Летом

   
Калле Густавссон родился и вырос в доме, построенном в конце девятнадцатого века его прадедом-свиноводом. Дом был крепок, коренаст, не укладывался ни в один архитектурный канон и сильно походил на своего первого хозяина, по крайней мере, если верить фотографиям из семейного альбома. В этом, впрочем, не было ничего удивительного - разбогатевший и слегка возгордившийся собой прадед строил, руководствуясь исключительно собственными вкусами, и нарочно не обращал внимания на советы специалистов. 

Три поколения спустя выяснилось, что Калле полностью разделяет эстетические представления предка - родной дом казался ему самым прекрасным зданием на свете. Густокоричневый кирпич стен с апреля по октябрь покрывал остролистый зеленый плющ. Если лето выдавалось особенно жарким, от энергичности плюща приходилось защищать небольшие с белыми рамами окна. Три каменные ступени провожали к строгой входной двери, а плоская, без изысков, крыша школьной линейкой подчеркивала синеву южношведского неба, в котором рифмой то к цветущим в саду яблоням, то к  слабохарактерному здешнему снегу проплывали белые облака. Современные Густавссоны от сельского хозяйства отдалились, но семья по-прежнему была простой и трудолюбивой. Отец служил в местном пожарном депо, мать выращивала цветы в парнике, разместившемся на заднем дворе в бывшем свинарнике, и торговала ими в маленьком цветочном магазине недалеко от железнодорожной станции.   

На налоги и содержание большого фермерского дома уходили круглые суммы, но продавать родовую недвижимость Густавссоны не хотели и иногда позволяли себе, вроде бы шутя, примерить все эти расползающиеся от стремительной скорости двадцатого века аристократические кружева - называли свое жилище "усадьбой" или "родовым имением".

Калле был младшим, четвертым ребенком - двое его братьев уже давно жили в Стокгольме, а сестра вышла замуж за француза и перебралась на юг Франции,  где у ее мужа была - вот она, петелька времени! - маленькая, но очень современная свиноферма. 

Внешне Калле был типичным скандинавом, каким его представляют жители других стран, - льняные волосы, светлая кожа, слегка картофельный нос и обрамленные густыми рыжеватыми ресницами небольшие глаза. В глазах, впрочем, уже в детстве пряталась свечка, а если маленький Калле радовался или сердился, свечка гасла, но вместо нее во взгляде начинало осторожно волноваться то самое море, до которого от их "имения" никогда не превышавший дозволенной скорости «сааб» отца доезжал минут за сорок. Море вообще манило, и однажды, когда Калле было лет тринадцать, он тайком ушел из дома, купил билет на автобус до города Мальмё, сел там на паром и через час оказался в портовом Копенгагене.  Это был необыкновенный мир, одновременно похожий и непохожий на шведский. Казалось, датчане нарочно проглатывают слова, чтобы не раскрывать свои тайны перед явившимися с другого берега. По улицам ходили странные люди в беретах, почти в каждом подвале располагались маленькие кабачки, за каждой дверью дразнилась чужая - такая яркая, опасная и притягательная - жизнь. 

Ему, конечно, досталось тогда от родителей. В воспитательно-профилактических целях у Калле даже временно конфисковали все его собственные накопления, полученные за работу в оранжерее у матери. Но зато вместо свечек в глазах его с тех пор постоянно горели две яркие лампочки, которыми по ночам освещаются портовые улицы Копенгагена. Ну а если такая лампа загорается в помещении, то обыденные предметы начинают светиться по-особенному, и мысли тут же уносятся на берег дальний, где зыбким парусом маячит иная и неведомая жизнь.    Закончив естественную линию гимназии, Калле решил не торопиться с дальнейшей учебой. Около года проработал в маминой цветочной лавке, а потом его призвали в армию. В  семидесятых годах в шведской армии сохранялись и субординация, и дисциплина, а еще солдаты обязательно изучали русский язык - на тот случай, если все-таки развяжется война с Советским Союзом и им придется допрашивать военнопленных.

И в школе, и в гимназии языки давались Калле без труда. Но с учебой он в принципе никогда не усердствовал. В армии же, когда ему волей-неволей пришлось сидеть за столом и заниматься, у Калле обнаружились мощные филологические способности. Его товарищи еще никак не могли выучить этот хитрый алфавит, дружно путали русскую букву "в" и латинскую "b", русскую "m??" и родную "m", а из чащи шипящих не могли выбраться даже коллективными усилиями, - а Калле в это время уже запросто произносил фразу, вроде «какое звание у вас было в красной армии?» Его даже перевели из обычной части в специальную школу военных переводчиков, где весь его армейский долг собственно и ограничился изучением русского языка.   

Отслужив, он по-прежнему не мог с определенностью сказать, чем ему хочется заниматься дальше. Как и в детстве, манила романтика - леса, моря и дикая природа. Но Калле понимал, что профессия должна кормить, - и после месяца раздумий остановился на лесном факультете сельскохозяйственного института. Уверенности, что именно этому делу он посвятит всю свою жизнь, не было. Но в глубине души Калле надеялся, что обстоятельства сами подбросят ему что-нибудь интересное.

И подбросили. Однажды ему позвонил  его армейский командир, капитан Элен, которого на курсах военных переводчиков за глаза называли агентом 007. 

Справившись о его делах и учебе, Элен сообщил, что Швеция и Советский Союз недавно подписали экспериментальный договор, включавший в себя несколько программ долгосрочного сотрудничества, одной из которых был обмен рядовыми специалистами в области сельского хозяйства. В связи с чем Калле предлагалось ни много ни мало, как отправиться в Россию, куда-то под Вологду, и шесть месяцев проработать простым трактористом в колхозе имени XXIII съезда коммунистической партии. 

- Ты же вроде с сельским хозяйством в ладах! - заявил командир. - Видишь вот, и профессию выбрал родственную. И жилка приключенческая в тебе, как я помню, есть. Так что подумай, посоветуйся с родными и перезвони мне через неделю-другую!

"Вологда... Курлыкающее голубиное название..." - рассеянно повторил про себя Калле. После чего сосредоточился и решительно ответил:

- Мне не нужно время, я сразу могу ответить, что согласен...  Калле оформил отпуск в институте и временно перебрался в Стокгольм, где четыре месяца учился водить трактор, посещал интенсивные курсы русского и еще кое-какие занятия, разглашать содержание которых  запрещал подписанный им специальный документ. Он ничего и не разглашал. Хотя, если честно, иногда ему казалось, что беседы с инструктором так скучны, что не вызовут ни у кого и мало-мальского интереса  - даже если ему вдруг вздумается пересказать их в самых мельчайших подробностях. Но закон есть закон! И о том, как следует покупать еду в советских магазинах, как разговаривать с советскими девушками и сколько пить за советским столом, Калле не проронил ни слова - ни братьям, ни друзьям, ни родителям... 


В Москву он прилетел в конце топленого тополиного июня 1978 года. В аэропорту его встретил ответственного вида малоразговорчивый мужчина, представившийся сотрудником шведского посольства. Формально поинтересовавшись самочувствием и  тем, как прошел полет, он помог Калле загрузить чемоданы в посольское «вольво», и уже через час они оказались на территории дипломатической миссии Швеции, где Калле предоставили комфортабельный номер в маленькой гостинице. 

Обращались с ним почтительно и церемонно. Калле это немного смущало. На следующий день для него была организована автомобильная экскурсия по Москве с заездом в Третьяковскую галерею. Калле показалось, что такого яркого, мгновенно порабощающего шарма, как у Копенгагена, у Москвы не было. А, может, она была слишком большой и хаотичной для того, чтобы ее очарование можно было почувствовать сразу. В Третьяковской галерее строгая русская женщина ровно полтора часа расстреливала в него пулеметные ленты гидовского текста. Но в сознание попадали только отдельные словосочетания и фразы - какой-нибудь, "золотистый декор", "классическая колористика" или "техника передвижников". При этом "техника передвижников" незамедлительно превращалась в шеренги  мощных лапчатых тракторов, энергично перемещающихся по "золотистого декора" полю, - и Калле мысленно уносился в эту далекую неизвестную пока Вологду... Впрочем, и в советской столице, и в музее было много красивого – не заметить этого импортированный из Швеции сельхозрабочий не мог.  Вечером его привезли на вокзал и познакомили с двумя молодыми людьми - Виктором из Вологодского горкома комсомола и Сергеем, который работал трактористом в том же колхозе имени XXIII съезда партии.

- Они будут сопровождать вас на место, - сообщил тот самый встречавший его сотрудник посольства, фамилию которого Калле так и не смог запомнить.  - Ну что, за знакомство? За встречу? - предложил Сергей, едва они успели расположиться в купе. И из его сумки выпрыгнула бутылка водки. Калле неуверенно пожал плечами.

- Э-э, нет, так у нас не делается! - воскликнул Сергей после того как швед, сделав робкий глоток, поставил почти нетронутый стакан на столик. - Если ты так пьешь, значит, ты нас не уважаешь! Или показываешь нам свое капиталистическое превосходство! У нас принято до дна! Калле вспомнил свои скучные секретные занятия, казавшиеся иногда даже глуповатыми. Ну разве можно было поверить в то, что его будут насильно заставлять пить?! Теперь же оказывалось, что инструктаж-то был весьма полезным! - Понимаете, - произнес Калле, - я себя не очень хорошо чувствую. Устал немного, дорога... впечатления... 

- Тогда тем более надо выпить! - не унимался его будущий коллега. - Водка, она же усталость в момент снимает!

- Нет, - с нарастающей решительностью, как и рекомендовали на уроках, ответил Калле, - дело в том, что у меня проблемы с желудком, я вообще пью очень мало. А когда устал, то совсем не пью. 

- И  быстро, опять же в точном соответствии с инструкцией, переменил тему и вежливо поинтересовался: - Кстати, а  вы не знаете, где здесь находится туалет?

В мокром туалете отвратительно пахло. Калле сначала даже подумал, что сопровождающие ему отомстили за то, что он отказался с ними пить, и показали не настоящий туалет, а что-нибудь другое. Правда, что?.. Похожий запах в Швеции использовался для наказания людей, которые плохо ухаживали за своими домашними животными. Если инспектор по защите прав животных, к примеру, обнаруживал, что какой-нибудь хозяин не соблюдает должную чистоту и гигиену, то он приходил к нему домой и вскрывал специальную ампулу, после чего по жилищу разносился жуткий запах, избавиться от которого можно было только через несколько дней. Но вообще такие истории случались крайне редко. А тут туалет в поезде - и такая вонь! Калле вернулся в купе, прилег на свою полку и почти сразу же уснул - под мощным гнетом только что полученного обонятельного шока, а также всего увиденного и пережитого в советской столице.

- Сразу видно, не наш человек! - глубокомысленно заключил Сергей, допивая водку и сочно закусывая  помидором "бычье сердце". Помидор был тяжелый, дольчатый, с синеватыми венами, по которым, казалось, действительно текла алая бычья кровь.

- А ну, орел, давай потише! - строго одернул его больше помалкивавший комсомольский вожак. - С чего бы ему "нашим"-то быть? Он из вражеского лагеря. Но международные скандалы нам при этом совершенно не нужны! Так что ты, смотри, следи за собой!.. 

У вологодского вокзала их встретил водитель на белой «Волге».

- От города до колхоза ехать больше двух часов, - сообщил Виктор. - Председатель машину свою прислал, чтобы вы могли получше рассмотреть наши края.  Я с вами дальше не поеду, но телефон горкома комсомола в колхозе есть, так что, если что - помощь там понадобится или вопрос какой возникнет - сразу же звоните! 

Осторожно пожав друг другу руки, они попрощались.

Калле усадили на заднее сиденье машины справа. "На этом месте у нас только начальники большие ездят", - слегка насмешливо объяснил Сергей и тут же позабыл о шведском госте, увлекшись разговором с водителем. 

Говорили они очень быстро, Калле почти ничего не понимал. А за окном было спокойно и красиво - бегали зеленые поля, мелькали малоподвижные коровы и высокие караулы телеграфных столбов. Вверху на столбах располагались белые фарфоровые катушки с  проводами, по две с каждой стороны столба. Сначала  Калле подумал, что они похожи на бараньи головы. Потом решил, что это скорее головки огромных музыкальных инструментов, катушки - это круглые колки, натягивающие сделанные из бычьих жил струны. Инструменты аккомпанируют, а  пейзаж поет... 

Водитель в серой помятой кепочке и Сергей по-прежнему без умолку разговаривали, и Калле представлялось, что все их слова сливаются в быстрое и бесконечное повторение названия Вологда.  Проехав примерно полпути, они остановились у обочины - шоферу понадобилось посмотреть что-то в моторе. Калле вышел из машины. Метрах в десяти от них, у небольшой дорожной развилки виднелся голубой указатель: «Свиноводческий комплекс Совхоз «Коммунист». Калле вообще-то считал свиноводство весьма достойным занятием. И никогда не забывал, что их семья по-прежнему живет в доме, построенном на средства от продажи хряков, свиноматок и поросят. Но название совхоза показалось ему странным. 

"Интересно, а если бы дед, голосовавший за партию трудовиков,  восемьдесят лет назад назвал свое хозяйство «Свиноводческая ферма «Трудовик», что бы про него подумали?» - мелькнуло в голове у Калле, и он тихонько рассмеялся.

- Да чокнутый он, этот чех, я тебе, Петрович, отвечаю! - негромко сообщил водителю Сергей. - Я еще в поезде это понял. Видишь вон, стоит и сам с собой смеется... К тому же он больной какой-то, он нам  вчера сам признался. - Простите, пожалуйста, - церемонно обратился к ним "чокнутый", - а мы не могли бы заехать ненадолго в этот свиноводческий комплекс "Коммунист"? У меня прадед когда-то выращивал свиней, и муж сестры этим занимается. Мне было бы очень интересно посмотреть!

- Не положено! - строго ответил Сергей. - Нам поручили доставить тебя прямиком в наш колхоз, а обо всем остальном нужно договариваться дополнительно. Вот приедем на место,  там у председателя и спросишь! Калле снова вспомнил инструктора, который говорил, что иностранцы в России всюду ходят с сопровождающими, и каждый их шаг контролируется советским государством. Это тоже казалось ему преувеличенным и надуманным - и тоже оказалось правдой. Хотя странно, конечно... Ну что случится, если он просто посмотрит, как живут эти коммунистические свиньи? Неужели так же, как на ферме его шурина Мэтью? Там животных содержали в просторных, удобных и хорошо вентилируемых вольерах со стеклянными стенами. По периметру каждого вольера был построен коридор, по которому ходили ветеринары и прочий персонал, а корм подавался через специальные отверстия в стенах этого коридора. В каждом свинарнике была установлена мощная система аммиачных датчиков, так что, едва в воздухе появлялся лишь слабый намек на запах вчерашнего туалета, как в помещении автоматически включалась аппаратура помывки и просушки - что-то вроде дезодорирующего душа и для вольера, и для свиней. Предприятие Мэтью, кстати, называлось "Розовая хрюшка"... 

Заметив, что Калле расстроился, Сергей немного смягчился:

- Понимаешь, ты не думай, что мы тебе не доверяем. Просто у нас такие порядки, без разрешения никуда не пустят. Нас самих бы не пустили! Но мы обязательно спросим у Петра Григорича, председателя нашего. Он позвонит, куда надо. И если там разрешат, мы покажем тебе всех наших хряков! "Не разрешено... не положено.., - задумался Калле. - Как называется такой тип предложения? Безличное? Неопределенно личное?.." Точно он не помнил. Зато в памяти снова зазвучал голос инструктора, предупреждавший о том, что в целях собственной же безопасности избегать сопровождения не следует, а лучше вообще никуда не ходить одному. И всегда быть максимально внимательным и сосредоточенным...

Сосредоточившись и мобилизовав внимание, Калле уставился за окно. А там по-прежнему кисть невидимого ветра  размашисто смешивала зелень полей и голубизну неба. Мелькнул вдоль дороги маленький, неправильной формы домик - кривобокий, просевший, острым углом уткнувшийся в землю, с покосившейся дверью. Но свежевыкрашенный, белоснежный, чем-то похожий на острый парус. 

Еще через какое-то время их остановили у небольшой будки – нелепой, металлической, на одной куриной ноге. Люди в синей униформе проверили документы у водителя. Неподалеку стояла темно-рыжая лошадь  с подводой, груженой неряшливой морковкой. Нетерпеливо потоптавшись на месте, лошадь вдруг вильнула хвостом, ударила о землю копытом и пошла вперед, решительно набирая скорость. Из вздрагивающей повозки в панике начали прыгать на землю ярко-рыжие морковки, а юркий мужичок, спешно прервав разговор с милиционером, стремглав помчался за подводой, что-то крича и размахивая в воздухе серой кепкой. Абсолютно такой же, как у Ленина, с которым Калле встречался уже пять раз: четыре раза в Москве и один - на вологодском вокзале. Кстати, у их водителя на голове тоже был похожий блинчик.  Колхоз имени XXIII съезда партии считался одним из крупнейших в области. Четыреста гектаров пахоты, восемь длинных улиц с деревянными и каменными крестьянскими домами и одна короткая с так называемыми коттеджами, двухэтажными зданиями из белого кирпича, в которых размещались конторы различных технических служб и колхозное общежитие. В  центре поселка располагалась главная усадьба с сельсоветом, клубом, магазином и площадью. На площади возвышался Владимир Ильич,  назидательно указывавший пальцем куда-то в сторону туевых кустов - сильно разросшихся и с аппетитом поглотивших портреты победителей прошлогоднего социалистического соревнования.  Председатель колхоза оказался крепким мужчиной лет сорока пяти. - Петр Григорич, - с важным видом начал Сергей, едва они переступили порог председательского кабинета, - тут этот Калле хочет на свинокомплекс съездить. Он по дороге у меня спросил, а я что? Вы ж мне сказали только привезти сюда и все, я ж не знаю... - Потом разберемся,  - прервал его председатель и спросил, обращаясь к шведу: - Ну как доехал? Без происшествий? - Спасибо, все хорошо, - вежливо ответил Калле. - А что ж тебя молодого такого прислали? Лет-то тебе полных сколько? - Двадцать три, - ответил Калле, неожиданно почувствовав какую-то неловкость.

- Как моему среднему, Сашке. Он в Москве, в институте, учится. Вот их за границу не посылают... Калле никак не мог сообразить, как ему нужно разговаривать с председателем, и к общей неловкости почему-то прибавилось легкое чувство вины.

- Ну ладно, комсомол, дел у меня много, так что ты, Серега, давай отведи парня в общежитие, устрой там, проверь, что б все было как надо! Бабе Вере напомни, что мы с ней насчет еды для него договаривались. Ну и вообще бери шефство над нашим гостем!..

Колхоз Петра Григорьевича Сальникова миллионером не был, но и в отстающих не ходил. К делу своему председатель относился ответственно, показухи не любил и работал с утра до ночи. Поэтому, когда ему сообщили о том, что горком партии намеревается направить к нему в хозяйство иностранца, он совсем не обрадовался - и так, как говорится, в гору некогда глянуть:  механический участок нужно за лето построить, столярку отремонтировать, в кормовом трубы заменить, плюс еще мост через Вислый ручей подправить! И это не говоря о том, что виды на урожай в этом году были не ахти какие, так что с планом наверняка возникнут осложнения! А тут еще этого шведа на голову навязали! И добро бы швед был какой солидный, а то ведь - пацан пацаном, а ты церемонься с ним, как с папой римским! Не дай бог, накачают колхозные молодцы этого птенца самогоном да втянут в какую-нибудь историю - вот и отвечай потом перед мировой общественностью...  Петр Григорьевич,  конечно, уже провел кое-какую идеологическую работу с местной молодежью, проинструктировал, как вести себя с капиталистом, но на всякий случай нужно бы еще раз поговорить... А вообще, возвращался бы этот Калле Густавссон  поскорее к себе домой, в Швецию - всем бы было спокойнее!..  Калле Густавссон между тем изо всех сил старался осваивать новые условия жизни и не терять при этом присутствия духа. 

Выделенная ему койка в общежитии по форме была похожа на гамак - металлическая сетка провисала почти до пола. Дома Калле всегда спал на жестком ровном матрасе, и теперь по утрам его мучили боли в спине. А еще у него все чесалось. Мысль о том, что по ночам его кто-то кусает, Калле мужественно гасил и уверял себя в том, что это просто аллергия на перемену климатического пояса. Кроме него в общежитии практически никто не жил. Останавливались на ночь-другую командированные из соседних колхозов, а постоянно присутствовала только баба Вера, пожилая толстая уборщица-дежурная, которой Петр Григорьевич заодно поручил кормить шведского гостя. Но отношения с ней у Калле как-то не сложились. В первое же утро он отверг заботливо приготовленный ею завтрак - наваристый рубиновый борщ с таким сильным чесночным духом, от которого Калле временно утратил способность контролировать собственную мимику. Понятное дело, баба Вера обиделась. Она вообще была женщина легко-ранимая и воспламеняемая. И будь на месте Калле какой-нибудь русский мужик, она бы, конечно, показала ему по полной программе. Но перед иностранцем, пусть даже таким "плюгавым", баба Вера слегка спасовала - кричать не стала, и решила, что отомстит тем, что будет готовить ему "без души", как для домашней скотины. И даже потом, когда испытывавший слабые угрызения совести Калле попытался извиниться и угостил ее купленными в сельмаге сушками, баба Вера не размякла. Но "заданием" своим она в глубине души гордилась, и всем товаркам с готовностью рассказывала, что, мол, "кому что, кому свиней пасти-то, а меня вот Григорич приставил Кольку-шпиёна стеречь..."

В поле у "шпиёна" все тоже складывалось непросто. Дома его, конечно, научили водить трактор, но особого опыта у него не было. Несмотря на это, уже в первый день Калле почувствовал, что мог бы работать быстрее и эффективнее остальных. Впрочем, уже во второй день стало ясно, что, если он будет вырываться вперед, то с остальными у него явно возникнут проблемы.  Русские вообще держались от него на расстоянии - то ли из-за председательской проработки, то ли потому что швед с самого начала наотрез отказался пить с ними после смены. 

С утра и до обеда работать было легко. К полудню же солнце начинало злиться, и из-за горизонта, звеня по-деревенски разговорчивыми бидонами, появлялась телега с обедом. Вся "молодежная" бригада слезала с тракторов и шумно рассаживалась за грубоструганым столом под брезентовым навесом. Повариха Нюра - сама круглая, тяжелая и плотная, как бидон, одетый в меткотравчатое ситцевое платье и несвежий передник, - разливала в алюминиевые миски тяжело дышащий борщ. По трудовым рядам шелестело мелодичное - как казалось Калле - слово "пол-литра", а под столом происходила тайная возня.

Калле ел аккуратно, медленно, и иногда задумывался, глядя как по бело-металлическому краю чьей-нибудь миски осторожно скользит тонкий солнечный луч. А кто-нибудь из его товарищей при этом тихо, сквозь зубы, но без зла цедил: "У, шпиён, как зырит-то, прям и расслабиться простому человеку нельзя..."

После обеда становилось очень жарко. Нырнувший из Нюриного половника в его миску огромный кусок разварившегося мяса угнетающе действовал на трудоспособность, громко жужжали мухи, и Калле, отчаянно борясь со сном, был даже рад, что работают они не в полную силу, с ленцой. После смены он возвращался в общежитие пешком через три поля.  Шел медленно, дышал глубоко и, высматривая в небе голосистых русских птиц, иногда спотыкался о всякую подножную мелочь.

А его коллеги в это время все еще сидели за дощатым столом и под уверенную в себе, официальную вечернюю бутылку рассуждали о всякой мужицкой всячине: о последнем футбольном матче, о новой бане у Федьки Нечипоренки, и о программе мира, с которой Советский Союз выступал на мировой арене. Сергей почти каждый вечер рассказывал приятелям новые и новые подробности того, как он вез Кольку из Москвы. В конце первой недели трудового стажа иностранного пролетария Сергей  по большому секрету признался, что в поезде у чеха - "тьфу, шведа" - случился настоящий припадок... 

Душевая комната в общежитии была, но душ в ней не работал, и каждый день после наступления сумерек Калле шел мыться к Вислому ручью. Вообще-то это был даже не ручей, а небольшая говорливая речка со стареньким браслетом-мостом: вместо свай - мореные бревна, и на них небрежно брошены те самые доски, из которых выстругивались столы полевой кухни. Сооружение было ненадежное, но народ им все равно пользовался, потому что этот мостик срезал дорогу до города километров на пятнадцать. 

Поздно вечером здесь обычно никого не было. Калле нравилось сидеть, свесив ноги, и смотреть на темную воду, по которой перемещались тени прибрежных кустов. Чтобы он не чувствовал себя совсем одиноким, ветер иногда приносил ему из поселка капроновую ленточку фразы, случайно прихваченную в каком-нибудь доме: "... Людк, а Людк! Где таку невестку-то взяла? Уж я глядела сегодня на речке-то, полоскать-то она у тебя ой не умет..." И невидимая лягушка откуда-то из-под свай, пуча от возмущения очи, продолжительно поддакивала Людкиной товарке.

А вообще и дни, и вечера были очень похожи друг на друга. 


Однажды Калле заметил, как в мелких волнах Вислого ручья бьется отражение луны - и ему вдруг совершенно явно представился родительский дом, пахнущая цветами мама, серьезный отец... Яблоко из их сада, сливочно-желтое и круглое, как русская луна, а  еще почему-то хрустящие кукурузные хлопья на завтрак и густоароматный кофе...

И он с удивлением услышал стук собственного сердца, которое, почти попадая в такт сокращениям луны, громко выбивало тревожный римт почти осознанного одиночества. 

Вдалеке пели про кружившиеся над городом желтые листья. Ожив то ли от звука, то ли от ветра, по деревянному настилу моста покатилась бутылка из-под вездесущей "пол-литры". 

Калле закрыл глаза, и родной шведский калейдоскоп превратился в лоскутное одеяло, которое ему на днях, когда вдруг немного похолодало, выдала баба Вера. А потом его воображение  навестила Галя, дочь Петра Григорьевича. Он увидел ее впервые в тот самый день, когда баба Вера позаботилась о том, чтобы он ночью не замерз. Калле тогда подумал, что Галя тоже похожа на лоскутное одеяло, - такая же разноцветная: золотые волосы, зеленые глаза с голубыми белками, рыжие веснушки,  черные ресницы, коричневые брови, красные губы, белые зубы и синее в цветочек платье...

Медленно возвращаясь в этот вечер домой, Калле задержался у дома председателя, постоял в темноте минут пять, осторожно всматриваясь в зашторенные окна. Просто так стоял - безо всякой надежды поймать ночной, в карандаше выполненный эскиз яркого девичьего образа. 

А на следующее утро, в самую раннюю рань, бдительная и проницательная баба Вера явилась к теще Петра Григорьевича доложиться, что "Колька-шпиён вчера все под окнами вашими стоймя стоял. Так что вы глядите! А то ить думается мне, он на Гальку-то вашу вид какой имет..." 

Родившаяся от пульса луны и пробравшаяся в сердце шведа дымка одиночества за последующие дни уплотнилась до тумана, который в рассветные и предзакатные часы звучал густо-басовыми коровьими голосами. 

Советские коровы, по наблюдениям шведа, вообще вели себя немного странно. Они были коллективистками и, наверное, поэтому совершенно не нуждались в пастухах. С первыми лучами солнца хозяйки выставляли своих буренок за ворота, и те -  самостоятельно, без человеческого присмотра - направлялись к известному  пункту сбора на околице. Там минут десять ждали опаздывающих, перетаптываясь на месте, трамбуя копытами пыль и время от времени сокрушенно и продолжительно вздыхая. Собравшееся стадо дружно направлялось на выгон, а вечером возвращалось в поселок. И если какая-нибудь корова, придя домой, оказывалась перед запертыми воротами, ее возмущенное и мрачное мычание было слышно даже на соседней улице.   

Сам Калле и на работу, и с работы по-прежнему ходил один. А оказываясь перед закрытым общежитием, терпеливо, не ропща ждал прихода бабы Веры. Это начинало его угнетать... 

Как-то в конце рабочего дня в поле приехал темно-зеленый русский армейский «джип», который его товарищи почему-то громко назвали "козлом". Из машины вышел странного вида мужчина - лет сорока, с длинными, свисающими почти до плеч унылыми волосами, в потертых джинсах и явно требующем чистки бархатном пиджаке, из нагрудного кармана которого торчал тем не менее пестрый носовой платок. Мужчину трактористы тоже назвали "козлом", правда тихо, так что сам "козел" вроде бы ничего не услышал. 

- Меня зовут Валерий Харченко, - представился он и протянул Калле руку, не обращая на остальных никакого внимания. - Я корреспондент районной газеты "Передовик-колхозник". На следующей неделе в нашей газете будет напечатана заметка о том, как вы ударно трудитесь на нашей, так сказать, родной ниве...  И в связи с этим редакция поручила мне сфотографировать вас за работой.

Калле кольнуло легкое, тонированное гордостью волнение, - заметка в газете! про него! с фотографией!

- А что мне для этого нужно сделать? - спросил он у корреспондента. - Да ничего особенного! Просто залезайте на трактор, а я посмотрю, с какой стороны вас лучше снять.

Разговаривая, Валерий Харченко как-то неестественно тянул слова и пожимал пыльными бархатными плечами. Забравшись в кабину, Калле бросил осторожный взгляд на остальных членов бригады. Надо всем происходящим те явно потешались, хоть и старались откровенно этого не демонстрировать. Калле вдруг смутился. Корреспондент попросил его сесть поближе к рулю. Потом подальше. Потом положить на руль руки. Посмотреть немного вправо. Влево. Вверх, вниз, за горизонт...

Калле чувствовал, как растущее смущение красит его щеки в наипередовой пролетарский цвет. 

- Ну вот! Так, вроде бы, будет то, что надо! - заявил наконец Валерий Харченко, после чего не очень ловко запрыгнул на подножку кабины и очень заботливо поправил на Калле воротник его клетчатой рубашки. На что остальные члены бригады отреагировали раскатистым лошадиным ржанием. 

"Интересно, а русские лошади на пастбище тоже ходят, как коровы, - то есть сами, без людей?.." - рассеянно думал Калле, прощаясь с корреспондентом. Валерий Харченко завел машину, сквозь опущенное стекло подмигнул шведскому трактористу, пообещав при этом лично привезти ему несколько экземпляров газеты с его фотографией - и русский армейский «джип», действительно по-козлиному подпрыгивая, побежал по густо-коричневому грунту, волоча за собой парашют придорожной пыли. Калле подумал, что корреспондент ему чем-то не понравился.

Чуть в стороне неровным кругом стояли отработавшие смену трактора. Разговаривая о чем-то привычном и мелком, мужики рассаживались за столом. Калле запер свою кабину и нерешительно направился к товарищам. - Ты чё, Колька, выпить с нами, что ли, наконец собрался? - обрадованно  спросил Сергей. В ответ Калле неопределенно пожал плечами. Вообще-то ему было жарко, рубашка противно липла к спине, и пить на самом деле хотелось, только холодной воды или молока... 

Но с другой стороны, если это как-то поможет найти общий язык... если он после этого научится разговаривать с русскими... вот так просто, как они разговаривают друг с другом, о чем-то привычном и мелком... Тогда  почему бы и не выпить? Он же сам все время избегает их общества, но они вроде не обижаются, вон и Сергей обрадовался...

- Вот и молодец! Давай садись! - поддержал Михалыч, крепкий мужик лет тридцати,  самый старший член  их молодежной бригады.  Кто-то протянул Калле граненый  стакан с мутной зеленоватой жидкостью. Калле заглянул в емкость с сомнением и легким испугом. 

- Да не боись ты! - утешительно толкнул его в плечо Сергей. - Это тебе, конечно, не ром какой там и не коктейль, это наш продукт! Надежный, голова после него не болит. Танька Нечипоренко-то самолично варила! А она у нас в этом смысле знаменитость. Ей даже милиция ну не то, чтобы разрешает, но глаза закрывает... Говорит, только чтоб без переборов...  А все потому что милиция сама у нее к праздникам отоваривается!..

- Ой ну и трепло же ты, Серега! - вздохнул Михалыч и предложил: - Ну что, хлопцы, давайте! За районную газету "Передовик-колхозник"! Пойдет за нее?

- А куда ж оно денется? - согласился Сергей, и все члены молодежной бригады дружно крякнули и опрокинули стаканы. Калле собирался сделать только один - ознакомительный - глоток, но бдительный Серега поймал его руку, зажал ее и не позволил поставить стакан на стол.

- Э-э нет! Раз уж остался, то давай, чтоб как положено! Чтоб до дна! Это ж за твою газету "Передовик-колхозник"! Или ты что, может, газету не уважаешь? 

Окончательно растерявшийся Калле как-то сообразил, что  Сергей отпустит его, только если он выпьет водку залпом. Зажмурившись, он выпил, после чего Сергей выхватил у него стакан, потряс им в воздухе и победоносно заявил:

- Ну слава тебе, господи! Молодец! С первым почином тебя, товарищ капиталист!

На лице у молодца и вправду застыла  гримаса капитализма, а внутри развязалась скоропалительная ядерная война, в огне которой должны были сгореть легкие, желудок, печень и все до единого прочие органы. Небо стало мутным, зеленым, и Калле с ужасом почувствовал, как из глаз его непроизвольно потекли слезы, - продолговатые и противные, как мелкие бесцветные гусеницы...

- Ну что, я ж тебе говорил, что проберет как надо! Ты давай, не дрейфь, держись! В начале оно всегда печет, но скоро ты почувствуешь, как пришла сила... Это ж тебе даже не «Столичная»...- говорил ему Серега, дружески подпихивая плечом.

Остальные о чем-то оживленно разговаривали. Сосредоточившись, Калле попытался понять, о чем. Но оказалось, что знаменитый продукт Таньки Нечипоренки каким-то образом лишил его способности понимать русский язык - Калле не узнавал ни одного слова. А когда он посмотрел на Михалыча, ему и вовсе  показалось, что изо рта самого старшего члена молодежной бригады вылетают  не слова, а связки белобоких сушек, которые Калле каждый день покупал в сельмаге... Надежда на то, что, выпив, он найдет с русскими общий язык, растаяла,  не оставив даже легкого облачка. Калле почувствовал, что вот-вот заплачет, зарыдает взахлеб, как в далеком детстве от какой-нибудь совершенно непоправимой беды. И вряд ли русские трактористы смогут его при этом утешить так же, как когда-то мама...

Дабы избежать публичного позора, Калле встал и на чьих-то явно чужих ногах направился к стеклянному граненому горизонту, даже не попрощавшись с товарищами по работе. Над полями стайками летали бабочки. Свободные и независимые, как здешние коровы, но только очень красивые. Сев на землю, Калле долго и пристально наблюдал за их трепетными перемещениями, с удивлением обнаруживая, что бабочки прямо у него на глазах увеличиваются в размерах и превращаются в диковинных птиц. Свободных и независимых... - в яркую разноцветную стаю, похожую на лоскутное одеяло.

"А вот я сейчас приду домой, приведу себя в порядок и отправлюсь к председателю. Приглашу Галю в кино! А почему бы и нет? Здесь же все в кино ходят, сеансы в восемнадцать ноль-ноль и девятнадцать сорок пять..." - неожиданно заявил себе Калле, после чего решительно поднялся и энергичной, хоть и слегка неровной походкой двинул к поселку.

Баба Вера была на месте. Поджидала его у самых дверей:

- Слышь, Колька, Галька-то председателева в этот, как его, в лагерь пионерский сегодня уехала. На Азовское море! У ей же лето-то ить последнее, на будущий год школу кончит, в институт, верно, отдадут. Аж в Москву, как Сашку-то их, среднего. Или в область, там их старший сын учился...

В этот вечер Калле пришел к Вислому ручью раньше обычного, еще засветло. На мосту, в его любимом месте, удила рыбу похожая на баранку старушка - коричневая, маленькая, сухая, но очень крепкая на вид. Ее волосы и лоб покрывал по-пиратски повязанный черный платок, который - как это часто случается у пиратов - немного съехал в сторону, обнажив одно загорелое ухо с круглой серебряной серьгой. В большом звонком ведре у ситцевых ног рыбачки билась в истерике маленькая перламутровая рыбка, обманом выуженная из Вислого ручья. Калле вспомнил свой тайный, десятилетней давности вояж в Копенгаген, из которого так не хотелось возвращаться домой... И неожиданно охватившую его радость, когда он - нехотя! - но вернулся...   


На обратном пути он зашел к председателю - сообщил, что хочет срочно съездить в Швецию. Еще на курсах в Стокгольме Калле говорили, что, раз в три-четыре недели он сможет прилетать домой на выходные. Для этого он должен сообщить руководству колхоза дату ближайшего предполагаемого отпуска, а колхоз обязан организовать доставку сельхозспециалиста в посольство Швеции в Москве, которое в свою очередь позаботится об авиабилете и прочих дальнейших деталях.

- Ты, Калле Густавссон, прямо без ножа меня режешь! - заявил Петр Григорьевич в ответ на его просьбу. - Одного-то я тебя отпустить права не имею - тебе же до Москвы положено два сопровождающих! А где я, спрашивается, их возьму? Ты на календарь смотришь? Сейчас же время самое горячее, каждая пара рук наперечет! У меня и так план срывается, а тут еще ты со своим отпуском... Ты когда конкретно ехать-то хочешь?

- Я могу прямо завтра, - тихо ответил Калле. Ответил несмотря на чувство вины, возникшее у него после слов председателя.

- Ладно, ничего я тебе, парень, не обещаю. Дела у меня в колхозе есть поважнее твоих капризов, но завтра с утра попробую позвонить в горком комсомола Виктору Дубовенко - ты его знаешь, он тебя сюда вез вместе с нашим Сергеем. Если они там придумают что-нибудь, так и попутного тебе, как говорится, ветра! А не придумают, так придется тебе подождать с неделю-другую, пока у меня люди в механическом не освободятся...

Калле вышел  из председательского дома расстроенным. Смысл услышанного он понял не до конца. Нет, то есть суть он, конечно, уловил, но при чем здесь были, к примеру, "капризы" и "попутный ветер"? И потом, они все-таки отправят его в Москву или нет? И если отправят, то когда? Ведь он уже отработал почти три недели. Подождать еще неделю - это еще куда ни шло. Но  две - это уже слишком! К тому же это противоречит договору!  В договоре ясно сказано, что он имеет право на отпуск раз в три-четыре недели! А не в пять!.. Простое огорчение постепенно превращалось в сложную злость. Погода явно портилась - сверху падали редкие и тяжелые капли и, обещая нешуточный ночной ливень, шумели деревья. Калле шел по темной улице, сердито пиная ногой бутылку из-под вездесущей пол-литры, а ехидный "попутный ветер" в спину нагловато гнал его в далекую и родную Швецию, где свято соблюдаются все договора...   

Ночью ему снился энергичный смычок и старая скрипка, густо-коричневая, как кирпич родительского дома. На скрипке играла разноцветная Галя. Смычок с отчаяньем самоубийцы нырял куда-то за Галину спину, но тут же возвращался, неся с собой испуганную и непривычно быструю мелодию шведского гимна, которая в какой-то момент незаметно превращалась в популярную советскую песню про желтые листья, которые кружатся над городом. Безжалостно избиваемые дождем оконные стекла дребезжали, привнося в сон ощущение тревоги и хрупкости. Удивительные свойства продукта Таньки Нечипоренки товарищи по работе явно преувеличивали - следующим утром, едва открыв глаза, Калле поморщился от боли и почувствовал как в голове у него громко заработал трактор "Ивановец". Испуганное ночным дождем солнце пряталось, а белое непрозрачное утро было похоже на прокисшее молоко. 

- Ну как оно? - поинтересовался Сергей, когда Калле наконец доплелся о работы. И не дождавшись ответа, продолжил: - Видок у тебя, Колька, конечно, не очень! Видно, что привычки нет, но не боись, за обедом хряпнешь опохмелку и будешь, как огурец! Кстати, слышал, мы с тобой сегодня в поле не работаем. Хутор за Вислым ручьем знаешь? Так там наводнение. Председатель велел два трактора с нашей бригады туда на помощь отправить, вот Михалыч нас с тобой и определил...

До хутора они добрались лишь к обеду. Колеса то и дело увязали в размокшем грунте, трактора по очереди глохли, и им приходилось вытаскивать друг друга на буксире, уворачиваясь от плевков коричневой жижи, целившихся прямо в лицо. Мысль от том, что, когда они наконец прибудут на место, им придется продолжить таскать что-то из грязи, - эта мысль парализовывала, и люминесцентная синь глаз на чумазом лице шведа превращалась в тускло-серый усталый алюминий, из которого были сделаны столовые приборы полевой кухни. 

Но им повезло - на хуторе выяснилось, что почти все спасательные операции уже выполнены силами прибывших вовремя - коровник разобран и перенесен на сухой участок, дощатый настил у дома построен, затонувший мотоцикл вытащен из воды. И только на соломенной крыше какой-то хозяйственной постройки, которая наполовину ушла под воду, сидела бабушка в обнимку с козой.  Над ними кружил небольшой вертолет, и из кабины пилота через мегафон лилась сердитая быстрая речь, в которой Калле распознавал множество хлестких слов и словосочетаний, освоенных им во время пути на хутор.

- Нет, милок, я уж без козы никак, я уж без козы с места не сдвинусь, куда ж я без козы-то... - громко кричала бабушка, когда вертолет отлетал чуть в сторону. И ее непокрытые седые волосы и белая шерсть козы, вставая дыбом, уносились вслед за пропеллером...  

- Ну что, орлы, явились! Главное, как всегда вовремя! - поприветствовал их оказавшийся на месте председатель. Сергей начал сбивчиво оправдываться, рассказывая об их собственных неурядицах и жалуясь на плохие дороги и "раздолбанную" колхозную технику. Но Петр Григорьевич только рукой махнул:

- Да ладно, всегда причины найдете! Не понос, так золотуха! А то, что польза-то от вас известная, это и так все знают! - От этих слов Калле стало очень обидно. Они же действительно не виноваты, что дороги на полметра дождем размыло и что двигатели у тракторов ни с того ни с сего глохнут! Им самим было плохо! Им самим необходимо сочувствие! Острое желание так или иначе, но выразить председателю протест, снова зажгло в глазах Калле потухшие было лампочки. Он принялся мысленно подбирать слова, но Петр Григорьевич его опередил: - А насчет тебя я договорился с райкомом. В виде исключения они разрешили обойтись одним сопровождающим. С тобой поедет Харченко, корреспондент из районной газеты. Поезд из Вологды сегодня в двенадцать ночи. Машину я вам дам, так что давай дуй в общежитие, собирайся! Да смотри не забудь чего! 

Радость оттого, что завтра или послезавтра он окажется дома, мгновенно вытеснила намерение добиваться справедливости, и Калле вежливо поблагодарил Петра Григорьевича за хлопоты. "Вот бы ты, дорогой иностранец, и остался в своей Швеции! Хоть одной головной болью было бы меньше!.." - вздохнул про себя председатель колхоза имени XXIII съезда партии, а потом обратился к Сергею:

- А ты подойди ко мне на пару слов попозже! Во-первых, насчет вчерашнего пару горячих получишь! Я вам говорил, чтобы ему ни капли, или не говорил?

- Ну Петр Григорич, мы ж ничего... Мы ж, как вы сказали... - забормотал Сергей.

- Ладно, за это я с вас спрошу, не волнуйся! У меня другой разговор есть, так что ты, давай помоги ему попутку до поселка поймать и возвращайся, поговорим!.. 

Калле взял с собой весь свой багаж. Нет, он не думал, что что-нибудь пропадет во время его отсутствия - просто решил, что дома как следует перестирает одежду в их мощной стиральной машине. Незадолго перед отъездом к нему заглянул Сергей.

- Слышь, Коль, я тебе это... - начал Сергей, - во-первых, счастливого пути пожелать хочу. А во-вторых, сказать, что этот Харченко, он, в общем... В общем, люди разное говорят, и кто его знает, верить или не верить... Но, ты не боись, мы с ним побеседовали! Так что он ни-ни, не посмеет... Даже если он действительно такой, как говорят. Ну ты понимаешь, да? Петр Григорич, правда, сказал, чтоб ты ничего не знал, но я подумал... Ну чтоб ты все равно был начеку. Понимаешь?..

Что-то Калле понимал. Но не до конца.

- А вообще возвращайся! - заявил на прощание Сергей. - У моего папани брательник троюродный на "Коммунисте" ветеринаром работает. Ну помнишь, ты на наших свиней хотел посмотреть? Так вернешься, я с ним договорюсь - и поедем!.. 

Когда во дворе общежития нетерпеливо просигналила председательская «Волга», в комнату к Калле зашла баба Вера.

- Ты Колька, слушай меня! Оно-то ить, может, и вранье-то все, кто ж его знает! Но Любка-то, Васильевых которая, ну что на почте сидит, вроде как слышала, будто вагон-то он двухместный заказал, этот Харченко-то... Так что ты вот, возьми на всякий случай! На самый верх в баул-то свой положи, а там и хлобысь его почем попадя! Ну если что... - И баба Вера протянула Калле густо-коричневую и, видимо, очень опытную скалку.

«Господи, это ж как тако быть-то может, чтоб мужчина с мужчиной, как муж с женой...» - прошептала баба Вера в дверях, после чего истеричным крестным знамением осенила собственный рот. 

На заднем сиденьи машины сидел корреспондент газеты "Передовик-колхозник" в своем бархатном пиджаке с цветастым носовым платком в нагрудном кармане. Дверь была гостеприимно распахнута. Калле сел впереди рядом с водителем.

"В сложных ситуациях ты можешь притвориться, что плохо понимаешь русский язык, - говорил ему инструктор на секретных занятиях, - но на самом деле необходимо стараться, наоборот, понять как можно больше и обращать внимание не только на слова, но и на интонацию, с которой они произносятся..." Валерий Харченко время от времени что-то спрашивал у Калле. По смыслу вопросы были вполне безобидными - например, чем отличается шведская кухня от русской, или каких русских писателей читают в Швеции. Отвечал Калле односложно и несколько раз намекнул, что русский понимает намного хуже, чем может показаться. А интонация у Харченко, между прочим, была явно подозрительная - неискренняя и заискивающая. 

Купе у них действительно оказалось двухместным. Дополнительно этот факт Калле не испугал, но когда Валерий вышел в туалет, швед все же вынул из сумки полученную от бабы Веры скалку и быстрым движением сунул ее под подушку. После чего погасил верхний свет, не раздеваясь, улегся на свою полку и по самые брови укрылся колючим коричневым одеялом. Закрыл глаза и почему-то вспомнил армию - самое начало службы, военные учения в лесу, на которых он однажды случайно повстречался с самим королем! Карл Густав приезжал к ним в часть с инспекцией, и случилось ему вместе с их генералом проходить мимо боевого поста, на котором Калле нес дежурство. Заметив короля, Калле оцепенел и от неожиданности  зажмурился. Король сказал что-то генералу.

- Как тебя зовут, солдат? - спросил у него высокий военный чин. - Рядовой Густавссон, - хрипло ответил Калле, по-прежнему ничего не видя, а потом набрался смелости, распахнул свои люминесцентные глаза, посмотрел прямо на короля и довольно бодро произнес:

- Рад служить Вашему Величеству!.. 


Вернувшийся в купе сопровождающий какое-то время подозрительно шелестел темнотой, но, устроившись и раздевшись, тоже лег на койку. - Спокойной ночи, - произнес Харченко как-то, как показалось Калле, заговорщицки, что ли.

- Спокойной ночи, - буркнул в ответ швед.

- Скажите, Калле, а правда, что у вас в Швеции люди чувствуют себя действительно свободными? Что они могут говорить то, что они думают? Могут жить так, как им хочется, независимо от того, как на это посмотрят другие?

- Правда, - сдержанно ответил Калле. Но давившая затылок скалка не позволила ему при этом испытать полноценную гордость за свою родину. 

Утром они молча пили густо-коричневый чай из разговорчивых  стаканов с подстаканниками. На столе лежала раскрытая пачка печенья "Привет Октябрю" и сахар в дорожной упаковке: два небольших продолговато-четырехугольных брикетика в бледно-голубой обертке с изображением движущегося железнодорожного состава.

И когда уже у самой столицы Советского Союза поезд набрал финишную скорость, из-под подушки выкатилась, на пол упала и к дверям побежала бабы- Верина скалка. А ударившись о стену, скалка совершила лихой пируэт, напомнивший то ли о знаменитом советском балете, то ли о не менее знаменитом фигурном катании...   

В колхоз имени XXIII съезда коммунистической партии Калле Густавссон не вернулся - расторгнул договор, невнятно сославшись на некие изменившиеся обстоятельства. Но Россия его не отпустила - он снова приехал в Москву в девяносто первом в качестве независимого  журналиста. В девяносто втором не по-шведски страстное чувство женило его на русской девушке, которая всегда поступала вопреки тому, что в Швеции считалось здравым смыслом. Их быстроходная жизнь протекает по большей части в Москве, которая в рекордные сроки начисто позабыла свое недавнее прошлое, превратившись в мегаполис языческого капитализма. Но всякий раз, отправляясь с дежурным визитом на родину, Калле садится в самолет и внимательно смотрит в иллюминатор - ждет момента, когда лайнер наберет нужную высоту, и с этой высоты самоуверенная российская столица на мгновенье превратится в лоскутное одеяло, и обязательно подмигнет Калле голубым глазом случайного огорода...

2002