкого из КПСС. На собрании парторганизации политуправления ВВС его обвиняют в расколе КПСС путём создания демократической партии России. Поскольку Руцкой ещё не уверен в силе своей Демпартии, то он юлит, изворачивается, просит его не исключать: «Он верит идеалам коммунизма, отец и дед были коммунистами». Но когда один выступающий заметил, что Александр Владимирович «игрушка в чужих руках», Руцкой с угрозой напоминает: он ещё и вице-президент, а потому по отношению к нему надо выбирать слова.
А ещё где-то через год мне попалась газета «Еврейские вести» (№ 5, 1992 г.), в которой вице-президент Руцкой как истинный иудей (мать еврейка) запечатлён у иерусалимской Стены плача. А немного позже, уверяя, что он русский, православный патриот, Руцкой будет уговаривать в Ростове донских казаков отдать часть своих земель под израильские поселения.

Припоминая всё это, я мысленно полемизирую с теми, кто, взахлёб расхваливая Руцкого, пытается приписать ему высокие принципы, идеалы, нравственные качества. Но не поступками ли прежде всего проверяется наша подлинная сущность?

...В момент ареста генерал-майор Руцкой, «забыв» о своих публичных заверениях, чести и достоинстве, будет трусливо показывать ворвавшимся в кабинет журналистам личный автомат и унизительно оправдываться:
- Я из него ни разу не выстрелил... Смотрите, в стволе, как была смазка, так и осталась...
Стреляли, проливали кровь, погибали как безоружными, так и с оружием в руках, другие. Многие из них верили Руцкому, как самим себе.

Глава 4. Выход

Все готовятся к развязке. Собираясь кучками, люди оживлённо, нервно, лихорадочно говорят, спорят, в чём-то убеждают друг друга. Почти все высокопоставленные военные уже в гражданской одежде.
— Нас предали! — подходит ко мне пухлолицый, полный майор, в цигейковой ушанке.
Помалкивая, обхожу его, но другие рассказывают, что наше военное руководство по ночным радиоперехватам хорошо знало о выдвижении бронетехники, вообще, — о готовящемся штурме. По сему во мне тоже постепенно нарастает раздражение: «Почему не предупредили полк? Почему не подготовили пути отхода «баррикадников», как пренебрежительно называют нас в штабе обороны?». Связав добровольцев военной организацией и уставной дисциплиной, их безоружными подставили под танки и БТРы, под снаряды и пули.

Проходит очередной слух — к «Белому дому» движутся колонны демонстрантов. Я не верю. Но попавшийся на глаза мой бывший сослуживец верит. Сделавший головокружительную карьеру от комсомольца на побегушках до генерала-политработника и депутата, вольготно поживший в советское время и не «утонувший» после ГКЧП, стремящийся остаться «на плаву» сегодня и, конечно же, завтра, он настроен «оптимистично». Огромный, с кирпичным лицом генерал-депутат идёт, держась за полы своего распахнутого пальто медвежьими лапами-руками и, будто самому себе, монотонно приговаривает:
— Народ подходит!.. Народ нас не оставит!..

Многие из тех, кто имеет оружие и кто решил остаться, чтобы дать «последний бой ельцинской сволоте» вручают остальным свои адреса и телефоны, прощаются. Прощается и молодой синеглазый красавец Гена из Питера. У него перевязана окровавленная рука. Но он думает отстреливаться. Интеллигентный мужчина в очках предлагает желающим крохотный, на ладонь, пистолет. Гена, взяв его, вынимает обойму, в которой маслянисто блеснули три жёлтых патрона, и, вогнав её на место, кладёт пистолет в карман.
— Ещё бы пару гранатомётов, да десятка два гранат! — шутит он, обдавая нас синевой своих грустно-озорных глаз.

Решив посмотреть, что происходит у мэрии, прохожу коридорами, поднимаюсь по лестнице и неожиданно натыкаюсь на лежащего на снятой с петель двери... сотника Морозова. Тут же суетятся, о чём-то спорят человек шесть мужчин.
— Что с тобой, Виктор? — наклоняюсь я над прикрытым бекешей сотником.
— Ра-а-а-нен, го-спо-ди-и-н пол-ков-ни-и-ик,—жалобно, едва шевеля бородой, отвечает Виктор.
— Куда?
— В жи-и-во-о-от.
— Ребята,— обращаюсь я к остальным, — надо выносить. Он же кровью истечёт.
Бросив спорить, мужчины приподнимают на двери раненого. Я держу правый задний угол. Спускаемся. Кажется, на втором этаже из-за угла появляется в белом халате санитар, подаёт носилки, на которые мы осторожно перекладываем Виктора. Вот и первый этаж. Лестничная площадка занята отдыхающими от кровавых «трудов своих» бойцами-карателя¬ми. Они в касках, с подсумками и автоматами. Лица молодые, мальчишечьи, впору прямо-таки пожалеть. Но теперь я думаю о том, что им по девятнадцать-двадцать лет, они уже в возрасте, в котором человек обязан думать и отвечать за свои дела. Особенно, когда он добровольно, за мзду, решается на убий¬ства своих же соотечественников.
Меня кто-то сменяет из идущих сзади. Выходим и оказываемся на углу обращённого к мэрии «Белого дома». Вчера я встречал здесь прорвавшихся к нам манифестантов.
Площадь перед мэрией занята орущими, галдящими, свистящими, как на футбольном матче, людьми. Поближе — омоновцы, слева — тоже их шеренга.
— Уга-а-а, казака уби-и-ли! — вопит, протиснувшаяся между милиционерами чья-то перхотно-лохматая, пучеглазая голова.
Метрах в десяти — «Скорая помощь», куда и впихивают носилки с сотником. С ним отправляются несколько его товарищей.

По вопящей почти под самым ухом пучеглазой голове, по промелькнувшей в толпе жирной, довольной физиономии «демократа» Борового, по самому возбуждённо-агрессивному накалу толпы, излучаемой ею энергии догадываюсь, что за «народ» сегодня собрался у здания Верховного Совета. Декорации, действующие лица и зрители сменились. Мои ощущения подтверждаются и уже не одиночным, а истерично-коллективным «Ур-р-р-а-а!», когда по «Белому дому» бухает орудийный выстрел. Странно, однако, что на меня, как на «выходца» из здания, почти никто не обращает внимания. Более того, когда я сворачиваю влево, чтобы оглядеть площадь перед балконом, милицейская цепь раздвигается, пропуская меня во внутрь. Увидев однако, что на площади в основном солдаты, возвращаюсь и иду к гостинице «Мир». Только теперь замечаю идущего за мной мужчину, в чёрном ватнике и чёрной зимней шапке. Он из своих. Идёт и причитает потихоньку по-хохлацки:
— Товарыщу полковныку, што ж это робыться... Да што ж це робытся...
— Не отставайте! — велю ему.
Подходим к цепи. Судя по всему, военнослужащие внутренних войск.
— Стоять! Документы?..
Показываю удостоверение «Красной звезды». Молодой офицер-жандарм сверяет фотографию с «оригиналом», всматривается в подпись главного редактора, в звании генерал-лейтенанта, возвращает документ.
— Оружие есть?
— Блокнот, авторучка, больше ничего (страницы блокнота с фамилиями однополчан, другие бумаги в потайном кармане).
— Проходите!
Но тут конфуз с моим товарищем. У него находят непочатый блок сигарет «Ява».
— Смотри, это же сигареты из нашего магазина! — показывает обыскивающий другому эмвэдэшнику.
Меня словно горячей водой окатывают: теперь понятно, откуда и дарёные мне тёмно-синие носки, лежащие сейчас в моём нарукавном кармане.
— А ну-ка, пройдём!— толкает эмвэдэшник стволом моего попутчика.
— Ребята, — молю я карателей, — да вы что, за блок сигарет?..
Не знаю, что выражало моё лицо, но взглянув на меня, старший поста прикрикнул:
— Уходите отсюда!

Идём вверх по Девятьевскому переулку. На выходе опять милицейская цепь. Обыскивают всех, в том числе иностранных журналистов. Один из них негр, поставлен к стене в предшествующей обыску безобразной позе. Он оборачивается и, гневно посверкивая глазами, пытается протестовать.
— Ах, ты ещё выпендриваться?! — подскакивает к нему здоровенный бугай в форме и бьёт ботинком в отставленный негром тощий зад.

Нам везёт. Попадается вежливый, худощавый капитан. Проверив документы, говорит:
— Извините, товарищ полковник, но я должен вас обыскать.
От предчувствия общупывающих милицейских рук кожа у меня на скулах до боли натягивается, по спине проходит брезгливый озноб. Молча достаю блокнот, авторучку, сам выворачиваю карманы.
— Ладно, идите.
Выходим на залитое ослепительным солнцем Садовое кольцо, пересекаем его. Мы среди прохожих. Мы снова в чуждой и одновременно своей Москве. И тут ко мне подбегает побелевший от гнева седовласый старик и надсадно кричит:
— Товарищ полковник!.. За всю свою жизнь я никогда не испытывал такого позора за армию!..
— Да вы шо, вы шо?.. — успокаивает старика мои товарищ. — Мы ж оттуда,  показывает он в сторону объятого пламенем и дымом «Белого дома».
— От-ту-да?.. Извините. Извините. Бога ради!..

А по Садовому кольцу, победно взрёвывая моторами, поклацывая гусеницами, гордо подняв стволы, идут танки. На переднем развевается российский флаг. На глазах бесчисленных прохожих, всей Москвы, они всё ещё идут, стягиваются к горящему зданию Парламента, чтобы вновь снарядами и пулями насаждать «порядок», «свободу» и «демократию» в духе сумасбродного российского Президента.
Россия в очередной раз ошеломила весь мир своей непонятной терпимостью к чинимому над ней кровавому насилию.

Глава 5. До каких пор русские будут убивать русских?

С четвёртого октября Москва напоминала город, занятый после его длительной осады озлобленной, жаждущей мщения солдатнёй. На площадях,  улицах, вокзалах БТРы и вооружённые патрули. Выявляя «врагов», каратели устраивают облавы, обыски, избивают осмелившихся им противиться и увозят неизвестно куда задержанных. Бесчинствуют как московские, так и прибывшие им на помощь каратели-провинциалы. Последние, «отработав» смены, возвращаются в гостиницы, общежития и устраивают там «для разрядки» дикие, часто пьяные  оргии и опять же - с бесчинствами. (Такое, в частности, мною наблюдалось в общежитии аспирантов и студентов МГУ на улице Шверника).

Диктаторские запреты, террор — везде и во всём. Все печатные издания, в названиях которых значились слова «русский», «русская», закрыты. Празднуя «победу», либерально-демократические СМИ в открытую сотрудничают с органами сыска. В своих публикациях «закладывают» неугодных им людей. «Московский комсомолец» в открытую обещает миллион «деревянных» тому, кто сообщит о местонахождении скрывшегося от ельцинских ищеек лидера Фронта национального спасения Ильи Константинова. Телекомментаторы вновь и вновь, «высвечивая» объективами камер защитников Парламента, дают о них подробные наводки-пояснения. Но, пожалуй, бессовестнее всех показался мне некий западный журналист. В прямом телерепортаже о штурме Российского Парламента этот лицемер, с притворной трагичностью в голосе, вещал:
- Вы слышите выстрелы, разрывы снарядов?.. Это русские опять убивают русских!
Сделав всё, чтобы вскормленной у нас пятой колонной взорвать нашу страну, довести её до кровавых столкновений, апологеты Запада теперь умывали руки.

Итак, русские убивают русских... Расхожее и позорное обвинение. В самоуничтожении нас обвиняли всегда: и в новейшей истории, особенно после тысяча девятьсот семнадцатого, и значительно раньше. Но справедливо ли? В поисках ответа обратимся к периоду так называемого Смутного времени, с которым сегодня наиболее часто сравнивают нынешние времена.

После того, как провалилась подготовленная Западом (при участии Ватикана) авантюра с Лжедмитрием I и прах этого проходимца был послан выстрелом пушки туда, откуда он, самозванец, и явился, российская правящая верхушка предъявила свои обвинения польской шляхте и королю: вы, мол, отыскали Лжедмитрия, вы обеспечили ему материальную и духовную поддержку, вы снарядили ему войско и с этим войском вошли с ним в Москву. Извольте платить теперь по счетам — за войну, разруху, несметные жертвы...
— Нет, — сказал от имени короля и шляхты посол пан Олесницкий. — Не мы, поляки, но вы русские, признали своего же русского бродягу царём Дмитрием, встретили его с хлебом-солью на границе, привели в столицу, короновали и... убили. Вы начали, вы и кончили...

Разумеется, паны лгали, лицемерили, изворачивались, но такова уж их шляхетско-панская суть. Нам полезнее разобраться в самих себе. Нам впору задуматься: а не с нашего ли чудовищного греха — «заказанного» царём Борисом убийства царевича Дмитрия начинаются многие тогдашние беды? И не русские ли бояре, не доверяющие Борису служивые люди, казаки, холопы и прочие влились в войско сначала Лжедмитрия I, а затем и в армию его последователя? Сразу вспоминается один важнейший момент.

Осенью тысяча шестьсот четвёртого года двинувшийся было на Московское государство со своим войском Лжедмитрий 1 получил отпор от русского воинства под Новгородом Северским. А при селе Добрыничах – был крепко побит и отогнан к рубежу. И конец пришёл бы его разбойной авантюре, если бы тут его не поддержали казаки, служилые и беглые люди. Они восстали против правительственных войск, заняли городок Кромы и стали добиваться соединения с недобитым войском самозванца. Ладно, доверчивый простой народ поддался обману. Клюнул на «прелестные письма» объявившегося якобы живым царевича Дмитрия. Но у родовитых-то московских бояр были точные сведения о самозванце. Тем не менее пошли на союз с ним, ради личных, честолюбивых выгод. В  одном из переводов, с арийского, «боярин» означает – боевой арий, муж. Эти же, московские «боевые мужи», повели себя тогда отнюдь не по боевому и не по-мужски. Встречать Лжедмитрия на дальних подступах к Москве, в Тулу, поехали бояре-князья Василий, Дмитрий и Иван Шуйские, Иван Мстиславский, Михаил Воротынский и другие. Поприветствовали самозванца со всем своим подобострастием. А тот, по нынешнему говоря, в упор не захотел их видеть. На том языке – «наказываеше и лаяше». А вот простой люд, казаков он принял под свою руку доброжелательно.

Вернувшиеся в Москву бояре-князья, вопреки прежним своим речам, восхвалявшим Лжедмитрия, стали теперь поносить его и призывать народ не пускать самозванца в Первопрестольную. Московскому люду такой оборот в поведении бояр не понравился. Напротив, они высказались за приём «царевича Дмитрия».
И совсем уже из ряда вон выходящий факт: возвращённая из ссылки мать настоящего, зарезанного на её глазах царевича Дмитрия, инокиня Марфа малодушно признала в Лжедмитрии 1  своего сына. Признала принародно самозванца и тем самым принародно предала родного сына.

Известно: с нашего всеобщего предательства, повлекшего затем ритуально-дикий расстрел государя-императора Николая II и всей его семьи, включая немощного, четырнадцатилетнего  наследника-цесаревича, начались также неисчислимые беды в тысяча девятьсот семнадцатом. Эти беды продолжаются и поныне. Кого винить? Большевиков? Инородцев-комиссаров, в чёрных тужурках и с маузерами? Да, они сыграли свою подлую роль, а их прямые и косвенные потомки играют ту же роль и сегодня. Но старые люди, в пору моего детства, рассказывали:  у нас в станицах и сёлах русские расстреливали русских. Раскулачивали, расказачивали самих себя тоже русские. Вспомним «Тихий Дон» и «Поднятую целину» Шолохова. Кто-то может возразить, что, мол, расстреливали-то и мы, однако приказы отдавали штокманы. Верно, штокманы. Но кто, как не мы, по своей наивно-преступной неразборчивости, глупой доверчивости допускали их к власти над нами? И допускаем по сей день.

Вообще, наряду с прямыми войнами, ставку на наши внутренние распри, неурядицы Запад делал всегда, сочетая нередко одно с другим. Делал это последовательно, настойчиво, не разочаровываясь неудачами. Распри же, неурядицы начинались у нас, без обиняков говоря, тогда, когда мы изменяли самим себе: своему образу жизни, своей  Православной вере. Пока Иван Грозный соблюдал Устав, данный Вседержителем «сонму царей земных», вместе с духовенством поддерживал и крепил в народе истинную веру, до тех пор с стране царило благополучие. И наоборот. Причём, так было на протяжении всей нашей истории. И наши недруги, отлично усвоив это, делали всё, чтобы расшатывать, подрывать духовные устои русского народа. Ещё святой, благоверный князь Александр Невский говорил: Восток терзает наше тело, а Запад стремится уничтожить нашу душу.

Посольство за посольством слал римский папа к Ивану Васильевичу Грозному, чтобы уломать того, заставить сменить Православную веру на католическую. Русский царь хлебосольно принимал послов, играл в шахматы, вёл с ними умные философские беседы. Но когда речь заходила о переходе России в католичество, наотрез отказывал гостям. Больше того,  принимался даже осуждать их владыку:
- Ваш папа велит носить себя на престоле и целовать в туфель, где изображено распятие: какое высокомерие для смиренного пастыря христианского!..

Напирая открыто, Запад одновременно пытался насаждать свою политику, идеологию и мораль тайно: через шпионов, еретиков, предателей... Литовская шляхта под «благовидным» предлогом упрашивала Грозного царя разрешить, чтобы западные евреи могли свободно торговать в России.
- Нет, — твёрдо отвечал царь, — сии люди привозили к нам отраву телесную и душевную: продавали у нас смертоносные зелия и злословили Христа Спасителя. Не хочу об них слышать.

А теперь поразмыслим о той телесной и душевной отраве, которую привозили и всё ещё «привозят» к нам «некии» люди в нашем нынешнем либеральном веке. Речь, конёчно, не только о дурно пахнущих баулах с двойными стенками. Сама отрава, средства и масштабы её доставки за пятьсот с лишним лет весьма и весьма усовершенствовались: от обычных зелий, подмётных писем — до современных психотропных веществ, массовой печати и новейших технологий электронного информационно-психологического воздействия. И разве не этой, проникающей в дух и плоть отравой одурманенные, мы и совершили то, что совершилось в тысяча девятьсот семнадцатом, а затем — во все последующие годы, десятилетия, включая горбачёвско-ельцинскую «перестройку»? И опять же очевидно: как только наши души оказывались во власти дьявольского дурмана, на нас, наше Отечество наваливались всевозможные беды. И мы... начинали убивать друг друга. Так не достаточно ли подыгрывать сатане? Не пора ли вспомнить звучащие когда-то пророческим набатом призывы святого, праведного старца Иоанна Кронштадского: «Да подумайте же вы, русские люди, русский народ! Трезво, здраво подумайте, к чему вы стремитесь? К низвержению всякого общественного строя и уклада житейского? К хаосу общественному? Познайте вы: ведь это дьявольские, а не Божеские дела...».

Не пора ли нам, обеспокоиться словами митрополита Санкт-Петербур¬гского и Ладожского Иоанна: «Мы забыли, что мы народ». И далее мысль о том, что наши многие беды — личные, мелкие—лишь следствие одной великой всенародной беды, безудержного разгула в России безбожия и сатанизма. Мы все будто чужие друг другу. Так может надо остановиться, оглянуться, прислушаться? К тому, к чему призывают нас наши предки и молитвы. Из глубины веков доносится до нас увещевающий голос святоотеческих поучений. В завещанной нам молитве «Отче наш, Иже еси на небесех!..» каждый верующий просит не за себя, а за всех нас. У нас общая, всенародная молитва, в которой мы помимо прочего просим Бога избавить нас от лукавого. «И когда мы молимся, - подчёркивает митрополит Иоанн, - мы молимся за весь народ.» В этом суть нашей Православной соборности, нашего единства. Не из-за того ли, что мы нарушили это единство, скреплённое подвигами русских святых и бранной кровью русских ратников, началось наше падение.

А потому, оглянувшись вокруг, вникнув в поучения и призывы наших прошлых и нынешних великих духовных наставников, хочется с болью и надеждой воскликнуть: Русские! Вспомним же, что мы Народ! Не население, не электорат, не быдло, а единый Русский Православный Народ! И ещё: Русские! Прежде чем любить всё человечество, полюбим по-настоящему друг друга! Русские! Прежде чем вдаваться в историю чужих народов и наций, будем глубоко изучать свою собственную историю, извлекать из неё полезные нам уроки! Русские! Прежде чем дорожить чужими духовными ценностями, станем дорожить своими, русскими, отечественными ценностями! Русские! Прежде чем объединяться в масштабные интернациональные организации, станем крепить свои семьи, родственные узы, дружить семьями, домами, объединяться улицами, городами, сёлами, общинами!..
Давайте выбирать и поддерживать своих национальных лидеров и вождей! Наша стратеги¬ческая цель — превратить навязанную нам «перестройку» в реальную возможность возвращения к нашим подлинным русским, российским идеалам. Для всех нас духовно-нравственной опорой пусть станет наша Русская Православная вера!

Об этом приходится говорить ещё и потому, что веришь: правда Вышняя всё ещё на нашей стороне. Не мог небесный Творец создавать Россию для бессмысленных экспериментов. Сурово, но справедливо наказывая, испытывая нас, он не перестаёт посылать нам сияющие лучи надежды на лучшее. В его воле и ведении творить всё, но ужаснее представить себе, если бы он вдруг вообще напрочь оставил нас и нашу Русь, Россию.

В двадцатых годах, казалось бы, безбожники сломили нас окончательно. Но вдруг на них самих падает страшная кара: ведь что может быть страшнее, чем насилие над тобой твоих же единомышленников! А ведь большевики, обезумев, осатанев, начали уничтожать друг друга тысячами. Их вождь, впав в безумие, умер в пятьдесят четыре года, не оставив наследников. Сотни его соратников погибли вместе со своими семьями, дальними и ближними родственниками. И наконец, подошло время, когда в одночасье рухнула вся их антихристианская, антиправославная общественно-политическая система. Рухнула позорно, непредсказуемо, от самых верхних её этажей до нижних. Пострадали больше всего, разумеется, низы. Тем не менее по медленно, очень медленно освобождающейся от сатанинского заточения Руси, как знамение её крепнущей мощи, всё сильнее, всё слышимее разносится звон возрождающихся и строящихся православных храмов. Канонизация же на  грани тысячелетия  сонма российских новомучеников, страстотерпцев, включая государя-императора Николая II и членов его семьи, — это величайшее, вдохновляющее для всех верующих событие, ярчайшее проявление торжества божественной правды над чёрной антихристовой ложью.

Даже от атеистов нередко можно слышать: любое злодеяние в этом мире не останется безнаказанным по воле небес. Отказываясь от Бога, люди оказываются в руках  субъективного произвола, насилия, грубого безрассудства, вследствие чего одно преступление влечёт за собой другое. Уже через несколько дней после расстрела Верховного Совета мне позвонил высокопоставленный армейский генерал и сообщил: в войсках начались стихийные поиски виновных в погроме. Одного командира, отдавшего приказ на открытие огня по безоружным людям, расстреляли свои же офицеры. А немного погодя, впавший в безумие Ельцин двинул «окрылённую» лёгкой «победой» армию во взбунтовавшуюся Чечню. Дав Чечне неограниченную свободу, вооружив её, он теперь сам же решил эту «свободу» и задавить. Однако там оказались не безоружные депутаты и их гражданские защитники, а хорошо подготовленные к боям, вооружённые  террористы. И опять полилась кровь...

Лицемерно провозгласив борьбу с насилием своей главной целью, необольшевики-демократы и их западные покровители пытаются именно насилием закрепить за собой то, что достигнуто ими в минувшем веке. Но веками и даже тысячелетиями не исчерпывается вечность. За тысячелетие могут исчезнуть целые государства, с их языческими, полуязыческими и другими сомнительными идеями. Однако Россия, даже в нынешнем её состоянии, не из их ряда. Она вечна, как вечно само добро, как вечны высокие и подлинные человеческие чувства: любовь, милосердие, бескорыстие, жалостливость, великодушие, сопереживание, совестливость, стыд... Если исчезнет это, исчезнет многое другое, останется ли то, о чём стоило бы жалеть? Жизнь всё больше и больше заставляет задумываться об этом не только нас. А потому, благоговейно перекрестясь, без надрыва, без спеси, без лишнего пафоса скажем: «Слава Богу, что мы Русские! Слава Богу, что нам выпало счастье родится и жить в России!». И будем каждым своим поступком, всей своей жизнью оправдывать своё высокое звание и предназначение перед Богом и перед людьми.

Вместо эпилога

Иногда думаешь: наверное, и самому Ельцину тоже не позавидуешь. Каково-то жить ему с тяжким кровавым грузом на душе? Да на старости-то лет? Да при том, что вот-вот придётся сдавать другому столь полюбившуюся тебе власть? Да в стране, в которой большая часть твоих «подданных» тебя же жгуче ненавидит... Скажем, помрёшь, вспомнят ли тебя в народе хоть одним добрым словом, одной искренней слезой?.. Именно - в народе, а не в высших, бесящихся от власти и жира кругах?

...А по периметру «Белого дома» власти соорудили неприступную железную ограду, с телекамерами наблюдения и пропущенным по верху током высокого напряжения. За нею, надо полагать, правительственные чиновники, министры чувствуют себя спокойнее. Однако, не являются ли им и дежурящим у мониторов милиционерам-охранникам тени расстрелянных здесь руссих людей? Не является ли, к примеру, призрак четырнадцатилетнего школьника Костика Калинина, застреленного здесь ельцинскими карателями четвёртого  октября девяносто третьего? 

Нынешней весной я пришёл сюда вновь, чтобы отдать дань уважения ему и всем погибшим. Боль смягчало то, что в простом народе память о них жива и светла. Она в каждом фотоснимке, в каждом положенном здесь цветке, в каждом повязанном на ветках алом банте... Она в красных гвоздиках, вставленных в пулевые пробоины. Она в воздвигнутом здесь Православном кресте.

Проходя вблизи «Белого дома» по набережной, остановился и прислушался: вдруг снова, как уже бывало, мне почудятся взрывы, выстрелы, команды, крики и крепкая русская ругань, как с той, так и с другой стороны. Ни звука. Тишина... Дай же, Бог, чтоб не затишье.
Было воскресенье. Был пасхальный апрель предпоследнего года второго тысячелетия от Рождества Христова.

Март-декабрь 1999 года.

Сегодня, 4 октября, День памяти тех, кто погиб у Дома Советов России, защищая Закон и справедливость осенью 1993-го. Будучи участником и очевидцем тех трагических событий, привожу  текст Завещания не сдавшихся защитников Дома Советов.

«Братья, когда вы прочтете эти строки, нас уже не будет в живых. Наши тела, простреленные, догорят в этих стенах. Мы обращаемся к вам, кому повезло выйти живым из этой кровавой бойни.

Мы любили Россию. Мы хотели, чтобы на этой земле восстановился, наконец, тот порядок, который Богом ей определен. Имя ему – Соборность; внутри её всякий человек имеет равные права и обязанности, и преступать Закон не позволено никому, в каком бы высоком чине он ни был.

Конечно, мы были наивными простаками, за свою доверчивость мы наказаны, нас расстреливают и в конце концов предадут. Мы были лишь пешками в чьей-то хорошо продуманной игре. Но дух наш не сломлен. Да, умирать страшно. Однако что-то поддерживает, кто-то невидимый говорит: «Вы кровью очищаете свою душу, и теперь сатана её не достанет. И погибнув, вы будете гораздо сильнее живых».

В наши последние минуты мы обращаемся к вам, граждане России. Запомните эти дни. Не отводите взгляда, когда наши обезображенные тела будут, смеясь, демонстрировать по телевидению. Запомните все и не попадайтесь в те же ловушки, в которые угодили мы.

Простите нас. Мы же прощаем и тех, кто послан нас убить. Они не виноваты... Но не прощаем, проклинаем бесовскую шайку, севшую России на шею.

Не дайте затоптать великую Православную веру, не дайте затоптать Россию.

Наши души с вами.

Россия непобедима.

Дом Советов, 04.10.93 г.