Глава IV
ДЕВЯТОГО ИЗДАНИЯ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ
1
Установившееся в нашем официальном постсоветском литературоведении суждение о Б.Л. Пастернаке как замечательном во всех отношениях российском поэте и прозаике никогда не было выражением общего мнения. Периодически раздавались и продолжают раздаваться голоса, призывающие к сдержанному, без необоснованной патетики и перегибов отношению к творческому наследию поэта. В читательской массе в последнее время явно нарастает и становится все более заметным раздражение по поводу безудержной и беззастенчивой активности пастернаковских лоббистов. Количество же и категоричность читательских отзывов, противостоящих бытующей в нашем официозе оценке творчества Пастернака, особенно его романа «Доктор Живаго», столь ощутимо, что ставит под сомнение объективность оценок профессионалов. В этой связи у меня возник вопрос: а как преподносилось в последние годы творчество Пастернака нашим школьникам? Какие тут действовали приоритеты? Чьи мнения возобладали?
Из учебников, стоявших на полке в книжном магазине, я выбрал написанный коллективом авторов под редакцией В.П. Журавлева. Он приглянулся мне тем, что прошел весьма основательную проверку временем: это было уже восьмое его издание. Очевидно, не один год школьники штудировали по нему поэзию и прозу Пастернака. Я не берусь судить об учебнике в целом, может быть, он действительно хорош, но напечатанная в нем статья о Пастернаке произвела на меня впечатление откровенно удручающее. Во-первых, она оказалась непохожей на статьи о других писателях и поэтах, напечатанные здесь же, и представляет собой не профессиональный разговор преподавателя с учеником, помогающий ученику разобраться в особенностях творчества поэта, а откровенную и беззастенчиво-пристрастную апологию в его адрес. Начинается статья словами: «Свое понимание природы искусства Борис Пастернак сформулировал очень рано: «Книга, – писал он в 1919 г., – есть кубический кусок горячей дымящейся совести – и больше ничего»». И при этом настаивал: «...Единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас». Борис Леонидович (на то он и был поэтом) любил выражать свои мысли в ярких парадоксальных образах, что, очевидно, и соблазнило авторов учебника начать свою статью о нем с этих его слов. Однако в процитированных фразах Пастернака нет и намека на то содержание (понимание природы искусства), которое обнаружили в них авторы статьи. То, что сказал Пастернак, не может служить даже в качестве простого определения понятия «книга», слишком уж заужены у него рамки этого определения. Слова Пастернака: «…и больше ничего» оставляют без внимания главное: то, что книга - это результат творческой работы ее автора. Чтобы написать хорошую книгу, автору помимо совести, нужны еще и другие качества, с которыми, кстати сказать, лично у Пастернака дела обстояли весьма неблагополучно.
Неподходящее слово «кубический» поэт употребил здесь явно сознательно. Если сказать правильно: «кусок совести, имеющий форму плоского параллелепипеда», – то смешной параллелепипед сразу же лишит значительности и сделает «дымящуюся совесть» тоже смешной. А то, на чем, по словам авторов, Пастернак настаивал, как на «единственном, что в нашей власти», – на самом деле далеко не единственное. Но к Пастернаку у меня нет претензий: он написал эти слова не для учебника и не в качестве иллюстрации к пониманию природы искусства. Авторы статьи истолковали их так по собственному разумению. Но если книга – это «кусок дымящейся совести», то книга, предназначенная стать школьным учебником, должна быть в этом отношении совершенно безупречной. Предельная ясность мысли, строгость, и, добавим, честность изложения материала в ней должны быть ее стержневой основой. Однако, авторы пишут свою статью так, словно они забыли о том, что пишут ее для школьников, а не сочиняют полный восторгов гимн во славу поэта. На этой же странице, откуда была извлечена приведенная выше цитата, они написали: «Именно тогда (в 1917 году. – В.С.) жившее в поэте ощущение первородности природы впервые(?) совпало с ощущением того, что происходящий в жизни страны и ее народа переворот может быть осмыслен и оценен лишь в категориях столь же масштабных. Как было отмечено Пастернаком, в это время «заразительная всеобщность... подъема стирала границу между человеком и природой»». Эта, на первый взгляд, вроде бы непростая по мысли фраза, очевидно, родилась у авторов, как «светлое озарение». Речь тут идет о двух ощущениях Пастернака: первое в нем жило давно, а второе появилось во время октябрьского переворота. Мысль авторов заключалась в том, что первое (ощущение поэтом первородности природы) оказалось равновеликим по масштабности его же ощущению происходивших в стране событий. Авторы тут, похоже, запутались в понимании того, что познается непосредственно сознанием (например, события), а что с помощью органов чувств, т.е. в ощущениях. Но возникает вопрос: зачем надо было говорить об этих ощущениях поэта школьникам? Первородность природы – истина, вытекающая из общего устройства нашего мира, а Октябрьский переворот – событие в истории России, не имеющее с этой истиной никакой логической связи. Сопоставлять категории масштабности их оценки так же бессмысленно, как сравнивать между собой сами эти понятия. К тому же к советской системе Пастернак в итоге оказался в оппозиции, пострадал от нее и едва не был изгнан из страны.
Что касается провозглашенного Пастернаком стирания границы между человеком и природой, то тут можно лишь недоуменно пожать плечами: между природой и человеком, являющимся ее детищем, нет и никогда не было границы, тем более такой, которую можно было бы вдруг просто так взять и стереть.
Несуразность разговора о стирании границы сразу же станет очевидной, если попытаться говорить об этом серьезно. Можно ли без улыбки отнестись, например, к такому выражению этой идеи, напрямую вытекающему из слов Пастернака: «О возможности стирания границы между человеком и природой в одной отдельно взятой стране». Это, разумеется, шутка, хотя переворот действительно произошел только в России. Однако, изложение в школьном учебнике в качестве реального события фантазий поэта которые можно рассматривать лишь на уровне шутки, представляется мне чем-то совершенно несообразным. Но авторам статьи стирание границ явно пришлось по вкусу, и они добавили уже от себя: «Границы между большим миром человечества и тем, в котором живет отдельный человек, у Пастернака стерты. Мир для поэта не предмет изображения, не место действия – он свидетель, а то и равноправный участник того, что происходит в жизни человека».
В школьных учебниках должны излагаться мысли, а не их имитации. Мнимому глубокомыслию в школьных учебниках не место. Как быть школьникам, прочитавшим эти строчки? Им ведь надо понять, что было стерто, зачем стерто и какие это имело последствия для самого поэта и для « большого мира человечества», чтобы суметь потом сказать об этом собственными словами, не выучивая изложенную в них идею «на зубок», а воспроизводя ее сознательно с пониманием того, о чем в ней идет речь. Но, кроме пафосной декламации, в приведенных строчках нет ничего. Заявление авторов статьи можно принять лишь как метафору, но метафору нельзя истолковывать буквально. Ведь границы между большим миром человечества и миром, в котором живет отдельный человек (пространственные, временные, языковые, политические, климатические, визовые и даже «железные», я имею в виду «железный занавес», которым Россия во времена Пастернака отгородила себя от остального мира), так же реальны, как и сами эти миры. Стереть их нельзя. Стереть, вернее объявить стертыми, можно лишь границы виртуальные, т.е. придуманные, которых в реальном мире нет и не было. Но тогда и стирание их тоже будет таким же условным и не имеющим никаких последствий. К тому же о большом мире человечества Пастернак вообще никогда не писал. А малый мир, т.е. человек со своими проблемами, появился в его стихах лишь в двадцатые годы. Об этом я уже говорил в других главах и даже привел цитату из книги Быкова, подтверждающую это обстоятельство.
Авторы статьи приписали Пастернаку не мало разного рода фантомных качеств, о которых нам еще предстоит говорить дальше. Говоря о Пастернаке, они не раскрывают ученикам образный мир поэзии Пастернака, не объясняют его странностей, а вступают с ним в соревнование по образному выражению собственных мыслей и произносят фразы, которые нельзя истолковать, а можно лишь по-попугайски повторить. Их пафосные декламации, очевидно, не раз ставили школьников в тупик в связи с невозможностью разобраться в имитированном ими глубокомыслии. Попробуйте примерить эти слова к себе (к «жизни человека»), и вы сразу же почувствуете их очевидную декоративность. Правда, авторы делают вид, что говорят серьезно, и даже приводят стихи Пастернака, которые, по их мнению, отражают придуманную ими особость в общении поэта с «большим миром человечества». Но сопоставьте эти стихи с приведенной выше цитатой.
Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый!
Он мне брат и рука. Он таков,
Что тебе, как письмо адресован. а
Как ни старайся, но сочетать их не удастся. Эти строчки из стихотворения, в котором Борис Леонидович, расстававшийся в ту пору с первой женой, призывал ее не волноваться, не плакать, не мучиться, а вырваться «из тифозной тоски тюфяков» (какое супружество может такую тоску выдержать?), подышать свежим воздухом («Вон на воздух широт образцовый!») и начать новую жизнь, очевидно, уже без него – автора этих строчек. Ну и причем здесь «большой мир человечества»?
Для школьников старших классов, вступающих во взрослую жизнь, история расставания поэта с когда-то любимой им женщиной могла бы оказаться поучительной, будь она изложена не заумно, а простым человеческим языком. Но авторам статьи нравилась пастернаковская заумь, и они увели разговор о банальном разводе поэта с женой в мир образных фантазий. Истолкование сути человеческих отношений они подменили произнесением звонких, ничего не объясняющих слов: «...любовная драма вырывается из-под кровли дома и только в пространстве, очерченном не стенами, а горизонтом, в разговоре «по-альпийски» может получить достойное человека разрешение». Дико читать подобные тексты в учебнике для школьников. Во-первых, драма не была любовной, поскольку любви ни с той, ни с другой стороны уже не было. А «пространство», в котором эта драма, по мнению авторов, могла получить «достойное человека разрешение», они по собственному произволу ограничили горизонтом, исключив тем самым из него «находки» поэта: «воздух широт образцовый», «блюдо баварских озер» и «альпийские горы» и лишив смысла сохраненный в их собственном тексте «разговор по альпийски». Слово «горизонт» поэт использовал в своем стихотворении не для очерчивания пространства, а совсем в ином смысле (а, может быть, и бессмыслии – это уж как кому покажется). Строчки про «горизонт» в учебнике наверняка были многократно прочитаны и учениками, и преподавателями, но их несоответствие пространству, «очерченному» самим поэтом, так и осталось никем не замеченным. Незамеченным потому, что смысла в этом заумном бормотании и самого поэта и авторов статьи нет и на грош. Прошу понять меня правильно: я ничуть не скорблю по поводу того, что авторами статьи был искажен смысл слов Пастернака. Речи об этом и поэта, и тех, кто писал статью, представляют собой лишь не имеющую познавательного для школьников значения неумную декламацию.
Разговоры авторов статьи о Пастернаке представляют собой в основном сознательно созданные ими гимны во славу поэта. И хотя хвалить их тут явно не за что, но и осуждать тоже нет особых оснований. Они пишут так, как в наши дни принято писать о Пастернаке, как пишут о нем профессиональные литературоведы, сделавшие прославление поэта содержанием своего собственного творчества. Их (авторов статьи) голоса звучат в унисон с голосами тех, кто в течение многих лет вырабатывал особую стилевую манеру и приемы ведения разговоров о «великом» поэте. В их основе лежит звонкая патетика, стремление придать значительность и величие всему, что исходит от Пастернака, и полное забвение обстоятельств его жизни и творчества, которые нельзя было бы зачесть ему в похвалу.
Авторы статьи послушно следовали этим принципам. Вот еще один тому пример: «Основанием для уверенности в том, что можно противостоять разрушительным силам, которыми – наряду с созидательными – обладает история, служила для Пастернака убежденность не только в животворящей способности природы, но и в спасительной для жизни мощи творчества, искусства». Читая эти величественно звучащие строчки о том, как Борис Леонидович черпал уверенность в собственной убежденности, невольно думаешь, что речь тут идет о категориях присущих стране и народу. Но авторы, оказывается, имели в виду лишь самого Бориса Леонидовича, в одиночку спасавшегося от разрушительных сил истории.
Однако, день сегодняшний, в котором пребывает человек, это еще не история. Историей он станет, когда превратится в день вчерашний. Поэт находился в противостоянии не с историей, а с реальной жизнью. Авторы создали тут очередной парадокс. Наделенный с их легкой руки «неистребимой верой в жизнь» Борис Леонидович в то же время был вынужден постоянно искать спасения от ее «разрушительных сил». Причем спасение он видел не в противостоянии этим силам, а в том, чтобы спрятаться от них, забыться в мире природы и созданном собственным воображением мире образных фантазий, не имеющих к реальной жизни никакого отношения.
В результате этой игры в прятки с жизнью, в стихах Пастернака не оказалось ничего ни о мировой войне, ни о революциях семнадцатого года, ни о гражданской войне. Лишь в двадцатые годы Пастернак сделал первый шаг из мира грез и фантазий, в котором практически не было человека, в мир исторический с его сбытиями и людьми. Однако, в статье об этом ничего не говорится. Зато есть вот такие звонкие, изображающие глубокомыслие, но по существу лишенные смысла тексты, сочиненные авторами во славу поэта, хотя, если вдуматься, речь тут идет совсем не о славе: «Примечательно уже то, что, пытаясь выйти к пониманию сути мира, жизни, законов ее движения, развития, поэт особенно охотно вел поиск не на просторах истории, а в той реальности, которая буквально лежала под ногами». Если сказать об этом просто, без притворной и приторной экзальтации, то получилось бы примерно так: «Мир и жизнь Пастернак осваивал, наблюдая их из окон своей переделкинской дачи».
Человеку, не причастному к культу Пастернака, очевидная искусственность адресованных ему авторами статьи славословий режет слух. Но славословие это ущербное. Поэт, по их утверждению, занятый вроде бы грандиозными, мирового масштаба проблемами, решает их, созерцая пространство между собственными правой и левой калошами.
Писать стихи – это не вести поиск, а излагать результаты поиска. Попробуйте увязать «вел поиск» с творчеством какого-нибудь другого известного поэта. Ничего не выйдет: получится смешно.
Но сравните эти строчки с тем, что авторы статьи написали о поэте буквально на следующей странице, и оцените логику их мышления: «Блестяще образованный, владеющий несколькими иностранными языками, профессионально разбиравшийся в философии и в музыке, он (Б.Л. Пастернак. – В.С.) был подлинно интеллигентным человеком».
Эти слова предельно контрастируют с тем, что было сказано в предыдущем фрагменте. Ведь пытаться выйти к пониманию чего-либо – значит это «что-либо» еще не понимать. Но можно ли так сказать о поэте, имевшем столь блестящую образовательную подготовку?
Вульгарная апология статьи, построенная на примитивной, рассчитанной лишь на эффектное звучание мотивации, не имеет ничего общего с настоящим литературоведением. Одними и теми же словами авторы объясняют и увлечение поэта поэтической заумью (по их мнению, «строй стихов» в тот период у него определяла «…радость ощущения его слиянности со всем живым…»), и разрыв с нею («Ощущение родства со всем миром… ведут Пастернака от прежней усложненности к «неслыханной простоте»»). И школьникам сразу стало все понятно? Куда там? Ведь сами авторы явно не понимали того, что они пишут. К «неслыханной простоте», по утверждению авторов статьи, поэта вела также способность «в быте видеть его бытийные начала» (стр. 136).
Наивность и несуразность этих слов почему-то осталась незамеченной. Способность «в быте видеть его же начала» Пастернак, получается, обрел лишь на пятидесятом году жизни, так как до того он писал предельно усложненно, если можно так сказать о зауми. Эти «бытийные начала» многие годы преподносились школьникам и преподавателям литературы в качестве оригинальной истины и, очевидно, так ими и воспринимались.
Превратив поэта в фигуру культовую, авторы проявили готовность истолковать все им сказанное едва ли не как исходящее из уст оракула. Слова поэта, пробиравшегося ранней весной по пустующему березняку: «Я вижу сквозь его пролеты всю будущую жизнь насквозь» они истолковали буквально и сочли основанием, чтобы утверждать: «...обращение к природе позволяет понять, объяснить события, происходящие в мире, в человеческой судьбе». Если бы позволяло! Как легко было бы жить! Но (всем это известно) – не позволяет. Не думаю, чтобы авторы верили тому, что написали, поскольку то, что они написали, очевидная фантазия.
Авторы статьи вовсю используют приемы, которые были когда-то в ходу у сочинителей печатавшихся в толстых советских журналах рецензий на книжки молодых поэтов. Особенность этих рецензий заключалась в том, что оценка в них давалась по существу не стихам, а самому поэту. Цитируемые его стихи напрямую увязывались с личностью поэта и подобно бумерангу возвращались ему же, но уже в качестве оценочной его характеристики. Каждая стихотворная цитата сопровождалась простым, «как мычание», комментарием вроде: «Поэт, как мы видим любит жизнь и природу» или «Судя по этим строчкам, поэту свойственны прямота и искренность». Авторы статьи пишут очень похоже. Вслед за цитатой: «Как птице мне ответит эхо. Мне целый мир дорогу даст» следует ремарка: «Это свидетельство кровной близости поэта миру». Так же запросто они написали: «природа – на равных с человеком». Тут есть чему удивиться. Написав всего несколько незатейливых слов, поэт сразу же оказался и в «кровной близости со всем миром» и «на равных» с природой.
Эпизод, когда поэт смотрит на закрытое туманом солнце, авторы, ничуть не смущаясь, комментируют: «Здесь СОЛНЦЕ и Я два равнозначных(!) начала, они всматриваются друг в друга». Опять «на равных»! Смешно и одновременно грустно читать такие слова в учебнике. До откровенного обожествления поэта тут уже рукой подать.
В. Маяковский когда-то обращался к солнцу более чем запанибрата: «Дармоед!... Довольно шляться в пекло!». Но никогда и ни у кого из писавших о нем авторов не возникало даже мысли сказать, что тут он выступает с солнцем на равных. Маяковский – поэт серьезный, и делать в его адрес подобные легковесные, по существу оглупляющие адресата реверансы, просто немыслимо. Пастернак же усилиями его апологетов, как в одеяло, укутан в оболочку из таких псевдозначительных оценок. Вот еще одна из содержащихся в статье мифологем, навязанных ее авторами поэту: «Жизни он (Пастернак. – В.С.) оставался верен всегда, но свое место в ней нашел не сразу – не сразу осознал свое истинное призвание». «Верность жизни» – это еще одна исключительная особенность, обнаруженная авторами статьи у Пастернака. В чем эта верность выражалась авторы не объяснили. А надо было бы объяснить. Ведь больше ни у кого из российских писателей и поэтов, упомянутых в учебнике, такого качества (верность жизни) не обнаружилось.У Пастернака же, оказывается, вера в жизнь была просто «неистребимой» и сочеталась с «радостным удивлением перед ее красотой». Авторы утверждают, что «Об этом сказано уже в одном из самых ранних стихотворений поэта»:
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Я ничего не имею против этого стихотворения, оно мне даже чем-то нравится. Но почему поэт выражает радость рыдая? Почему пишет о феврале навзрыд? Может быть, он оплакивает метельный и вьюжный февраль, превращенный в слякотный в результате разгула по его же поэта произволу не в положенный срок наступившей весны? Не чувствуется в этих строчках ни неистребимой веры в жизнь, ни радостного удивления перед ее красотой. И если дочитать стихотворение до конца, то выяснится, что и там поэт не испытывает радости. Грачи кажутся ему похожими на «обугленные груши». Почему у молодого поэта вдруг возникли такие мрачные ассоциации? Ведь, если вдуматься, ; «обугленные груши» – это символ бедствия: войны или пожара. Авторы признают, что, несмотря на «верность жизни», Пастернаку понадобились годы, чтобы в жизнь вписаться и найти в ней свое место.
Написав так, они не заметили того, что предопределили возможность возникновения забавной ситуации, когда наделенный неистребимой верой в жизнь человек может своего места в ней так и не обрести. У Пастернака ведь и получилось нечто подобное. С жизнью он находился в постоянном противостоянии, «ища спасения от ее разрушительных сил», а в творчестве окончательно утвердился, лишь прожив полвека и признав бо;льшую часть того, что он написал раньше, достойным забвения. И как вообще можно приписать «верность жизни» поэту, который писал в основном стихи, не имевшие к событиям реальной жизни никакого отношения. Вся его вера в жизнь (он наглядно показал это на примере Юрия Живаго) выражалась в убежденности, что жизнь сама разберется в своих проблемах – не надо лишь ей мешать это делать. И поэт не мешал и рисовал свои пейзажи «с сумасшедшинкой», как их называл один из почитателей его таланта. Понимая, что замкнувшегося на самом себе и отгородившегося своими стихами от современности поэта вряд ли можно назвать верным жизни, авторы статьи придумали маленькую хитрость. Играя словами, они попытались доказать то, чего сделать нельзя: увязать творчество поэта с эпохой, в которой он жил. «В предельной напряженности чувств, ломающих привычные рамки, в неудержимости потока эмоций открывается связь стихов Пастернака с породившей их эпохой. Если принадлежащие ей события остаются за пределами стихотворений, то внутренний мир человека, жившего в эпоху грандиозных социальных сдвигов, ярко воссоздается поэтом».
Удивительно, как авторы этих строк не постеснялись говорить неправду, пытаясь внушить школьникам то, чему сами верить не могли. В напряженности чувств и неудержимости потока эмоций выражались личностные качества Пастернака, особенности его творческого темперамента, но отнюдь не влияние эпохи, которая скорее угнетала поэта, а не побуждала его к творчеству.
Авторы прекрасно понимали это, признав, что «Принятие настоящего было для поэта определенным сознательным … насилием над собой». Поэтому и тематика его стихов не была созвучна эпохе, а скорее свидетельствовала о стремлении поэта отгородиться от ее событий и создать мир собственных «мечт» и фантазий. В стихотворении «Про эти стихи», начинающем книгу «Сестра моя – жизнь», Пастернак объяснил читателям, что он хотел в стихах этой книги выразить.
К названию «Сестра моя – жизнь» поэт сделал приписку: «Лето 1917 года». В феврале семнадцатого в России свершилась первая революция. Страна, разваливаясь на два противостоящие лагеря, бурлила в преддверии новых революционных бурь. Но что обещает в своей книжке читателям Пастернак? Прочитаем пару строф из стихотворения «Про эти стихи».
На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку у И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
Впечатляет? Есть в этих стихах, в их смысловой нелепости что-то похожее на хмельное застолье во время чумы. Год-то ведь был семнадцатый! Год двух революций! А «верный жизни» Пастернак пишет о тротуарах, чердаках, сырых углах и другой ерунде. Но еще больше впечатляют вот эти строчки:
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Вот так демонстративно, «ладонью заслонясь», в упор не хотел видеть Пастернак свою эпоху (даже не столетье, а тысячелетье!). «Сестра моя – жизнь» писалась Пастернаком в годы, когда он еще пребывал в досторическом райском саду, где не было человека, не было истории, не было войн и революций, а значит, не было и столетий и тысячелетий. Было бы совсем не удивительно, если бы он крикнул детворе: «у вас» а не «у нас». Можно ли при таком отношении к времени, в котором ты живешь, хотя бы приблизительно отразить внутренний мир человека, жившего в ту эпоху? Авторы статьи, явно кривя душой, утверждают, что можно. И я, но душой совсем не кривя, тоже считаю, что можно. Я даже могу назвать имя и фамилию человека, мир которого отражают эти слова. Этим человеком был Борис Леонидович Пастернак, хотя авторы статьи делали вид, будто говорят не о нем, а о человеке, обобщенно представляющем эпоху, в которую жил поэт. Но как мог поэт, не сказавший в своих стихах ничего о событиях эпохи, отразить в них внутренний мир человека этой эпохи? Если нет событий, то нет и человека, причастного к этим событиям. В стихах Пастернака человека практически нет вообще (перечитайте «Сестра моя ; жизнь»). Есть лишь автор со своими эмоциями и фантазиями. Но эти эмоции и фантазии относятся не к эпохе, а к миру, построенному собственным воображением поэта: «На тротуарах истолку... Зимой открою потолку…» и т. д. Мир этот не поддается истолкованию: то ли бездумный, то ли безумный, он ничего общего не имеет с эпохой. Не сходятся тут концы с концами у авторов статьи. Лукавили они или добросовестно заблуждались? Кто знает? Свою статью они писали легко и не очень задумываясь, о чем свидетельствуют встречающиеся в ней совершенно недопустимые для профессионалов недоразумения в истолковании стихов поэта.
Авторы, например, пишут: «Пастернак чрезвычайно внимателен к подробностям, зорко подмечает и тщательно выписывает их. Они часто отстоят в действительности очень далеко, различаются масштабами и достоинствами, но стягиваются воедино, участвуя в создании целостного образа мира. На этой целостности поэт настаивает».
Этот словесный букет – наглядный пример того, как из ничего можно создать видимость мудрой речи. Делалось это, конечно же, для того чтобы положить в копилку Пастернака еще одну пусть с фальшивым, но блеском монету. Авторы даже нашли у поэта строчки, которые, как им казалось, подтверждают их идею о внимании поэта к «подробностям».
Поэзия, не поступайся ширью,
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай.
Но что случилось? Поэт-то, оказывается, «настаивает» совсем на другом! Авторы, к стыду своему, ухитрились не заметить того, что их утверждение о внимательности Пастернака к подробностям совсем не согласуется с содержащимся в приведенных ими его стихах призывом к поэзии не заниматься именно подробностями, так как это, по мнению поэта, означает поступаться ширью. И, разумеется, никаких цитат, подтверждающих наличие у Пастернака стремления создать целостный образ мира, авторам статьи найти не удалось. И по очень простой причине: не было такой идеи у поэта. И не мог он настаивать на целостности мира, хотя бы потому, что этой целостности (в правильном, а не бутафорском ее понимании) никто и никогда не отрицал, а сам он ее в своих стихах никогда не выражал. И как вообще можно говорить о создании поэтом «образа мира», если едва ли не главным героем его стихотворений, по признанию самих авторов статьи, был пейзаж. И действительно: о чем бы ни говорил поэт – по сути своей это почти всегда пейзаж. Можно ли вообще увидеть мир, если «вести поиск у себя под ногами»? И что это за мир – без людей и событий?
Прочитаем еще одно утверждение авторов: «Высшей мерой проявления жизни, носительницей ее смысла была для поэта природа, выступающая в качестве образца». Почитатели Пастернака любят произносить слова, приписывающие ему какие-то особенности в его общении с природой и являющиеся по существу не чем иным, как с неоправданной значительностью произносимыми банальностями. Приведенная фраза, кажущаяся такой умной, на самом деле не так уж умна. Дело в том, что природа является не высшей мерой проявления жизни, так как никаких иных мер ее проявления просто не существует, а единственным ее источником, и в качестве образца она может служить лишь сама себе, а не Борису Леонидовичу, хотя он и был, по утверждению авторов, с нею «на равных».
2
С первых и до последних слов статьи авторы соревнуются с поэтом в образном выражении своих мыслей и создают словесные композиции, в которых граница между действительностью и метафорой оказывается (извините за заимствование) полностью стертой. Метафору у поэта они истолковывают в смысле буквальном, представляя его образные фантазии (и свои тоже) как объективную реальность. Я уже говорил об этом раньше. Вот еще пример: «В стихах Пастернака голосом поэта говорила жизнь, с ним вступали в общение, одушевляясь, предметы и явления окружающего мира... В сущности, у Пастернака искусство зарождается в недрах природы, поэт лишь соучастник жизни, стихи сочиняются природой, поэт удостоверяет их подлинность. Потому-то у Пастернака почти нет пейзажной лирики: то, что воспринимается в стихах, не увидено, а прочувствовано, явления не теряя плоти, обретают душу».
Если бы кто-нибудь из литераторов сказал нечто подобное (т.е. как о реальном событии), например, о Маяковском, что он запросто распивал с солнцем чаи на даче, то его, очевидно, сочли бы сумасшедшим. А по поводу здоровья авторов статьи, пишущих подобное о Пастернаке, почему-то ни у кого не возникает беспокойства. Происходит это потому, что уже на протяжении многих лет о Пастернаке принято говорить так, как говорить нельзя, как не говорят ни о каком другом поэте или писателе на нашей планете.
В статье дважды упоминается стихотворение Пастернака «Гамлет», и каждый раз оно истолковывается иначе, с искажением смысла, вложенного в него поэтом. В первом случае авторы говорят так: «Тут нет противоречия с жившей в поэте убежденностью (опять этот штамп – «жившая в поэте». – В.С.) в том, что задача художника всегда противостоять житейской пошлости, мелочности с убежденностью, столь отчетливо выраженной им в программном стихотворении «Гамлет»: «Я один все тонет в фарисействе...». Противостоять всему, что недостойно человека, и названо здесь фарисейством, и значило для Пастернака жить сообща с людьми». С легкой руки авторов статьи стихотворение «Гамлет» вдруг утратило гамлетовскую тему и превратилось в программное стихотворение по борьбе с пошлостью и житейской мелочностью, хотя поэт вложил в него совсем иной смысл. Но авторы поняли его именно так. А слова Гамлета: «Я один, все тонет в фарисействе» истолковали, как исходящие из уст самого Пастернака, как его собственную убежденность. И не заметили они, что получилось у них нечто совершенно неприемлемое (в первую очередь для Пастернака): будто он (Пастернак) мнил себя единственным («Я один...») в стране борцом с пошлостью и мелочностью. Какая уж тут жизнь «сообща с людьми»! И все это в учебнике для школьников. Не стыдно ли?
Второй раз авторы статьи упоминают стихотворение «Гамлет» при разговоре о романе «Доктор Живаго». Здесь они истолковывают это стихотворение уже совсем иначе: «В «Докторе Живаго» находит воплощение драматический дух истории – отчетливое представление об этом дает открывающее цикл стихов Юрия Живаго стихотворение «Гамлет»: «Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути, Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не поле перейти».
Слова Гамлета: «Но продуман распорядок действий...» не имеют никакого отношения к истории и ее драматическому духу. Употребить эти слова применительно к истории можно было бы лишь в смысле переносном, но только не в прямом, как это сделали авторы статьи.
Вкладывать же слова Гамлета: «Я один, все тонет в фарисействе...» в уста Юрия Живаго (в плане его противостояния разгулу революционной стихии), оказавшегося по существу ни за красных, ни за белых, просто смешно. К фарисеям ведь не отнесешь ни красных, ни белых. И те, и другие были убеждены в своей правоте и жизни отдавали за эту убежденность. А Юрий Андреевич в это время находился где-то сбоку и, осуждая и тех, и других за жестокость, ждал, чем это противостояние у них закончится. К фарисеям в этой ситуации ближе всего был, пожалуй, он сам.
Сказав о неправильном понимании авторами статьи пастернаковского «Гамлета», я имел в виду только это, а не пытаясь защитить его от неправильного истолкования. «Гамлет» сам по себе стихотворение довольно несуразное. Прочитать об этом можно в моей работе «Забавное пастернаковедение» здесь же на сервере «Проза. ру»
Следующая фраза авторов статьи заставляет нас еще раз вернуться к вопросу об отражении Пастернаком в своих стихах событий современной ему эпохи. «В лирике Пастернака 20-х гг. предстает мир, утративший устойчивость: состояние его, воссоздаваемое с ощутимой достоверностью, находит объяснение как в самой эпохе, так и в специфичности положения искусства (и художника) в ней». Читаешь эти строчки и удивляешься: неужели это они о Пастернаке? Где они нашли это в его лирике? Ведь только что они писали о том, что «принадлежащие эпохе события остаются за пределами стихотворений поэта». И правильно писали. Семнадцатый год был годом двух революций, а Пастернак, если судить по его стихам («Сестра моя ; жизнь»), написанным в семнадцатом и напечатанным в двадцать втором году, этого словно бы и не заметил. Но если не об этом, то о чем же он писал? А о чем может писать поэт, спасающийся от «разрушительных сил истории»? Писал обо всем, о чем хотелось, но только не о мире, утратившем устойчивость. Писал так, как ему тогда нравилось: «На тротуарах истолку» и т.д.
И еще одна цитата. Авторы статьи пишут: «Еще в пору создания стихов, составивших книгу «Сестра моя – жизнь», Пастернак утверждал: «Не отделимые друг от друга поэзия и проза – полюса» и дальше – «начала эти не существуют отдельно».
Однако, полюса – это ведь нечто, находящееся в постоянном противостоянии друг с другом. Если один полюс положительный, то другой, в противоположность ему, обязательно должен быть отрицательный. Поэзия и проза – не полюса, а равноправные составляющие объединяющего их понятия «литература», и между ними далеко не всегда можно провести границу. В отличие от полюсов они вполне могут существовать и отдельно. Есть прозаики, никогда не писавшие стихов, есть и поэты, никогда не писавшие прозы.
Мы бегло прошлись по той части статьи, которая была посвящена ее авторами стихам поэта, его отношению к природе и эпохе. И что же мы узнали? О творчестве поэта – почти ничего, но зато о самом поэте – очень много. Перечислим главное (обойдемся без кавычек). :
Пастернак рано понял природу искусства... Он всегда оставался верен жизни... В нем жило ощущение первородности природы... Высшей мерой проявления жизни, носительницей ее смысла была для поэта природа, выступающая в качестве образца… Место человека в истории – вот едва ли не важнейшая проблема в творчестве Пастернака… Пастернак чрезвычайно внимателен к подробностям, зорко подмечает и тщательно выписывает их… Все приметы мира, в котором живет – любит, испытывает счастье, страдает – человек, встают в его стихах, в его опаленном страстью восприятии... Мир и его восприятие, мир и человек предстают в его стихах как целое... Пастернак в художнике, в творчестве ищет источник силы, способной противостоять стихии разрушения, бушующей в современном мире... В революции он больше всего дорожил ее нравственным началом... В сущности, у поэта искусство зарождается в недрах природы... Стихи его сочиняются природой, поэт лишь удостоверяет их подлинность... Поэт переживает ощущение родства со всем миром... Границы между большим миром человечества и тем, в котором живет отдельный человек, у Пастернака стерты... Голосом поэта говорит жизнь, с ним вступали в общение предметы и явления окружающего мира... Поэт создавал целостный образ мира и настаивал на его целостности... Границы между человеком и природой у Пастернака стерты... Для него жизнь – пьянящая радость ощущения родства со всем живым... Единство мира, человека и вселенной является основой мировоззрения Пастернака... Революция для Пастернака не нуждается в оценках и оправдании…
Это мифотворчество в течение многих лет навязывалось школьникам в качестве реального портрета поэта. Если собрать воедино все, что было написано о Пастернаке только в последние годы, то можно утонуть в море посвященной ему комплиментарности. Так пишет о Пастернаке в частности Д. Быков. Его книга «Борис Пастернак» - это тот самый (и правда почти кубический) «кусок дымящейся совести», дымящейся потому, что горит она у автора ярким пламенем, как та самая шапка-улика. А горит она потому, что все исходящее от поэта, даже предельно заурядное и рядовое, даже то, от чего поэт отрекся, Быков провозглашает великим. И если ему поверить, то Пастернак не просто «вслед за Христом требует…», а в чем-то его уже и опередил.
Невдомек, очевидно, авторам всех этих гимнов, что не знающее меры славословие не украшает монумент, а превращает его в чучело. Этот результат уже давно достигнут! Не пора ли остановиться и одуматься?
Во имя чего все это делается? За ответом далеко ходить не надо. Откройте, например, книгу Бориса Соколова: «Кто вы, Доктор Живаго?». На первой же ее странице вы прочитаете: «Великий русский поэт Борис Леонидович Пастернак...» Кстати, роман Пастернака «Доктор Живаго» Борис Соколов (неужели, совсем не краснея?) тоже называет великим. В последнее время категория «великий» кажется апологетам Пастернака уже недостаточной и они, правда, пока еще не очень дружно, провозглашают этого графомана гением.
Теперь у нас два великих русских поэта. Первый – это Александр Сергеевич Пушкин – создатель русского литературного языка, а второй – Борис Леонидович Пастернак, постоянно находившийся с русским языком и его грамматикой в противоборстве. (Об этом говорил еще А.М. Горький). Первый был всенародно признан великим за то великое, что было им создано, а второй провозглашен великим его пламенными почитателями за то «великое», что ими самими было ему приписано. Шум, организованный вокруг имени Пастернака, завершился ожидавшимся результатом. Пастернак уже издается в серии – «Великие писатели России». Но Великая русская литература сумеет защитить себя, и этот шум рано или поздно затихнет и сойдет на нет. Иначе просто быть не может: куда же мы тогда от стыда денемся? Иметь в «великих русских» Пастернака в виде чучелообразного монумента, сотворенного утратившими чувство меры его апологетами – не слава, а унижение для русской литературы.
Творчество Пастернака не имеет главных признаков того, что делает поэтов великими. Бо;льшую часть своей жизни он посвятил писанию поэтической зауми. Заумь состоит из сошедших с ума слов и безумных метафор, мысли и образы в ней лишь имитируются. Заумные стихотворения поэта понимаются с трудом или вообще не поддаются пониманию. Попытки перевести их на другие языки не дают результата: получается абракадабра. Не может стать понятным в переводе то, чего нельзя понять на языке оригинала. Так называемая «рыба» – нерифмованные подстрочные переводы, создаваемые в помощь переводчикам, не помогают при переводе пастернаковской зауми, а отпугивают своей непонятностью. Изготовители «рыбы» сами бывают шокированы катастрофической невнятностью получающихся у них текстов. Для зауми «рыбы» создать нельзя, рыбой может служить лишь сама заумь.
Пастернака можно провозгласить великим и даже гением, но доказать его великость,– задача невыполнимая. Стихотворения, написанные позже, когда Пастернак перестал заумничать и стал писать понятно, переводятся без трудностей, но, будучи переведенными, поражают банальностью содержания. Не удивительно, что Пастернак, несколько раз (с 1946 по 1957гг.) выдвигавшийся на Нобелевскую премию, так ее и не получил. Премия была присуждена ему лишь после того, как к стихам добавился роман. Причем роман, по уровню своему типично графоманский, перевесил не за счет его литературных достоинств, а в связи с политической подоплекой, с ним связанной. Роман Пастернака неожиданно попал в поле зрения ЦРУ Америки. Волевой напор этой могущественной организации сделал свое дело. Премия была присуждена Пастернаку. Но жертвой этой акции оказалась русская литература, которой надолго был навязан примитивный графоманский опус.
Но продолжим разговор об учебнике. Итак, прочитав в нем статью о Б. Пастернаке, мы узнали многое, но, к сожалению, не узнали главного: что же представляет собой поэзия Пастернака? Как поэт, проходя сквозь время, менял свое отношение к выразительным возможностям стиха и собственному творчеству? А рассказать тут было о чем. Пастернак, пожалуй, единственный среди поэтов России, переживший радикальную ломку основ своего литературного кредо, пересмотревший отношение ко всему, что было им написано раньше и испытавший долгий, растянувшийся почти на десять лет период творческого застоя. Так мучительно сознание поэта преодолевало переход от зауми к обычной поэзии. Этот кризис, начавшийся после завершения работы над «Спекторским», закончился в 1941 году, когда Пастернак снова начал писать стихи, но писал их уже по-другому, совсем не так, как писал раньше. От прежней, как ее называла Ахматова, «пастернаковской зауми» не осталось и следа, а правилом стало писать просто и понятно. В учебнике обо всем этом не сказано практически ничего. Но можно ли правильно понять и оценить наследие поэта, не сказав ни слова об этом важнейшем этапе его творчества? Ведь стихи, написанные до 1941 года и позже при первой встрече с ними нельзя признать написанными одним и тем же автором.
Как отнестись ко всему изложенному выше? А очень просто: девятого издания этого учебника не должно быть. (Признаюсь: я не выяснял издавался ли этот учебник еще раз). Статью же о Пастернаке для нового учебника, очевидно, следует заказать авторам, которые могут написать о нем объективно и просто, правильно определить место, которое занимает Пастернак в иерархии российских поэтов.
В этой главе практически нет моей реакции на то, что написано в учебнике о романе Пастернака «Доктор Живаго». Сделано это сознательно. Если начать разговор о романе, то говорить пришлось бы долго и обстоятельно. Всех, кто желает узнать, в чем заключается мое несогласие с оценкой романа авторами помещенной в учебнике статьи о Пастернаке, я отсылаю к своей книге «Затянувшееся безобразие» и к первой главе книги, которую вы сейчас читаете. Несосовершенство романа авторами статьи оказалось незамеченным. Причина этого понятна: их собственные тексты полнятся смысловыми недоразумениями и противоречиями. Заканчивая свою статью подведением итогов, они сделали главным такой вывод: «В пору создания романа Пастернак все более укрепляется в убеждении о единстве, целостности мира во всех его проявлениях, но решающими для него продолжают оставаться законы природы». Почему-то авторы статьи написали эту свою фразу через «но», словно целостность мира и законы природы находятся в каком-то противостоянии. Избалованные отсутствием критики, авторы явно не осознавали того, что, сочиняя рассчитанные на эффектное звучание, но не отягощенные мыслью пассажи, они могут выглядеть смешными. С необъяснимой настойчивостью они пытаются внушить школьникам миф о том, что забота о «целостности мира» была едва ли не главной в творчестве Пастернака. Авторы не приводят цитат (где их взять?), никак не объясняют понимания Пастернаком целостности мира и рассматривают его (мир) то в масштабах большого человечества, то в масштабах вселенной. Но ни тому, ни другому мир Пастернака не соответствует.
В своей статье они говорят о мире неоднократно и вообще полагают (очевидно, к искреннему удивлению поэтов), что задача поэзии в том и заключается, чтобы «связать воедино природное и историческое и тем укрепить единство мира…». И неведомо им, что историческое – это тоже природное, так как человек – такое же творение природы, как и все то, что мы относим к ее миру.
Заявление авторов о каком-то особом отношении Пастернака к законам природы поражает своей несерьезностью. Все мы на равных живем в мире природы, и все одинаково чтим ее законы, определяющие возможность нашего в этом мире существования. Законы природы, как и сама кажущаяся даже антропоморфной природа, – это объективная реальность, которую мы все, без исключения, принимаем таковой, какая она есть. Однако, авторы статьи выделили Пастернака из общей массы людей, объявив, что для него законы природы были решающими. Интересно, могли бы они объяснить, что это значит? Сравнительно с чем, с какими другими законами они определили приоритетным статус законов природы для Пастернака?
У природы законов – тьма, можно лишь догадываться, какие из них поэт выделял, как решающие. Может быть, его радовал закон сохранения материи в бытовом его преломлении, обеспечивающий стабильность мира вещей, среди которых он жил? А может быть то обстоятельство, что вода закипает при ста градусах, а замерзает при нуле? (Пользуясь этими ее свойствами поэт каждый день пил чай). Или закон всемирного тяготения, позволявший Пастернаку не только писать стихи и пить чай, но и, не выходя из своей переделкинской дачи, совершать круги вокруг солнышка? Не будем гадать. Однако, никаких заявлений о решающем значении для него законов природы Пастернак не делал. Все это наивные фантазии авторов статьи.
В заключение – еще несколько слов о причудах их (авторов) логики. Они пишут: «Неизбежно наступившие зазимки свидетельствуют о вечном движении жизни, о ее обновлении,…». Обновление жизни всегда (и понятно почему) увязывалось с наступлением весны, а не зимы. Что подвигло авторов статьи пересмотреть это положение, они не объяснили. «Неизбежно наступившие зазимки» свидетельствуют лишь о наступлении периода, когда жизнь не обновляется, а замирает. Со своими особенностями зазимки неизбежно наступают и на Марсе, только наблюдать их на лишенной жизни планете некому.
И еще одна цитата: «Непосредственного участия в событиях Юрий Живаго не принимает, но вносит в них – в историю – жизнепонимание,…» Внести что-либо в события (тем более, в историю) можно, только активно в этих событиях участвуя и на них влияя. Тех же, кто в событиях не участвовал, а, подобно Живаго, довольствовался разговорами о них в кругу своей семьи и друзей, история просто не замечает. И в первую очередь, она не замечает тех, чье жизнепонимание сводится к невмешательству в течение реальных событий, даже в тех случаях, когда это касается их собственной жизни.
Наступила пора подвести итоги. Статью, построенную тенденциозно и состоящую в основном из мнимого глубокомыслия, смысловых недоразумений, а порой и очевидного пустословия, можно, пожалуй, смело отнести к категории – «забавное литературоведение». Иметь такую статью в школьном учебнике просто стыдно. Да и школьников ужасно жалко.
2010 - 2015 гг.