Ночью мне приснился сон.
Обычно сны мне снятся крайне редко. Наверное, потому, что засыпаю я поздно и долго, а встаю, словно на казнь, рано. Сегодня же я не успел положить голову на пуховую деревенскую подушку, как уже спал…
Сначала мне снилось детство. Простое и бесхитростное детство в точно таком же селе, где сейчас живут Зосимыч и Марья, соседская пустолайка Жучка и майские жуки, которых мы ловили по весне десятками, сажая в спичечные коробки… Потом мне приснилась та самая почтовая тётя, выдающая нам с матерью посылку от родни из города, и я даже вспомнил, как её зовут – Таня. Тётя Таня, которая оказалась так похожа на мою судьбу, что во сне я сначала было подумал, что это - Ленка… Но Ленка была родной и понятной, а тётя Таня так и осталась для меня на всю жизнь загадкой. Как улыбка Джоконды...
Потом была юность, проведённая уже в городе, когда мне пришлось привыкать не только к новой квартире, но и к новой жизни, начисто лишённой всего того, что пришлось оставить в деревне при переезде. Можно смеяться, но я особенно жалел о скрипучей железной кровати с шишечками, в которой можно было спать, как в гамаке. В седьмом классе, когда уже стал понемногу разбираться в механике, я стащил из отцовского гаража гаечный ключ и ослабил пружины так, чтобы сетка только не выпала из кровати. Здесь же, на городской квартире, кровать была деревянная, без сетки, и я, засыпая, уже не представлял себя отважным пиратом…
Институт для меня ничем не отличался от школы, потому что я точно также жил с родителями, уходя утром на занятия и возвращаясь вечером домой, где был готов ужин. И отец, как всегда, интересовался моей учёбой.
Даже встретив в институтской столовой Ленку, я не рассмотрел в ней свою судьбу. Сердце моё (как потом выяснилось и её тоже) не соизволило ни ёкнуть, ни пропустить удар, так что та встреча закончилась только шапочным знакомством. Встречаться мы стали примерно через год, в течение которого только пару раз попадались друг другу на глаза, да и то мельком. Зато после этой выдержки роман наш забурлил, плеща через край, как разливаемое по бокалам шампанское. Нас обоих даже едва не выгнали из аспирантуры, застав в лаборатории во внеурочное время. Что делать, Ленка жила с родителями, я тоже…
Потом «пузырьков» становилось всё меньше и меньше, и вот теперь они, похоже, иссякли совсем. Я даже стал засматриваться на свою сотрудницу Марину, а потом с изумлением отметил, что она очень похожа на мою Ленку. Характером.
Не подумайте, что я называю жену Ленкой пренебрежительно. Так сложилось с нашей первой встречи, что она Ленка, а я Славка. Оля, которая нас и познакомила, сказала мне тогда в столовой:
- Привет. Знакомься: это Ленка.
- Славка, – ответил я.
С тех пор и пошло. Иной раз до меня не всегда и доходит, когда кто-то называет Ленку по имени-отчеству. Доктор наук, как-никак. Положение обязывает…
В самом деле, зря я уехал вот так, воровски, без предупреждения. Оставив дурацкую записку. Сбежал, словно она меня привязать хотела. Может быть, догадывается о Марине? Так ведь нет ничего, и едва ли будет хоть что-то. Марина и сама не догадывается. Всё это так, одностороннее увлечение, чтобы компенсировать недостаток внимания со стороны Ленки… А откуда ему взяться, если я сам от него отпираюсь, стараясь уехать каждые выходные сюда, к старику, словно он и его собаки и есть моя семья, словно нет в этой жизни для меня ничего дороже, чем эти поля и перелески, да деревенский говорок Зосимыча…
Вдруг мне так захотелось позвонить жене, услышать её тихий голос, которым она скажет все, что думает обо мне. Я хотел вскочить, но тут же ударился головой о потолок…
- Да спи ты! – недовольно пробурчал старик, поворачиваясь на другой бок. – Позвонишь утром с колокольни. Там связь есть. Я и сам Марье докладывать стану…
Потирая ушибленный лоб, я лёг и снова закрыл глаза…
Ночь… Бог создал тебя для того, чтобы люди могли заглянуть в себя, поковыряться, пошерудить, вынимая из забытья самое сокровенное, уложенное на запылённые временем полочки. И если оно опять окажется непосильным, то можно сделать вид, что спал, мол, и ничего не помню… Так уж устроена ночь, способная и казнить и миловать, дарить счастье и отнимать его, укладывая назад под паутину памяти, снова надёжно скрыв его в самого себя от неосторожного взгляда… Зато в сне легко размышлять. Не так, как мы привыкли это делать днём, задавая вопросы и мучительно ища на них ответы, а как-то по-иному, по непривычному для нас алгоритму. Откуда я знаю, что там и как происходит? Всё так покрыто непроницаемой тайной ночи и сна, что наружу пробивается лишь то, что мы должны узнать, увидеть, прочувствовать. Возможно, во сне всё наоборот, и уже приходится искать вопросы на имеющиеся ответы. Может быть, всё совершенно по-другому. А потом, наутро мы, случается, ведём себя иначе, поступаем не так, как решили вечером. И удивляются этому только окружающие, для нас же такое поведение настолько естественно, что мы и не задумываемся о его причинах. Как бы сказал Зосимыч: «Ночная кукушка всегда дневную перекукует»...
После того, как я снова уснул, сон сменился, и стала сниться какая-то чушь. Будто бы я долго ехал на велосипеде по снегу, подскакивая на каждой кочке, но не падая. А на багажнике сидел Зосимыч и радовался тому, что позади нас на бечёвке бежал лось…
Судя по этой галиматье, главное, что должно было до меня дойти этой ночью, уже достигло цели, раз уж я готов был бежать звонить Ленке прямо сейчас. Затем я провалился в такую бездну, что старику потребовалось время, чтобы растолкать меня утром.
- Вставай, лежебока. Всё на свете проспишь.
- А? – простонал я, наконец, приоткрыв один глаз.
Было темно.
- Сколько времени? – спросил я, пока глаз закрывался снова.
- Семь. Через час уж светать будет. Ты что, спать сюда приехал? – Зосимычу, видимо, надоело со мной возиться, – вставай, дел невпроворот, – по-стариковски пробурчал он.
Мозг, когда хочет спать, способен думать так быстро, что в другое время просто диву даёшься, как это он успевает столько обдумать и принять единственно верное решение.
- Зосимыч, а Петя во сколько приедет?
- В пять…
- Так до пяти мы всё успеем. И лося убрать, – я в радости продолжения сна даже не стал открывать глаз.
- Велика проблема – лось. Лежит себе в снежке отдыхает. Других дел достаточно. Хотя бы Ленке твоей позвонить. Вставай. Ну!..
- Так темно же еще!
Словно в ответ на мои слова вспыхнула спичка, и Зосимыч зажёг керосиновую лампу. Оказалось, что глаз у меня всё это время был открыт – в темноте-то не видно. Хватив свету, мозг мой проснулся, и я заворочался, пытаясь спуститься вниз с полатей.
- Вот и молодец, – завтракать будешь или просто чаю попьёшь? – спросил старик, растапливая буржуйку.
- Кофе бы…
- Ишь ты барин, – возмутился Зосимыч и посмотрел, как я корячусь, пытаясь спуститься по лестнице с полатей, – ты ж, вроде, в деревне вырос.
- В деревне… - я, наконец-то, слез и смог повернуться к старику лицом, – только мы не в доме жили, а в квартире. Там даже русской печи не было, не то что полатей.
- Да уж, беда… - вздохнул Зосимыч, гремя чайником, – люди веками искали как лучше, как удобнее, а тут пришёл какой-то умник и придумал сделать ещё лучше. И вот вам результат…
Зосимыч представить себе не мог, как можно жить без русской печи, основы деревенского хозяйства. Ведь мало того, что печь грела весь дом, кормила людей и скотину, она так же была и постелью. И вполне заслужено русская печь стояла почти посреди дома – вся крестьянская жизнь вертелась вокруг неё.
- Ну как спалось? – спросил старик, управившись с чайником.
- Здорово. Тепло… Ещё топить будем? – спросил я.
Так вчера было здорово смотреть, как топится печь, когда дым поднялся вверх и лениво переваливаясь через «порожек» цела, полз в трубу, а под ним оставалось чистое место, и видно было, как горят дрова. Потом, попрогорев, дрова уже не давали столько дыма, и кухню наполнил неровный свет огня и его тепло…
- Нет, – ответил Зосимыч, – до обеда тепла хватит. В крайнем случае свитера снимать не будем или печурку подтопим. Зачем время тратить? Я с ней вчера попрощался.
- С кем?
- С печью… Когда последний раз топил. Кому она теперь будет нужна? Если только разломают на кирпичи… - голос старика дрогнул, - тогда ещё послужит людям. Какой-нибудь голландкой станет…
Старик отвернулся, чтобы не показать слёз, но предательский взмах руки к лицу выдал его. Что ж, Зосимыча можно было понять – все, что он делал здесь вчера, и будет делать сегодня, он делает последний раз в жизни. Мало того, что в его собственной жизни, но и жизни тех вещей, которые нас сейчас окружают, которые ему бесконечно дороги. - Зосимыч, а Марья Ивановна здесь бывала?
- Она из этого села… Потом зайдём и к ней домой. Там тоже дело есть.
- А почему ж она с нами не поехала?
- Спроси бабу. Лет десять, с последнего приезда, сидит, вздыхает, что в родительском доме больше не побывает, а когда сказал ей куда еду, только руками замахала. Куда, мол, теперь старухе ехать. Ишь ты - старуха. Я ж приехал, а ей кто не даёт? Привезли бы и увезли. Навести дом, почти отца с матерью. Но не поехала, а теперь завидовать будет… каждый раз, как сюда на охоту съездим, месяц потом выпытывает что да как. А чего выпытывать? – пожал плечами Зосимыч, – собралась, да съездила. Ведь и последний раз также возили её на снегоходе. Ну перевернулись раз. Делов-то. Чего бояться дороги?
- Может она себя боится?
- Может быть, Славка. Может быть. Возраст у нас уже тот, что за себя не поручишься. Пустишь вот так вот слезу, а с ней и душа вон… Всё может быть…
- Ну, что, кофе будешь?
- А есть?
- Обижаешь… - старик залез в низ горки и извлёк оттуда стеклянную банку с притёртой крышкой.
Потом мы варили кофе, завтракали, и, наконец, собравшись, вышли из дома. Небо уже успело помутнеть, пропуская сквозь вату облаков первый свет восходящего за ними солнца.
Продолжение:
http://proza.ru/2015/10/18/1916