Николай сидел в стареньком плацкартном вагоне, стучавшем на стыках, и вспоминал.
В последний раз он ездил домой перед самой войной: конвоировал лейтенанта в трибунал Балтфлота. В Либаве, при подготовке к параду, пьяный водитель врезался в колонну моряков. Несколько человек попали под колеса, но главное - матросы шли с новенькими самозарядными винтовками СВТ наперевес, с примкнутыми штыками, и потому колотых ран было много. Были и убитые. Лейтенант в отчаянии застрелил шофера на месте, и Николая отправили с ним в Ленинград - конвойным.
После сдачи арестованного удалось ненадолго заглянуть домой, в родное Пулково.
Время было тревожное, служба далекая и трудная - на торпедных катерах, и сквозь радость встречи пробивалась какая-то затаенная грусть. Мать, собирая в дорогу, обронила: "Свидимся ли еще, сынок?"
Потом была война, оборона Либавы в сводном отряде морской пехоты, контузия, прорыв сквозь немецкие тылы и рыскавших по лесам айзсаргов, простреленные их картечью ноги и плен. Поначалу - у тех же айзсаргов, на хуторе. Таких, как он, недобитых, немцы поначалу оставляли своим прихвостням батраками - за труды. Сбежать они не в силах, а в лагере лишние рты не нужны. К весне ноги удалось подлечить, хотя несколько картечин так и не вышли. Но и немцы после месяцев войны вдруг поняли, что рабочих рук в фатерлянде не осталось. Начали выгребать из опустевших от голодной зимы лагерей сначала рабочие специальности, потом всех подряд. Забрали пленных и от айзсаргов.
Николай попал в сельскохозяйственный лагерь в центре Германии - скрыл полученную в школе ФЗУ специальность, сказался крестьянином, благо жил в пригородном селе. Вырваться оттуда было невозможно - пройти половину Германии и не быть пойманным никто не рассчитывал, хоть и мечтали. Но когда в апреле 1945 союзные пушки уже гремели на западе, военнопленные перебили и разогнали охрану, которая к тому времени состояла из инвалидов и стариков, уцелевших в Первой Мировой, и ушли на восток. Сумели пробиться к своим, вышли в строю, с оружием. Конечно, сразу попали в запасной полк, на проверку, которая закончилась уже после победного мая.
Потом была служба в Германии, сержантские лычки, и наконец, демобилизация.
Конечно, он писал домой, но ответа не было. Да и откуда? Николай уже знал, что их село оказалось на переднем крае, и бои там шли все долгие блокадные дни.
Что ждет его дома? И ждет ли кто-нибудь?
В вагонные окна временами затягивало едкий паровозный дым от дрянного бурого угля, который набрали еще в Польше. Пока заправляли сменный паровоз, Николай поторговался с местными поляками, продававшими на станции нехитрую снедь. Панове не понравились своей настырностью - такой, чтобы шматок лежалого сала всучить, собственных маму и бабушку в придачу даст. Да и менять было почти не на что - Николай вез из Германии опасную бритву золингеновской стали, да дважды трофейные командирские часы - "Кировские". Бритва была не просто хорошей, но и красивой - с оправой из слоновой кости, украшенной резным павлином. А кое-кто затарился в Германии обстоятельно; особо удивил старшина, тащивший домой несколько килограммов иголок к зингеровским швейным машинкам. Вот уж кто не будет горевать от безденежья!
Ленинградская область встретила мелким дождем и обгорелыми трубами вдоль дороги, хотя кое-где пытались строиться - Николай видел несколько новых изб, уже подведенных под крышу. Что-то ждет его дома?
Поезд уже прошел Гатчину и приближался к Пулково. Завеса дождя мешала разглядеть хоть что-нибудь - а ведь до дома тут чуть больше километра! Спрыгнуть бы и пробежать по полю... Не стал: три года по этой низине гуляла война, наверняка минеры еще толком не отработали вязкую, заросшую сорняком пашню. Самое глупое - вернуться с такой войны живым и попасть на мину в нескольких шагах от дома.
Николай помнил, из-за каких глупостей порой гибли ребята, прошедшие войну. Особенно его поразил случай, когда подгулявший солдатик пошел глушить рыбу в пруду. Свои боеприпасы были уже на учете, так этот молодой лопух взял немецкий фаустпатрон, прижал трубу поудобнее к животу и пальнул в пруд. Хоть бы у старослужащих спросил, как им пользоваться...
Паровоз, пыхтя, остановился у перрона. Николай накинул шинель, бросил на плечо "сидор", вышел из вагона. Поискал на вокзале будку справочного бюро, не нашел и пошагал вдоль Обводного к Международному проспекту. Сел на дребезжащий трамвай, доехал до Рощинской. Дальше трамай не шел. Сержант уже решил было отправиться пешком, но увидел попутную полуторку и поднял руку. Шофер тормознул. Николай помог ему подбросить в газогенераторный котел деревянных чурок, устроился в кабине. Хотелось узнать, как там в Пулково, но шофер только угрюмо буркнул: "Сам увидишь!"
Под горой машина остановилась - на развилке их пути разошлись. Подгорного Пулкова не было. Не было Семидвориков, Толмачева, Песков, Койрова,... Ни одного дома. Заросшее лебедой, бурьяном и иван-чаем поле в воронках тянулось во все стороны. Деревья в старом парке обсерватории были срезаны снарядами на одном уровне, как будто бы их подстригли под гребенку. На склоне горы были видны могилы нового военного кладбища - ниже старого, астрономического.
Николай повернул на перерытую через каждые сто метров и наспех залатанную дорогу на Детское Село, попытался понять, осталось ли что-нибудь от домов Заверняйки. Пусто. Под откосом дороги - братская могила моряков, так же, как и он, списанных с блокированных в Кронштадте кораблей в морскую пехоту.
И впереди - ничего. Ни домов Большого Пулкова, ни Нагорного.
Даже каменные стены храма не уцелели - а по нему так удобно было бы ориентироваться в поисках: уж оттуда он дошел бы до дома, как ему казалось, с закрытыми глазами. Церковь, хоть и закрытую в тридцать восьмом, было жаль: учитель рассказывал, что ее проектировал сам Кваренги. Наконец, ориентруясь по слабо журчащей Пулковке, он нашел выложенный плиткой церковный пол, и уже оттуда, обходя воронки, вышел к дому, спугнув по дороге какого-то незнакомого вороватого мужичка, тыкавшего в землю острым металлическим прутом. "Наверное, зарытое чужое добро ищет. Сколько его осталось бесхозного, невыкопанного умершими в блокаде хозяевами..."
Здесь не осталось даже печных труб, поэтому Николай не сразу нашел заросший крапивой и иван-чаем фундамент. Куда идти дальше? Что делать ему теперь? Может, и права была та бравая дивчина из квартировавшего рядом с их частью казачьего эскадрона, когда звала его на Кубань, в свою родную станицу?
Сад около дома был выстрижен пулеметами почти под корень, но от уцелевшего обрубка яблоневого ствола уже потянулись к небу первые, еще тонкие, несмелые ветви.
Николай подошел поближе, чтобы посмотреть на оживающее дерево.
К стволу была прикручена бечевкой выцветшая бумажка с надписью расплывшимся чернильным карандашом. Почерк сестры он узнал сразу:
"Коля, если ты придешь сюда, я жива. Ищи меня на Разъезжей, дом номер... "