Приглядываясь иногда к себе как бы со стороны, на кое-что из увиденного смотрю с недоумением и даже негодованием. Откуда, к примеру, взялась во мне вот эта низкая страсть дурачить население? Безо всякой корысти, не преследуя никакой личной выгоды, исключительно из вредности. Всё меняется: мысли, желания, голова седеет, коленки поскрипывают тоскливо, а вот эта пакость засела когда-то и сидит – непоколебимо и неизменно. Причиняя одни неприятности. Хотя и удовольствие тоже. Большущее, да. Довлеющее над моралью и здравым смыслом. И ничего поделать с этим я не могу. Да и не хочу, в общем. И негодование моё – притворное.
Когда на закате перестройки распалась наша театральная студия, нас, небольшую группку студийцев, приютили в Доме Офицеров. Дали ставку руководителя и помещение для репетиций. А мы за это должны были включить в репертуар детские спектакли для новогодних утренников. Мы согласились и подобрали подходящую пьеску. Сюжет был примерно такой: у Деда Мороза была специальная труба, чтобы устраивать зиму, и две дочки были ещё. Одна хорошая, а другая – проблемная. Хорошую звали Метелица, а проблемную – то ли Вьюга, то ли Пурга, не помню. Пусть будет Пурга.
Дед Мороз волшебным девайсом пользовался аккуратно, избегая катастрофических изменений климата. И Метелица ему помогала поддерживать в природе гармонию и слегка кефирную благость. А Пурга склонялась подлою душою послужить Хаосу. Стырила у отца трубу и пошла по беспределу морозить окружающую среду. Не знала, бедняжка, что в таких случаях всегда приходят хитрожопые пионэры и неизбежно спасают мир, а потом сразу везде делается праздник Новый Год.
Метелицу играла Алёнка, а Пургу нам придали от Дома Офицеров. Студентку актёрского факультета. Это была очень специфическая пурга, такая вся абсолютно южная. Южным в ней было всё: вороныя кудри, румяная смуглота, жгучия чёрныя очи, полныя алыя губы, чрезвычайно (чрез-вы-чай-но!) богатая выпуклостями фигура и громкий-прегромкий голос. Даже имя было южнославянское. Фактурная была девица и очень, очень экспрессивная. Экспрессия просто пёрла из неё, сверкая молниями в очах, чуть визгливо грохоча в голосе и натягивая белый тюлевый костюм Пурги на груди и на заду до пределов вероятного. Разве такое можно втиснуть в скучные рамки климатической гармонии и обывательских поведенческих норм? Увы, увы… Столько было в ней напористого естества, столько бурного, громогласного организма, что места для разума оставалось до обидного мало. Впрочем, он там умещался довольно свободно, с некоторым даже запасом.
Спектакль начинался с монолога Пурги. Она выходила и говорила, что вот, дескать, она всех щас нахрен заморозит. Потому что у неё есть теперь для этого волшебная труба. И потрясала пионерским горном, сплошь обмотанным шоколадною фольгою.
Монолог катастрофически не шёл, начало выходило вялым, скучным и фальшивым. Больше половины каждой репетиции уходило на безуспешные попытки хоть как-то его оживить. Пока однажды вдруг во время этой нудятины не пробежал случайно из кулисы в кулису Вовка. Бежал, стесняясь того, что нарушает репетиционный процесс, и от стеснения слегка подпрыгивал. А потом высунул смущённое лицо из левой кулисы и пробормотал: «Я извиняюсь… Считайте, это зайчик про лесу проскакал!»
– Да!!!! – заорали мы, – Зайчик! Нам нужен зайчик!» Пусть он первым выбегает, а за ним гонится Пурга и орёт «Зззаморррожууууу!»
Так заорали мы. То есть, я заорал. Потому что все остальные, кроме меня и режиссёра Сани, были на сцене в этот момент У меня роли в этом спектакле не было. До этого момента не было, да.
Так я стал зайчиком. Шортики с ваткой на заднице, белые картонные уши – все дела. Впервые в жизни стал, даже в детском саду судьба уберегла от этого. А тут не уберегла, зараза, нет.
Ну что, не бывает маленьких ролей… Я очень старался. Особенно удавался мне предсмертный вой зайчика из-за кулис. Главное, что спектакль как-то сразу пошёл, и премьера имела успех, и второй показ, и третий. А перед четвёртым мы потеряли костюм зайца. Совсем потеряли – и шортики, и уши, и всё. За полчаса до выхода на сцену обнаружили. В приступе панического вдохновения, я моментально переделал зайчика в собачку: напялил чью-то куртку цигейковой подкладкой наружу, на голову – ушанку с распяленными в стороны ушами, морду разрисовал коричневым гримом под собачкинское лицо. Рисовал второпях, получилась какая-то адская гончая, но переделывать не было времени, так что решил я бежать как можно более в профиль, чтоб не перепугать детей в зале.
Перед спектаклем какая-то тётенька из планетария читала детям лекцию о звёздах и планетах. Видимо от благоговения перед огромностью космоса голос у планетарши был так тих, что публика могла только догадываться, о чём она рассказывает. Мне, например, слышалось, как она говорит, что звёзд вообще ужасно много, и все они довольно большие. Иногда, если захотят, звёзды складываются во всякие фигуры: медведицу, ещё медведицу, альдебарана и так далее. Конечно, скорее всего планетарша говорила не это, но лично я сказал бы именно так. Ибо этим тогда ограничивались мои познания в астрономии.
– Бу-буб-бу-бу… Бу! Бу-бу-бу… – монотонно гундела тётенька, а там, высоко, над колосниками, потолком, перекрытием, верхним этажом, чердаком, крышей и атмосферой, в холодном декабрьском небе звёзды с равнодушной послушностью исполняли всё, что она говорит. А везде, буквально везде вокруг всего этого была Вселенная - глубокая и страшная, как обморок, как смерть…
Дети в зале не особенно хотели слушать про такое. Зачем бы им? Они хотели тёплой земной жизни, хотели шушукаться и хихикать, и дразниться, и ёрзать на стульях, и жёстко пахнуть конфетами, и ждали, когда уже тётька уйдёт, и начнут показывать про победу пионэров над силами Зла.
И мы, и мы, сидящие в это время за опущенным занавесом, тоже хотели шушукаться и хихикать и ждали, когда уже можно будет показать про победу.
Мы сидели вокруг задвинутого за кулисы рояля почти в полной темноте, горела только маленькая красная лампочка над столиком, за которым нервно дремал рабочий сцены, усыплённый темнотою и тётенькиным гунденьем. На нас тоже накатывали волны пыльненькой, скучной дремоты.
– Уаа-ххаах! – зевнул во всю пасть Димыч, – невозможно! Просто гипноз какой-то!
– А я – заявила вдруг Пурга – вообще гипнозу не поддаюсь! Никогда!
– Был опыт? – невиннейшим голосом спросила Алёнка. – Тебя пытались гипнотизировать?
– Ммм… Ннет… – не смогла всё-таки соврать Пурга, – но я и так знаю.
Тут я, конечно, не выдержал и сделал стойку.
– Странно… – хмыкнул я, разглядывая Пургу с самым честным и серьёзным видом, на какой был способен в этом гриме, – а я бы не сказал, что ты не поддаёшься. Я много лет занимаюсь гипнозом, в школе ещё в кружок ходил… Ну-ка, ну-ка, чуть поводи глазами за пальцем… Хм… Нет, непохоже , чтоб ты не поддавалась. Хочешь, прямо сейчас попробуем что-нибудь? Простенькое совсем?
Наши на лету подхватили, ещё бы!
– А правда, попробуй! Мишка разбирается, точно, мы все уже раньше пробовали!
– Ну я не знааа…. неудобно. Нашумим тут.
– Да мы тихонечко, ты чего? Не бойся!
Всем своим большим и красивым лицом Пурга с одной стороны явно побаивалась гипнотизироваться, а с другой – действительно верила, что не поддаётся гипнозу, и желала это доказать.
– Хех… Ну ладно…
– Закрой глаза – сказал я специальным голосом.
Был у меня тогда такой специальный голос для девушек – вкрадчиво-мягкий и при этом чуточку властный. Тихий, но отчётливый. Как будто в соседней комнате, за тяжёлыми шторами зелёного бархата кто-то задумался о вечном и легонько водит смычком по басовой струне виолончели. Отличный голос для розыгрышей, да! Самое сложное – это, говоря таким голосом удержаться и не мяукнуть.
– Нет, не надо так сильно зажмуриваться, – вещал я, стараясь не отвлекаться на восторженные морды Метелицы и пионеров, – просто закрой и расслабься.. Что ты видишь? (короткая пауза) Правильно, ничего. Только тьма кругом. Тьма… Мрак… Ничего… Ты ничего не видишь. Ты. Ничего. Не видишь! Потому что и на самом деле вокруг ничего нет! Звуки, которые ты слышишь – это только сон, воспоминание, иллюзия. Реален только мой голос… Вокруг тебя. Ничего. Нет. (пауза) Только тьма и мой голос. Тьма! И мой голос! Но голос тоже сейчас исчезнет… Сейчас я досчитаю до пяти, щёлкну пальцами – вот так, ( щелчок) – и ты откроешь глаза И увидишь (пауза), что вокруг Действительно… Ничего… Нет!
Один! Два! Три…
Правую руку я приготовил для щелчка, а двумя пальцами левой подцепил сверху собственные брови и потянул вверх – так, чтобы нижние веки закрыли зрачки, а верхние обнажили белки. Ну и остальную рожу перекосил, как умел. А уж я умел, о да! Это отличная гримаса, рекомендую всем. Два недостатка всего: в зеркале себя не увидишь, и реакцию окружающих можно посмотреть, только отпустивши брови и вернув веки на место.
– Четыре! Пять! ( щелчок)
Пурга, уже совершенно уверившаяся в собственной неподдаваемости и предвкушающая, с каким гордым торжеством заявит сейчас, что вот, мол, она же говорила, открыла глаза…
Кроваво-красный свет дежурной лампочки выхватил из тьмы висящую буквально в трёх сантиметрах от её лица кошмарную харю цигейкой наружу. Белоглазую, зверски перекошенную, всю в инфернальных собачкинских линиях и пятнах.
Во всю мощь своих тренированных актёрско-факультетских связок, во всю ширь своей южной зрелодевической груди завизжала Пурга…
Нас посносило на пол акустическим ударом, красная лампочка тревожно замигала, рабочий сцены тяжко застонал во сне, рояль загудел и откатился подальше, тётенька на сцене подавилась колючим словом «протуберанец», а зал моментально перестал шуметь и насторожился. Дети, похоже, почуяли, что в этот раз пионэрам придётся особенно несладко. Ибо Зло превозмогает ныне…
Через полминуты прибежала разъярённая помреж Жанна.
– Выы чтоооо??? Что случилось?
Но мы не могли ответить, мы корчились под роялем, ударяясь иногда головами о гулкое днище, а Пурга так и зацепенела на стуле, открывши рот и восхитительно-тупо моргая.
Алёнка, подхватывая мизинцами слёзы с ресниц (чтоб грим не потёк), сумела выдавить из себя: «Мишка Пургу гипнотизировал…»
Жанна была наш человек, поэтому быстренько присоединилась к группе под роялем и также принялась икать, хрипло стонать и корчиться.
Объявили, наконец, наш спектакль. Я выскочил на сцену, обнюхал декорацию, почесался, тявкнул, и тут явилась Пурга, занося для удара твёрдый железный горн… И лик её был морозно бледен, а стылый, безжалостный взгляд шептал зловеще: «Собачке – собачья смерть!»
И я побежал. Никогда, никогда в жизни не бегал я так быстро! Однако Пурга была быстрее. И я петлял, уворачивался, качал маятник, подныривал и уклонялся, спасая свою никчёмную жизнь. И предсмертный вой сам собою рвался из меня наружу, наполняя сердца зрителей ужасом и – как я надеялся – состраданием. От особо резкого взмаха волшебной трубы с собачки слетела ушанка – это меня и спасло. Потому что Пурга об неё запнулась, и я успел ускакать за кулисы. Пурга удалилась, разочарованно рыча и вертя на среднем пальце дохлый собачкин скальп, а на сцену вышла Метелица.
– Ребята! – вскликнула она – кто это тут сейчас так скулил?
– Соба-а-ачка! – дружно и радостно откликнулся зал. И ни капли сочувствия не услышал я в интонациях маленьких негодяев, ни капли!
Бывает у детей такое иррациональное, природное чувство справедливости. Каким-то образом почуяли они, что если Пурга так хотела меня прикончить, то и поделом.