Все что не убивает нас - безнадежно калечит,
если не физически, то морально.
Марина принадлежала к поколению людей, чьих родителей называли "дети войны". Хотя сложно даже представить себе не то что мать, но даже мачеху, более несправедливую и жестокую к своим детям, чем война. Детство и отца, и матери прошло под Ленинградом. Годы многое стерли в памяти, но слово хлеб навсегда осталось священнее, чем слово Бог. Немецкая речь вызывала отвращение и дрожь. Они не смотрели фильмы про войну, они ее помнили. Рассказы родителей о войне совсем не походили на то, что показывали в кино или писали в книгах. Лишенные пафоса и героизма, истории двух подростков переживших оккупацию, больше напоминали инструкцию по выживанию. Они рассказывали, как бегали по нейтральной полосе, собирали ящики с тушенкой, сбрасываемые американскими летчиками для наших солдат, как стреляли из рогатки воробьев и варили из них бульон, но одна история рассказанная мамой, особенно врезалась Марине в память.
«Случилось это в конце зимы сорок четвертого. Уже несколько дней рядом с деревней шли бои, и все ждали, когда, наконец, придут наши. Немцы уже ушли, но периодически появлялись отдельные группы вооруженных фашистов и рыскали по домам в поисках еды, теплых вещей и партизан. Дров не было, хвороста, собранного за день едва хватало, чтобы немного протопить дом. Мы спали одетыми на печи.
Утром, еще смеркалось, сенях послышалась немецкая речь, мама побежала посмотреть, что случилось, а я спряталась за печку. Я слышала выстрелы и мамин крик, но от страха не могла даже пошевелиться. Потом в дом вошли двое фашистов, один направил на меня пистолет, раздался щелчок, но выстрела не прозвучало. Тогда другой вытащил меня и, взяв в охапку, понес в сторону леса. Когда дом скрылся между деревьев, фашист поставил меня на снег и стал мне что-то говорить по-немецки. Я ждала, когда он, наконец, убьет меня, но он только говорил, говорил, говорил. Мне было страшно и холодно. Наверное, я плакала и звала маму. Он достал какой-то сверток и развернул. До этого я никогда не видела шоколад и даже не представляла о его существовании. Я смотрела на этот коричневый кусок и не понимала, что немец от меня хочет. Тогда фашист отломил дольку, положил себе в рот и стал демонстративно причмокивать, показывая как вкусно. Я тоже взяла кусок. Он был горький. Мне было страшно выплюнуть, я держала его во рту и морщилась. У нас дома не было ничего съестного, мне очень хотелось есть. Несмотря на горечь, я проглотила коричневую массу и попросила еще. Он отдал мне весь сверток и ушел. Я не знала, что делать. Я стояла, отламывая по кусочку, и ела шоколад. Сначала я надеялась, что мама пойдет меня искать. В моей голове не укладывалось, что маму убили. Вскоре я увидела зарево - это горела наша деревня. Взрывы снарядов раздавались все ближе и ближе. Мне стало страшно и шоколадка закончилась. Я бросила бумажку, в которую она была завернута, но из нее выпала фотография. На фото было трое детей. Я подумала, что можно будет ее выменять на еду и спрятала за подкладку пальто. Осколки снарядов пролетали совсем рядом. Оставаться было опасно. Я никогда не ходила через лес одна, но выбора не было, и я поплелась в соседнее село».
Марина любила рассматривать это фото. Трое счастливых ребятишек: две девочки лет восьми-девяти и мальчик постарше, смотрели на нее счастливыми глазами. Кто эти дети, кто этот немец, оставалось для нее загадкой. Мама не хотела даже слушать о том, чтобы найти этих людей. Запуганная сталинским режимом, она и Марине строго настрого, запретила кому-либо рассказывать эту историю или показывать фотографию.
Но Марина ослушалась. Запись на обороте была слишком расплывчатой и малоинформативной, но поиски, затянувшиеся на долгие годы, однажды увенчались успехом.
Маленькая деревушка Кляйнес Дорф находилась всего в 40 километрах от Франкфурта. Марина остановила машину у дома тридцать семь единственной улицы и осмотрелась. Ограждения у дома не было и узкая выложенная плиткой дорожка, виляя между кустов, вела прямо к входу. Дверь долго не открывали, хотя в окнах горел свет, и были слышны голоса. Наконец на пороге появилась немолодая женщина и, вежливо улыбаясь, поинтересовалась целью визита. Марина спросила, не здесь ли живет Франк Хуберт и не могла бы он его увидеть. Женщина замялась, а из глубины дома послышалась старческая ругань, перебиваемая сухим заливистым кашлем.
-Гони их прочь!- кричал старческий скрипучий голос.
Женщина поинтересовалась, что собственно Марине нужно от Франка и пока Марина доставала из сумочки фото, за спиной у женщины раздался стук и на пороге появился старик, опирающиеся на ходунки.
-Пошла отсюда, - закричал он и закашлялся.
Марина растерялась и, молча, протянула ему фотографию.
-Что это такое? - возмущено, закричал старик, кивая в сторону фото
-Помните, вы спасли жизнь девочке под Ленинградом?
-Не врите, я никого не спасал, - просвистел он, облокотился на ходунки и, взяв в руку фотографию, поднес ее к глазам.
-Хелен, очки принеси, - прикрикнул он на женщину, и та мигом скрылась в глубине дома.
Старик снова раскашлялся и пристально посмотрел на Марину.
-Кто тебя сюда прислал? – спросил он.
-Никто, - ответила Марина, напрягая весь свой немецкий, чтобы объяснить в двух словах причину ее приезда.
-Пойдем, - сказал Франк и медленно поковылял в дом. Марина хотела ему помочь, он старик только грубо оттолкнул ее, крикнув, что не нуждается в помощи.
Они вошли в гостиную, и Франк осел в кресло перед телевизором. Бибиси, рассказывала про жизнь бабочек, разноцветные представительницы грациозно порхали по огромному экрану.
Хелен дала старику очки, и он долго рассматривал фотографию.
Телепередача закончилась и телевизор начал обзор новостей. Франк поднял глаза на экран, и трясущаяся рука зашарила в поисках пульта.
-Хелен, как ты можешь слушать этих лгунов, - закричал он, - выключи немедленно! У них во всем виноваты русские! Неужели ты хочешь, чтобы твоих детей отправили на войну? – кричал он, густо разбавляя свою речь грубыми ругательствами.
Хелен нажала на кнопку, и комната погрузилась в тишину.
-Она жива? - Спросил Франк, снова беря в руки фото.
-Кто? – удивленно спросила Марина
-Девочка эта, кто еще? - возмущенно закричал Франк.
-Да она выжила, я ее дочь.
-Хорошо, - сказал Франк
-Вы спасли ей жизнь, - сказала Марина.
Старик весь затрясся
-Я бросил ее одну в лесу, зимой в двадцатиградусный мороз и это сейчас называется спасти жизнь?
-Но вы могли бы ее убить, - с недоумением добавила Марина.
-Может мне теперь дать медаль за то, что я ее не убил?
Старик покраснел, жилки на висках лихорадочно забились, и пот выступил на морщинистом лбу.
-Папа выпей лекарство, - взмолилась Хелен, протягивая Франку пузырек с пилюлями.
- Не нужно мне никаких лекарств, - закричал старик, - я здоров. Все эти таблетки - выдумка докторов, чтобы денег с меня побольше содрать.
Он еще глубже провалился в кресло и закрыл глаза. Лицо его побелело и ничего кроме громко свистящего дыхания не выдавало в нем признаков жизни.
-Чаю хотите? Спросила Хелен почти шепотом у Марины, ставя перед ней чашку и наливая в нее кипяток. Франк приоткрыл глаза и тихо произнес:
-Это фото сделал мой отец в тот день, когда меня призвали. Это мои сестры: Элиза, - сказал он, указывая на девочку поменьше, - а это Линда, ей было тогда десять. Они погибли в сорок пятом от бомбежки. Англичане прицельно бомбили жилые районы.
Он тяжело вздохнул и задумался.
-Это я сказал он, ткнув пальцем в худощавого паренька, стоящего между девочками. Я был мальчишка. Дурачье. Нам замусорили головы всяческой ерундой, мы поверили и поспешили отдать свои жизни за фюрера, - он отложил фотографию и поворочался в кресле.
«Меня призвали в феврале сорок четвертого, мне было шестнадцать, но врач на призывном пункте даже не посмотрел в мою сторону. Кем я был для него? Просто куском пушечного мяса. Он поставил штамп «годен» в призывной книжке, мне сделали прививки и я оказался в казарме.
В нашем отделении было 16 человек. Когда унтер-офицер узнал, что среди нас нет никого, кому больше семнадцати лет, то произнес воодушевленную, душещипательную речь, сообщив нам, что мы последняя надежда Германии, и фюрер верит в нас!
Затем скомандовал:
-Направо! Шагом марш!
И отправил на фронт.
Нас высадили под Ленинградом. Когда я уезжал из Мюнхена, в нашем дворе расцветали каштаны. А здесь была настоящая полярная зима. Морозы стояли такие, что по ночам от холода мы не могли уснуть. Были постоянные перебои со снабжением и нам выдавали продукты сухим пайком вперед на несколько дней. Казалось, что мы окружены врагами повсюду. Не только люди, но и вся природа воевала против нас. С ненавистью дули пронизывающим до костей холодом ледяные ветра, злобно завывали метели. Любой дерево могло упасть на голову, проскрипев напоследок – «умри фашистское отродье!».
Пытаясь подавить упаднические настроения, обершарфюрер СС устроил показательную казнь. Троих пытавшихся, по его мнению, дезертировать солдат привязали к столбу и публично расстреляли. Никому из убитых не было и восемнадцати. В этот момент я отчетливо понял, что война проиграна. Агонизирующая власть прикрывала свою жирную задницу телами собственных детей.
Не прошло и нескольких недель нашего пребывания на передовой, как началось наступление русских.Посреди ночи нас разбудил дикий рев. Земля дрожала, грохот пушек сливался в единый рев, воздух завывал и гудел. Бомбардировщики, словно гигантские хищные птицы, кружили над нами. Фонтаны перемешанной со снегом и металлом промерзлой земли поднимались в небеса и сыпались на наши головы. Мы оказались в огромном огненном котле. Кругом был сущий ад. Охваченные паникой мы побежали к лесу. За спиной раздалась пулеметная очередь: подоспевшая с тыла мотобригада эссовцев, пытаясь остановить отступление, стреляла нам в спины. «Все кончено» – прозвучало у меня в голове. Я впал в уныние, осознав бессмысленность дальнейшей борьбы, переполненный страхом перед подручными, отчаянно защищающими умирающий режим.
Вдруг я услышал рев и грохот взрывов почти рядом с собой. Я всмотрелся в освещенную взрывами ночную тьму. Прорвавшие оборону танки русских прицельно стреляли по траншеям, в которых еще оставались солдаты. Воздух наполнился криками и стонами. Руки, ноги, каски, перемешанные со снегом и землей, взлетали вверх. Вскоре тяжелые машины достигли окопов и раздавили гусеницами всех кто там оставался.
Эсесовцы побросали мотоциклы и бросились в сторону леса. С криками и автоматными очередями в спины они гнали выживших по глубокому, к счастью, покрытому толстой коркой наста снегу. Всего нас осталось не больше двухсот человек. У меня не было винтовки. Впрочем, я такой был не один. Оружия не было почти у половины, а у остальных не хватало патронов. Но для меня это было совершенно неважно, потому что я уже больше не хотел воевать. К утру, мы вышли к небольшой деревушке. Нами, как старший по званию, командовал обершарфюрер СС. Устроив небольшой привал, он передал нам напутственные слова Геббельса, сказав, что Америка и Европа вот-вот поддержат Германию в борьбе с коммунизмом, Черчилль уже заседает с Гитлером в Берлине и осталось продержаться совсем немного и придет помощь. После чего он потребовал, чтобы мы расстреляли всех жителей в деревне, сожгли деревянные дома, заняв оборону в каменном строении на вершине холма. Он осмотрел нас пытливым взглядом в надежде найти добровольцев. Несмотря на зажигательную речь, солдаты стояли понурые, опустив глаза. Он ткнул пальцем в паренька лет семнадцати. Юноша попятился и отрицательно покачал головой. Прозвучал выстрел. Парнишка медленно осел, орошая снег красными подтеками. Обершарфюрер ткнул в меня пистолетом, и я медленно поплелся следом за ним. За нами, подгоняемые эсесовцами пошли остальные.
Мы зашли в дом у самого леса. Навстречу выбежала женщина. У нее было красивое лицо и добрые голубые глаза. Обершарфюрер несколько раз выстрелил, целясь ей в голову, женщина закричала и упала. Мы переступили через труп и зашли внутрь. В доме была пустота, слышался лишь плачь ребенка. Обершарфюрер прицелился, но пистолет дал осечку – патроны закончились. Приказав мне сжечь дом и убить ребенка, он пошагал дальше. Я взял девочку на руки и понес в сторону леса. Был мороз. И даже сквозь шинель я чувствовал, как она дрожит. Я дотащил ее до леса и сказал: «беги». Но она не двигалась. Она смотрела на меня своими большими глазами полными слез и не шевелилась. «Быстрей беги», - закричал я, иначе буду стрелять. Она не сдвинулась с места, а только еще сильнее заплакала. Я понял, что напугал ее. Девочка тряслась от холода и страха, продолжая стоять рядом. «Мама», - звала она и плакала. Как я ее понимал! Мне тоже хотелось расплакаться и вернуться домой к маме. Но сделать это я не мог, меня бы расстреляли как дезертира. В кармане у меня лежал кусок шоколада, хорошего, еще из старых запасов. Я отдал его, и пошагал обратно в деревню».
-А потом, что было потом? - спросила Марина
Франк молчал. Он провалился в кресло, и вскоре комната наполнилась его свистящим храпом.
Хелен укрыла его пледом и подложила под голову подушку. Марина почувствовала себя неловко и поднялась. Она наспех попрощалась и вышла из дома. Тяжелый осадок от всего услышанного терзал ее душу. «Шестнадцать лет», - крутилось в ее голове. Она села в машину, положила голову на руль и заплакала. Все что она услышала, совершенно не укладывалось в ее представление о войне. В стекло постучали. Марина подняла глаза - снаружи стояла Хелен и протягивала ей сверток. Марина вышла из машины
-Возьмите, сказала Хелен, - это горький шоколад. Такой продают только в одной лавке во Франкфурте, и я специально покупаю его для отца. Передайте вашей маме.
Она смахнула с глаз слезы и протянула пакетик. Женщины обнялись и заплакали. Казалось их ничего не объединяло. Разное воспитание, менталитет, образование. Они говорили на разных языках и жили за тысячи километров друг от друга. Даже их страны воевали по разные стороны фронта. Но одно общее горе, искалечившее жизнь их родителей, роднило их. Имя ему было – война.