Хозяин стены
Сергей Орехов
...Хоть бы снег пошел, или дождь начался. Надоела эта затянувшаяся осень, это бесконечное бабье лето. Который год ни тебе снежных завалов, ни звенящей жары. Нет, в лесу-то зима бывает — некоторым деревьям нужен снег. И на лугу, и вокруг канала бывает лето — многие насекомые не могут жить без жары. А над городским кварталом — два десятка зданий, в которых мы живем, — в меру тяжелые тучи, по утрам в меру плотный туман, в меру желтизны и зелени, в меру тепло днем и прохладно по ночам. Так уж нравится нашим старшим. Я знаю, мне Троюродная Бабка говорила, это называется жеронтократия — власть стариков. Пожалуй, только туман ведет себя как ему вздумается. Старших он не слушает, и мне понять его никак не удается. Туман то вдруг полосами пойдет через весь сегмент, то поплывет пятном против ветра, то поднимется от земли метра на два-три, повисит-повисит и опять уходит в землю. Чаще всего туман висит над автотрассой. Автотрасса начинается от центральной площади городского квартала, рассекает пустошь, идет через луг до канала, затем, через мостик краем поля до фермы. По автотрассе ездит автобус. Наши специально построили автотрассу, чтобы на автобусе можно было доехать до фермы. И автобус наши специально собрали, чтобы ездить на ферму.
Потом, если от фермы пройти еще несколько километров, оказываешься на лесной опушке. Здесь чаща только начинается и тут же резко обрывается - метров пятнадцать до бесцветной стены нет никакой растительности, вообще голая земля. Мое любимое место. Я люблю смотреть, как бабочки безумным роем кружатся там. Кроме бабочек, мне никто не нужен, а наши не дают мне с ними играть, и говорят, что это не бабочки. Бабочки наших тоже не любят. И, как только кто-нибудь из наших появляется на опушке, бабочки сразу улетают. У меня и на лугу, среди кузнечиков, есть друзья. Я пою с ними песни, но Прадед называет это квантовым шумом, и говорит, что я вывожу из строя какие-то там его приборы, и вообще шумлю.
Еще есть у нас одно интересное место — это подвалы под кварталом. Крыши — это тоже интересно, но они пообваливались почти на всех домах. Старые деревянные стропила сгнили, а ставить новые стропила некому. Поэтому — подвалы. Там столько ходов и переходов!.. Я не все еще успел облазать. Я бы облазил, да не знаю, где там включается свет. Прадед мне запрещает туда ходить, но я проследил, куда ходит он. Я теперь знаю, как он сошел с ума.
Глубоко под главным домом, этажей пять вниз, есть зал. А в зале том мебель пластмассовая и еще какие-то хитрые штуки с огоньками, в примитив которых не вижу смысла погружаться. На одной стене шторы раздвигаются. Я сначала думал, там окно. Но там появлялись два круга непонятных. И Прадед начинал говорить всякую чепуху, подолгу звать кого-то. Зачем он это делал? На ферме его не слышат, на реке тоже, а в тире и подавно. Кого он звал? Один лишь раз на стене вместо кругов появилось лицо, очень необычное лицо. Оно поговорило с Прадедом, и больше Прадед туда не спускался. Я ни слова не понял в том разговоре, но вывод сделал такой: Прадед звал кого-то другого.
Сегодня утром наши меня удивили. На обычный утренний сбор на площади они пришли наряженными, как на праздник. Когда мы поем, Прадед поднимает флаг общины. Спели, подняли флаг общины. И тут наши, ни с того ни с сего, спели еще песню, странную, жуткую даже. Слова в ней мне запомнились: "…Все по местам! Последний парад наступает…" Там еще была фраза, для меня совершенно непонятная: "…С Бо-гом! Ура!.." С яростью какой-то спели. А затем разошлись готовиться к работе. Старикам ведь надо чем-то заниматься. Если у них отнять работу, то останутся только воспоминания да споры. И они вконец переругаются. А работа их сплачивает. Вот и ферму устроили, чтобы зерно выращивать и хлеб выпекать. Они-то хлеб едят, а мне он даром не нужен. За это меня обзывают мутагентом. Я не знаю, что означает это слово, и не обижаюсь. Меня часто ругают.
Один раз, когда я поиграл с бабочками и забылся, просто забылся, оставил кожу фиолетовой, меня долго не пускали на улицу и пичкали всякой горькой дрянью. С тех пор я стал умнее и не забываю восстанавливать голубой цвет кожи. Но фиолетовая кожа мне нравится больше, я тогда сразу начинаю видеть далеко-далеко вокруг, и даже очень далекие звезды вижу.
Мне опять предстояла ферма. Надоела она мне до хуже уже некуда, но возражать не имеет смысла. У нас не принято спорить, а меня давно все считают элементом нестабильности и пугают изгнанием. Я знаю, как это бывает из случившегося с Четвероюродным Дедом. Он перестал всех слушать, ни на кого не обращал внимания и поступал, как вздумается... Пока не попал под автобус на мосту.
У Четвероюродного Деда оторвало ногу, и вернуться домой к ужину он не успел. Домой он приковылял поздно ночью и не давал никому спать, скандаля и грохоча бачками в столовой. А утром возмутитель спокойствия просто не появился на площади, и в квартире его не нашли. Он бесследно исчез. В общем целом все имеют представление, как это происходит: туман затягивает дом, и потом, когда туман исчезает, дом уже пуст. Кто-то слышит гул двигателей в небе, кто-то видит свет, кто-то видит еще что-то, чуть ли не черных мартышек. Но мне кажется, это дело рук Хозяина Стены. Я считаю, у стены непременно должен быть хозяин. Ведь кто-то ее поставил.
Прадед часто жалуется, что устал жить. И другие часто жалуются. И я тогда прошу Хозяина Стены, чтобы он забрал их всех, и оставил меня одного. Я знаю, он есть.
Говорят, существует некая папка, в которой хранится священный текст, рассказывающий о начале Нового Времени.
По вечерам все наши собираются в большом колонном зале, и начинают рассказывать друг другу разные истории. Они называют их воспоминаниями. И всегда непонятно по какой причине завязывается спор, а потом все начинают ругаться. Тогда я ухожу спать. Вот на одном таком собрании я и услышал про папку.
Иногда наши устраивают закрытые собрания. Закрытые от меня. Но я умею подглядывать. Ничего интересного — танцуют, целуются, шепчутся по углам.
Сырое сегодня утро, это к туману. Мой Прадед стоит на углу и смотрит, чтобы я не сбежал. Очки так и сверкают. И побрякушки тоже сверкают. Зачем он их нацепил сегодня? Что Прадед, что Двоюродный Прадед, что Троюродный — нацепят и похваляются, у кого больше настоящих. У Прадеда, конечно. У него этих побрякушек в подвале целых два сундука.
Иду на остановку автобуса, что на автотрассе за чертой квартала. Надо не опоздать, следующий автобус на ферму будет только завтра утром.
На остановке толпа. Почти все, кто был на утреннем сборе, пришли сюда. Деды и Прадеды, Бабки и Пра-бабки, двоюродные, троюродные, четвероюродные. Они зачем сюда пришли? Куда они все собрались? Сегодня меня везут на ферму. Но молчу, это не мое дело.
Тихо подкрался белый туман и покрыл траву росой, как снегом. Тревожно стало и глухо, словно в вате. У меня есть свой туман, а этот не мой, он меня не слушается, а я его не понимаю. Вверху и в стороне промелькнули лучи света и исчезли. Через некоторое время лучи опять появились. Вокруг что-то происходило. Неужели готовится изгнание?
Наши заволновались, сбились плотнее, взялись за руки. Я тоже понимаю, кого-то ищут, но спокоен, как бесцветная стена. Хотя искать могли только элемент нестабильности, то есть меня. А может, и не меня, я ничего такого за собой не помню. Может, это кого другого ищут?
Все, как один, начали притворяться, будто приглядываются друг к другу, будто пытаются догадаться, кто здесь есть тот самый, искомый элемент. В такие минуты я их всех не люблю. Нет, чтобы поддержать друг друга, выразить сочувствие кандидату в изгнание. Ну, хотя бы проявить нейтралитет, простую безучастность. Ничего этого ожидать не приходится. Обо мне, обо мне все думают, по лицам видно. Но выдать не решаются, боятся ошибки, боятся Прадеда, он стреляет лучше всех.
Туман заструился меж нас узкими желтыми полосами. Нервное напряжение нарастает, в меня чуть ли ни пальцем тычут. Еще немного, и среди наших начнется паника. Я вышел из-под навеса на дорогу.
Меня называют ребенком. Прадед говорит, что я родился на следующий день, как встала стена. Почему потом никто не родился, я не знаю. Мне не рассказывали, а я не спрашиваю, мне не интересно.
Черная перевернутая груша, разросшаяся до размеров футбольного мяча, прилетела из тумана, затянувшего поле, и зависла рядом со мной. Я ее вижу впервые, но уверен, искала она только меня, искала и нашла. Стало страшно, но я набрался нахальства и состроил перевернутой груше рожу. Груша повисла слева на уровне плеча, на вид — пористая, как вспененная резина. Не знаю, что мной движет, поднимаю локоть и пытаюсь им отодвинуть грушу. Груша упругая и теплая, она словно отстранилась, отплыв в сторону. Повисела, раскачиваясь, пару секунд и стремительно улетела в туман.
— Видите, — сказал я, поворачиваясь к испуганной толпе, — ничего страшного. Она теплая.
Я вернулся под навес остановки. Наши сторонятся.
— Зря ты эту нехристь трогал, — сказала Двоюродная Бабка.
И словно подтверждая ее слова, раздался низкий гудящий звук. Он шел сверху. Туман пробил мощный луч прожектора и зашарил по земле. Вкрадчивый и ласковый голос из тумана предлагает мне добровольно выйти и сдаться. И все, похоже, с этим согласны. Я узнал голос. Прадед, предатель!!!
Я вышел из-под навеса остановки. Если бы я не вышел, меня бы вытолкнули. Прадед появляется из тумана, подходит ко мне, прижимает меня к себе. Луч пробежал по навесу над остановкой и скользнул мимо. Пытаюсь оттолкнуть Прадеда, ненавижу предателей. Но он крепко держит меня, говорит "Только не реви. Спрячь это". Сует мне под курточку что-то плоское и присоединяется к остальным на остановке.
Луч возвращается с поля и движется прямо на меня. Ныряю под скамейку на обочине. Три дощечки прикрывают меня сверху. Тоже мне, защита! Луч, насколько мне известно, просвечивает землю на глубину до двух километров, а тут три дощечки…
Смотрю, что такое сунул мне Прадед. Древняя картонная папка. "Дело № 37"… Неужели священный текст?! Зачем он мне, этот текст? Читать я умею только по слогам. Я осторожно заворачиваю папку в куртку и присыпаю землей. Зачем я ее прячу? Потому, что Прадед попросил спрятать. Значит, может пригодиться. Луч еще раз прошел мимо, а затем вернулся и накрыл меня. Нашли!.. Я вылез из-под скамейки, скрываться дальше бессмысленно.
— Вон он! — крикнул мне из толпы кто-то сердобольный. Как всегда: сначала съедят со всеми потрохами, а потом сочувствуют. Может быть, это и не мне кричали.
Метрах в десяти от меня трава, словно подкошенная, ложится на землю. Бежать?! Но я уже парализован и столбом стою в центре желтого круга.
Передо мной в воздухе появляется маленький человечек. Открыто у него только лицо — черное, маленькое, сморщенное, почти обезьянье. Остальное скрывает нечто похожее на плащ-дождевик с капюшоном, скроенный из блестящей алюминиевой фольги. Судя по рожице, человечек такой же черный и резиновый, как и перевернутая груша, явившаяся до него. Я смотрю на человечка, но страха не испытываю, и крутится в голове саркастическая мысль: "Что же вы, друзья, только с обездвиженными и можете справляться?!!"
Существо выбросило в мою сторону правую рученку. Движение было молниеносным, но боли я не почувствовал, лишь легкое прикосновение к шее, но меня отбросило за границу желтого круга, в туман.
Я быстро поднялся, а туман уже рассеялся, и на остановке никого, и во всем сегменте никого. Я один!
Я остался один!!
Наконец-то я один!!!
И теперь я могу петь с кузнечиками и танцевать с бабочками сколько вздумается!.. И цвет кожи моей теперь будет фиолетовым!.. Теперь и всегда!..
г. Барнаул, 09. 07. 2000. Редакция для Proza.ru 27.09.2015.