Новый путь
«Люди добрые, нам стенку вы разобрать помогли Берлинскую, – германцы сказали, – за это вам дружеское спасибо, за это демократический город солнца в непролазной вашей державе мы вам построим. Бесплатно! Дороги хорошие проведём. Место под застройку только отведите, и будет вам Новый Брауншвейг. С нуля сделаем, где-нибудь в сто первом регионе, чтобы материалы далеко не возить с нашего Запада. Деньгами ещё поможем с американцами в складчину – не возить же к вам каждый гвоздь для вашей демократии на сто первый километр. И кадры вам подготовим: бывших комсомольских вожаков чуть-чуть подучим, немецких партологов ещё подошлём, ежели ваши не совладают. Бакалавра демократических наук господина Крафта, всемирного учёного, к вам в Новый Брауншвейг командируем – с демократией пока плохо у вас получается, когда сами вы её, демократию нашу, с помощью какой-то матери, внедряете. Как в трясине, демократические почины гибнут. Что материальное, которое можно унести руками, особенно у вас пропадает, в болото как бы засасывает. Сквозь твёрдую с виду почву». – «Это хорошо, – сказали наши прогрессивные силы. – Ежели на бесплатной основе вы этот город солнца нам привезёте, то – пожалуйста. Место выделим. Торговать нефтью и газом не мешайте. Стройте на здоровье! Будьте покойны, засосёт не всё. Финансовые внезапные дыры залатаем, а что-то личное ваше пропадёт, из госбюджета компенсируем».
На площадях бывшего богоугодного заведения в деревне Полоски место им отвели. И постройки хозяйственные, и столовую, и палаты для умалишённых – всё им отдали, чтобы для демократии приспосабливали. В прилегающей округе, где и грибов и ягод полные вёдра бабы собирали, сколько-то гектар ещё бесплатно отдали. Германцы сказали, что очень зер гут и места хватит построить новый Брауншвейг, город будущего.
Забором те кусты обнесли. Вывеску «Новый Брауншвейг» на ворота прибили.
И охрану они к забору приставили. Из числа бывших работников ВОХР сторожей немцы набрали. Всех на детекторе по многу раз прогоняли – из Америки был новейшей конструкции аппарат прислан. Очень германцы удивились, что у нас честное население, врать вообще русские не умеют. «Взяли бы?» – детектор американский спрашивает. Вохровцы наши, как на духу, американцу прямо отвечают: «Ага. Конечно, ежели бы знали, что не посадят». Такого чистосердечного населения германцы отродясь не видывали и решили: добро из Брауншвейга злодеи не унесут, если охрана им не поможет.
Дальше можно и не описывать, потому что дело обычное. Но дело серьёзное, в прокуратуре оно уже заведено. Объект засекречен, а Счётная палата украденные кирпичи подсчитывает.
Взлётную часть аэродрома с нашей стороны плитами германцы застелили, с прилётной полосой внутри «Брауншвейга» проканителились. До паводка не управились, и денежки, отведённые на залётную часть, куда-то тем половодьем унесло. Но туалеты ещё до ледохода водрузили, целиком по всем красным точкам, которые на карте были германским командованием обозначены, на высотках будки поставили – по германскому новейшему образцу! «Ежели и с демократией быстро пойдёт, – рапортовали наши ответственные работники правительству, – как с туалетами управились, через год или два в Полосках мы свою Шенгенскую зону объявим, чтобы в Европу лишний раз не мотаться. И наши бюджетные рубли, чтобы дело ускорить, надо смело для освоения бюджета выписывать. Бояться нечего. На билетах да на командировочных больше наэкономим! Деньги считать надо!»
Сколько марок в демократию заложено – сложно сказать. А наших деревянных сколько? Ответственные лица из Москвы целыми фракциями на учёбу ездили. На демократические курсы сюда, как в баню мыться, каждую неделю их загоняли, и в настоящей бане тоже распаривали, чтобы голова соображала, когда немецкую науку усваивала. Одних только веников две машины за месяц на обученную фракцию уходило. А девок сколько с ними заодно перемыли – не сосчитаешь.
Марки немецкие раньше времени разошлись, матерьялов не хватило. Германцы в сметах напутали, особенности почвы не угадали: земля болотистая, забутили плохо. Давно известно, скрозь землю куда-то у нас тихонько всё уплывает. И где-то потом выплывает. То банька новая в пяти верстах возле пруда вверх выскочит, то хлев-пятистенок в соседней деревушке к сосновому пейзажу подрисуется. А то и на Кипре оффшорном из горбыля что-нибудь на скорую руку умные люди сколотят, когда то дерево на средиземное побережье волной вынесет. Так уж природа подземные течения устроила. Ничего не попишешь.
Поправки на мокрую погоду, когда возле Полосок строили, в документацию немцы не провели, течения грунтовые не учли. Бес их знает – куда вообще смотрели! О бабах, наверно, опять думали, когда планировали.
Честность населения детектором потрошили – это правильно, а почву в немецких пробирках не прохимичили.
С почвой у нас чудеса творятся. На ней самые трезвые нации внезапно запивают. Такая аномалия Богом возле Полосок создана. Водочной росинки во рту у немца с вечера не было, когда по нашей траве с овчаркой перед сном гулял, а утром, как встал, лицо не помывши, сразу опохмелиться просит. Только в окно выглянет – стопку требует. Чтобы еще налили, руку с пустой стопкою из форточки на улицу протягивает. А на ночь одну свежую простоквашу, Бог свидетель, без компании, без баб, тихонько от всех ел, ничем скоромным не закусывая!
Когда квитанции по учебным веникам, по разным наглядным и контрацептивным пособиям в генеральную бухгалтерию привезли, тогда только и догадались члены в правительстве, что стройка требует материалов больше, чем было чужими учёными рассчитано. Не учли чужеземцы всех особенностей и всех крупных задач. То есть немецкие строители в который раз многое проморгали. Дело понятное, у нас демократию сооружали они впервые.
Не дай бог, наше население, в целом не буйное, неправильно что поймёт, вывеску «Брауншвейг» велено было заменить: прибили щит, на котором краской нарисовали «Шенген», и трезвым глазом все немецкие промашки сразу обнаружились. И почему в стройку так много вложено, стало ясно. Кистью маховой маляры свежие буквы нарисовали – уже без механизации чертили, чтоб стройку удешевить. Денежки считать при капитализме научились.
И объекты все, и деревню Полоски в целом засекретили, населённый пункт, раньше известный на всю округу, с мировой карты убрали – белым штрихом замазали. Потом вообще списали и кому-то по остатней стоимости, почти задарма, отдали.
Из настоящего германского Брауншвейга новые хозяева приехали и завезли обещанного специального профессора для секретного привития принципов. Бабу, тоже хорошо подготовленную, раньше ещё прислали.
И наши делегации к ним направлялись. Тимоху и Проху в немецкий Брауншвейг, который у них в Германии ещё до революции выстроен, за германские деньги возили. Неделю те россияне на чужбине мучились: немецкую премудрость осваивали, а выпускной экзамен по правилам безопасности и по спецнауке с названием «пять эс» на практике уже в Полосках сдавали. Не бакалавры ещё немецкие, а с пустыми бланками для дипломов, обратно вместе с доктором Крафтом, магистром тех же наук, в запломбированном самолёте домой в Пулково прилетели. Из Пулково в одной секретной машине до Полосок ехали.
Знал бы немецкий господин, когда уезжал из Брауншвейга старенького в наш новый, чего натерпится! Немножко если только догадывался - его дальний предок под той же немецкой фамилией на этом поприще уже трудился в нашей России ещё в 19 веке, да надорвался и повесился.
То ли подзабыл чего нынешний господин Крафт, то ли на каких-то радостях возмечтал дело своего предка завершить, хотя был непьющий...
С лёгкой душой поехал учёный европеец, чтобы хорошему поведению нас обучить, привить нам немецкую прилежность и культурные привычки. Не ведал добрый человек, в какое злое дело вовлекут его научные сподвижники.
С самого начала у него случилась беда. Забыли учёного доставить в академию наук на беседу с партологическими политологами. Воздухом старинного Петербурга не дали ему надышаться – сразу в лес повезли в одной машине с Прокофием Сидорычем. Как бы и не доктора всемирного, как бы и не человека немецкого, а как бы кота облезлого в мешке рваном, с шевиотовыми заплатками от старых штанов пришитыми, в машину с чемоданами его затиснули. И – айда в непролазные просторы. В одной компании с рабом Тимофеем Петровичем и рабом Прокофием Сидорычем!
Чемоданы не поднесли! Немецкие шелгуны с книжками о российской демократизации всемирный доктор на себе пёр к машине! А водитель Ванька из Заболотья пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Вонючей своей папироскою, «Беломором», воздух немцу отравливал, усугубляя нервное расстройство, и умные мысли сам думал, строгим таким взором небеса разглядывал, словно в светлое будущее, а не в Полоски по разбитой дороге немца повезёт.
Ладно бы там академия наук и прочие ненужные премудрости!
В хороший туалет немецкому учёному не дали сбегать! Сразу и повезли.
Сто километров человек терпел, нос морщил, ноздрю от Прокофия Сидоровича отворачивал, чтобы Прохиным воздухом не дышать.
После села Рождествено мы задумались, когда увидали, что нордический человек на сиденье ёрзает. Стали спрашивать. Бурчал по-заграничному – чего говорит, не разберёшь. С нервного расстройства наше выражение «можно выйти», которое в школе на первом уроке изучают, немец позабыл. Думали: еврика научная в голову изнутри бьётся, потому ёрзает. Когда к Луге мы подъезжали, тогда только поняли, что дело серьёзное. Созвали производственную летучку, вопрос подняли и приняли резолюцию: «Из последних сил человек терпит, наружу просится, хотя лес дремучий и ни одной академии на сто вёрст не видно, а всё равно в кусты он хочет – тормози, Ваня, пока не поздно!»
До ближайшего посёлка доехали.
К делу немец приступил не сразу. Вокруг луж долго ходил, что-то планировал, пока Ванька не догадался подсказать ему, что секретное учреждение должно быть расположено за ларьком возле канавы. Сам Ванька и проводил доктора, сам сходу у крыльца помочился – немцу доходчиво так всё объяснил. Не знал Ванька, какими ещё словами неопытному чужеземцу простейшее дело растолковать. А немец всё принюхивался, вроде как деньги европейские в уме подсчитывал, и сколько-то ему опять не хватало, если в немецкие марки переводить. Снаружи, на ветру не мог процедуру по Ванькиному примеру исполнить, потому что с севера задувало. А может, задача у него была серьёзней. Воздуху в грудь набрал, щёки надул и пошёл в уборную, как в наступление. Атака его захлебнулась, воздуху не хватило. До вражеских окопов не дошёл, задачу не выполнил. Решил терпеть до Полосок, где туалеты построены по немецким чертежам.
А ботиночком всё же наступил.
Остатний путь он терпел, и мучился от запаха, на своих подошвах принесённого. Так мучился, так мучился! – пером этого не опишешь и вообще не дай бог кому пожелать. Не поймёт читающий человек, пока сам не наступит и не сядет с этими ногами в машину, где сидят, например, дамы, и он должен произвести впечатление..
И краснел господин Крафт, и принюхивался! Два раза он просил Ваньку остановиться, чтобы воздухом свежим раздышаться. Ходил по траве, подошвами шаркая, и по лужам хлюпал, и плясал – всё впустую! Зато важный Ванька стал проявлять свойственное для нашей нации сочувствие к недоразвитым народам: через пять вёрст на немца он оборачивался и вместе с ним принюхивался, как бы за компанию, чтобы вместе страдать и выражать международную солидарность.
О соседстве с духмяным Прокофием Сидорычем господин Крафт больше не беспокоился – личные вопросы его занимали..
А мы с Прокофием Сидорычем, к запахам привычные, вообще ни о чём не беспокоились. Жалко было немножко, что в Германии пожить мало дали. Хотя, хрен бы с ним, с этим раем, с пивом и сосисками! Здесь у нас, на нашей грешной земле, конечно, всё похуже будет, зато веселее мы живём, и всё тут знакомое. И пишется лучше, и читается – не ровён час и мои труды кто-то прочитает. А Прокофий Сидорыч, не ровён час, встретит Вальку из булочной. Не ровён час! Ага. Не дай бог! Взбеленится потом, пуговки грехом смертным засчитает, и воздастся мне тогда за упущенные годы его земного счастья. Страшного суда не дожидаясь, шкуру снимет. Да-а! Правильно говорили старые люди: хорошо там, где нас нет. Наверно, про меня и Проху они при этом думали – куда мы ни попадём, везде не очень хорошо с этого момента становится. Невезучие! Даже обидно, что нам так не везёт с хорошими обстоятельствами.
Что на господина Крафта, доктора демократических наук, подействовало? То ли езда в соседстве с Прокофием Сидоровичем, то ли ещё что. То ли Ванька из Заболотья папироской настроение испортил. То ли уборная его расстроила. Не знаю и врать не буду. Одно известно, что господин Крафт сразу переменился, как только ступил на нашу землю. Шлея под хвост будто ему попала – как взбеленился! Решил, что стружку с нас надо снимать, начиная с того жирного слоя, который до Петра Первого прапрадеды ещё нагуляли, а собачья шерсть вообще с мамаевых времён топырится и стричь её надо нулёвой машинкой...
Как он наш Брауншвейг увидал, в немецкую уборную ещё не сходивши, так первым делом сразу велел вывеску «Шенген» убрать, а повесить «Рай», потому что Прокофий Сидорович его чем-то огорчил. Болото приказал в геенну огненную переименовать, велел обогрев электрический подвести, на 36 вольт только, чтобы, не дай бог, большим током не ударило какое-нибудь лесное животное несчастное, которое безгрешное, а в геенну вдруг с какого-то перепою свалится. Постройки бывшего дома умалишённых тоже он приспособил под райскую приёмную и классы обучения, где нас и мурыжил, пока мы от демократии не сбежали.
Игры такие рулевые для местного населения он придумал. Приёмку в Рай как бы организовал. Потому что «демократия» нам не понятна.
Сам он в рубище обрядился, чтобы худые наши привычки, с мамаевых времён запущенные, со всей немецкой строгостью и скрупулёзностью сподручней было искоренять, чтобы серьёзно всё было – не понарошку и не как-нибудь. Чтобы строго по букве! Виселицу, правда, не заказал, а секиру с пикой ему из Германии научные сподвижники погодя прислали. В амбарной книге господин Крафт в графу «принадлежности для обучения» острый бердыш аккуратно вписал.
Так ему бедному езда в Полоски ум повернула!
«Зер гут, – говорил, – русиш культуриш. Культуриш – я-я-я! – я обожайт. Репин, Саврасов – я-я! Народ стричь надь будь!»
Языком он спотыкался, когда нервничал. А так бойко доклады делал на нашем языке, который ему перешёл от предков, что родились в московском Кукуе. Этим древним наречием меня с Прохой и мордовал, силком заставлял говорить теми ятями, когда мы беседовали друг с дружкой во время еды. Ложкой деревянной по головам стучал, если с языка неправильное слово соскочило. И не дай бог, слово совсем плохое – матерное! А за то, что в листках моих обнаруживал «греховную советскую речь», бил особенно. Кулаками даже. Прохе легче: у Прохи наречие древнее...
Теперь тут обезлюдело. Одни охранники полусонные с похмелья маются, как мухи в предзимье, к последнему сну приготовленные, гуляют, а больше – никого, если не считать учёных. Простой народ, предназначенный для перевоспитания, куда-то весь подевался. Или в Рай всех перевели, или бесу Полосатому на перековку отдали.