Англия, 1881.
Впервые я задал вопрос об этом портрете, когда мне было около шести лет. Я спросил о нём мать, и последовавшая за этим сцена стала впоследствии самым сильным, но болезненным воспоминанием моего раннего детства.
Черты лица моей матери, всегда спокойные, мягкие и нежные, исказились: лицо её заострилось, посерело, и над глазами сдвинулись сурово её тонкие византийские брови. Я увидел, как сильно она разозлилась на меня из-за вопроса о портрете, и впервые в своей короткой жизни почувствовал укол сильного стыда.
- Это просто портрет. - Ответила мать резко, после долгого молчания. Она заметила сильный испуг на моем лице и немного смягчилась. - Не спрашивай о нем никого и никогда, ты понял меня, сын?
Я осторожно кивнул.
Вот и хорошо, - прошептала она и поцеловала меня в пшеничную копну волос.
Поздним вечером, когда весь дом потух и погрузился в сон, я слышал, как спорили мать и отец.
- Ты должен снять этот отвратительный портрет со стены и унести его из дома!!! - громко требовала мама дрожащим голосом.- Продать, если он действительно так ценен. Или сжечь, если он ничего не стоит.
- Это совершенно невозможно, Оливия. - Тихо отвечал ей отец, и в его голосе было слышно немного грусти.
- Но зачем ему висеть на самом видном месте? Почему не хранить его на чердаке, или в чулане? Зачем этой женщине надо всегда быть рядом с нами? - почти закричала она.
Отец долго молчал, а затем произнес:
- Мой отец повесил его на стену нашего дома, когда мне было столько же, сколько и Джону сейчас. Умирая, он взял с меня слово, что портрет никогда, - никогда! - не покинет этого дома и своего места на стене.
Потом я услышал, как мама заплакала, и полночь пробила двенадцать раз.
Когда мне исполнилось семь, отношения между моими родителями совершенно разладились, и где-то в глубине душе я всегда чувствовал, что именно портрет был в этом повинен. Я переехал жить к своей бабушке по линии матери. Впоследствии я узнал, что истинной причиной моего переезда была скоропостижная смерть мамы, но это стало известно мне намного позже.
Никто не рассказал мне об этом событии, щадя мое юное сердце.
Бабушка жила вдалеке от Лондона и лондонских предместий, и все семь лет, что я провел с ней, в её доме, под её неусыпным взглядом, были наполнены сонным благолепием английской деревни, спокойным и неспешным течением жизни. Я стал учиться живописи, и все, кто видел мои картины, говорили, что у меня недурно получается обращаться с кистью, и завязь моего таланта должна однажды превратиться в чудесный бутон мастерства.
Когда мне исполнилось семнадцать лет, бабушка отправила меня назад к отцу. И спустя два дня, как я покинул её дом, ее не стало на этом свете.
Утратив еще одну из двух самых близких женщин в своей жизни, я и сам был совершенно потерян. Краски окружающего мира поблекли для меня, и я забросил живопись. Переселившись в дом моего раннего детства, я остался в огромном особняке, в котором испокон веку жили потомки моего рода, наедине с отцом, несколькими слугами и смутными воспоминаниями детства.
Сумрачный день второго мая, когда я снова переступил порог отчего дома, был ознаменован сильной грозой. Весь день облака собирались в темные большие стаи и неслись по небу, гонимые ветром. Треск и грохот грома,яркие вспышки молний и исполинские капли дождя, рванувшие с небес на землю, встретили меня.
За несколько минут под этим дождем я промок и поспешил скрыться в доме. И первое, что я видел, едва я переступив порог и очутившись в самой большой зале нашего дома, который я не видел почти десять лет, был он. Потрет.
Он был огромен, огромен настолько, что потрясал воображение. Занимая почти пол-стены английского особняка, он застыл на молочно-белом фоне бордово-черным пятном с алыми вкраплениями, которые напоминали бусины крови, рассыпавшиеся из раскрытых вен.
Я застыл, словно тело мое моментально замерзло. Мне действительно было холодно от промокшей в ливневом дожде верхней одежде, и старая служанка помогла мне её снять. Но оторопь, ледяной рукой взявшая меня, возникла под впечатлением от этого полотна. Тогда я впервые задумался от том, кто на нем изображен и почему в действительности портрет всегда, - всегда! - висел в нашем доме.
Это был портрет женщины.
Мои же детские воспоминания о потрете эту деталь мне не передавали. Строго говоря, красивой она не была — у неё были острые черты удлиненного лица, восточные глаза, темные и глубокие, как бездна, высокие скулы и темные волосы, длинной раскатистой волной пролившиеся от ровного пробора посредине головы на плечи и далее — на колени сидящей фигуры. Тело её было заковано в красное старинное платье с узким корсетом и темными кружевами и затейливыми узорами на пышных юбках, верх платья открывал ее изящные плечи, блиставшие утонченной белизной.
Женщина была изображена сидящей, в окружении ярких пятен цветов, словно была запечатлена в ночном саду.. Узкие красивые руки с длинными пальцами и старинными перстнями на них были сложены на коленях.
Истинной красоты — ангельской, божественной, светлой красоты — в ней не было. Но была в ней дикая сила природной стихии, что-то яростное, сильное и магнетическое, что заставляло возвращать взгляд на портрет снова и снова.
Портрет поразил меня настолько, что в ту первую ночь, когда я снова спал в своей детской комнате, я долго не мог уснуть. И яркая луна, сиявшая в небесах, очистившихся от мрачных туч, способствовала этому. Алое платье женщины с портрета растревожила ворох моих юношеских грез.
Я не спал почти до утра, и лишь спустившись вниз, в зал, где висел портрет, и глядя на него, - на неё! - из-под опушенных ресниц, я смог уснуть на пару часов в старом, пропахшем сыростью, кресле. Чистая белая кожа неизвестной нарисованной женщины сияла в лучах полной луны.
Утром я проснулся в своей постели — кто-то перенес меня в мою комнату и заботливо уложил на мою постель, укрыв теплым одеялом.
Наспех одевшись, я спустился вниз.
***
Завтрак, состоящий из перловой каши и двух вареных яиц я поглотил в одиночестве, отец был в своей мастерской. Туда я и направился.
Довольно большое помещение мастерской было завалено массой вещей: в углу стояли мешки с гипсом, гипсовые руки, ноги, головы лежали в беспорядке на столах и под ними, почти под самым потолком источал свет прямоугольник окна. Мой отец занимался скульптурой в свободное время, которое у него было в достатке, и, думаю, именно от него мне передались некоторые художественные навыки. При всем том рвении, с которым он занимался этим пыльным делом, ни одна скульптура так и не вышла из-под его руки.
- Доброе утро, Джон — поприветствовал меня отец. Он был в запыленном халате, который всегда надевал, работая в мастерской.
- И тебе доброго утра, отец.
- Как тебе спалось сегодня?
- Не так хорошо, как хотелось бы, - немного помолчав, ответил я.
Отец немного помолчал, задумавшись. Видимо, он, как и я ощущал некоторое смущение и общаясь со мной - нас разделяли годы, которые мы провели в разлуке друг с другом.
- Ты снова ходил во сне?
Я смутился этого вопроса, ведь ранее, в глубоком детстве за мной водилась эта особенность: иногда засыпал я в своей комнате, а просыпался в отдаленном краю дома. Или же на скамье в саду, что опоясывал дом.
- Нет, я плохо спал в своей комнате и решил спуститься вниз, развеяться. Случилось так, что я уснул в в кресле. Это ты перенес меня в мою комнату?
- Да, - глухо отозвался отец. - Знаешь, тебе не стоит гулять ночами по дому... тут... много сквозняков, ты простудишься. А еще, знаешь, там портрет этот висит, -отец замялся, пытаясь подобрать слова, - постарайся меньше обращать на него внимание.
- Я постараюсь, отец, - ответил я, задумавшись о том, не стоит ли мне расспросить отца подробнее о портрете и женщине, изображенной на нем. Но воспоминания из детства — ссора родителей, реакция матери на вопрос о портрете — отвратили меня от этого намерения.
***
Вторая ночь моя в отчем доме прошла так же беспокойно, как и первая. Мне не давали покоя мысли о портрете, лицо женщины преследовало меня, возникая в памяти и не давая погрузиться в сон. Кто она была? Почему мой дед запретил снимать его со стены.
Впрочем, где-то в третьем часу ночи я, незаметно для себя, все-таки уснул.
И мне приснилась она.
Красное платье, кровавыми складками разлившееся на пол у её ног, дрогнуло и пришло в движение, девушка глубоко вздохнула и, посмотрев на меня глубокими и темными омутами глаз, опустила взгляд на бутон цветка, который был в её бледных руках. Луна освещала её, мертвенный светом заливая ночной сад и цветы, росшие рядом с ней. О, как мне хотелось быть цветком, что растет у её ног, как захотелось мне быть стеблем, который она держит в своих руках, лепестком, что мог прикоснуться к приоткрытым алым губам,.
Словно прочитав мои желания, она снова посмотрела на меня, снова вздохнула и произнесла тихим голосом:
- Ты можешь подойти ко мне мне.
И, следуя её призыву, я переступил ступеньку картинной рамы и оказался в её ночном мире, где цвели сочные ночные цветы, источавшие дурманящий аромат, блестела у глади озера серебряная луна, стыл теплый ночной воздух и раздавались трели соловья.
Я приблизился к ней на несколько шагов и замер — сомнение и нараставшее желание приблизиться к прекрасной девушке боролись во мне.
- Подойди, - громко произнесла она, и в её голосе прозвучали властное требование и страстная мольба.
Я сделал еще несколько шагов и почувствовал снова тот холод, который впервые обжег меня, когда я вчерашним утром рассматривал портрет. Я опустился рядом с ней на лавку.
- Ты скучал по мне? - Спросила она.
- Скучал? - переспросил я в недоумении.
- Ты знаешь меня, Джон, - тихо произнесла она, - я наблюдала за тобой, как ты растешь, как становишься взрослым, и даже тогда, когда тебя увезли из дома, я всегда была с тобой рядом. Неужели ты не помнишь, как славно мы играли с тобой, когда ты был маленьким?
И я действительно стал вспоминать. Вот я, трехгодовалый ребенок, играю в одиночестве, но появляется из ниоткуда кровавое платье, и мне становится весело, весело наблюдать, как бледная женщина оживляет с улыбкой мои игрушки и заставляет моих деревянных солдат маршировать. Я громко смеюсь, и на этот смех прибегает служанка. Она видит, как маленький ребенок разговаривает сам с собой и ловит глазами чей-то невидимый взгляд.
А вот с наступлением ночи я, пятилетний, держа её за холодную бескровную руку, отправляюсь гулять по ночному дому, по ночному саду, по ночному миру. В саду мы останавливаемся перед скамьей, утопавшей в цветах, она грациозно опускается на неё и садит меня себе на колени. Наклонив свою голову, украшенную диковинной прической к моему уху, она начинает рассказывать мне какую-то длинную, но интересную историю.
- Да, я помню тебя... - прошептал я, бледнея от удивления, - но кто же ты? Ты - моя фантазия?
Девушка тихо рассмеялась. Огненная дрожь прошла по моему позвоночнику, когда я услышал этот спокойный смех.
- Нет, конечно. Ты не выдумал меня, хотя сейчас я не так реальна, как могла бы быть.
Она повернулась ко мне мне и взяла острыми пальцами меня за подбородок:
- Ты ведь поможешь мне стать реальнее? - Я заглянул в бездны её глаз и почувствовал, как тьма поглощает мою душу и мое тело. В голове зашумело и мне показалось, что сейчас я свалюсь с лавки.
- Поможешь? - снова повторила она.
Я с трудом утвердительно кивнул. Она улыбнулась и приблизила ко мне свое белое лицо, на котором мне стали заметны узоры потрескавшейся от старости краски.
- Тогда поцелуй меня, - произнесла она, и губы её приоткрылись для поцелуя.
Я потянулся к ней, и в тот момент, когда губы наши должны были соприкоснуться, мир этот с ночным садом и пением соловья треснул и ушел под воду. Я вздрогнул.
Вздрогнув, я проснулся. Была ночь, и я снова сидел в кресле перед портретом. Я точно помнил, что засыпал я в своей постели, значит, придти сюда мог только в состоянии лунатизма.
Все тело мое дрожало от холода.
Я удивленно посмотрел на портрет: в нем ничего не изменилось. «А должно было? - спросил меня мой здравый смысл, - это был всего лишь сон».
Немного постояв перед портретом, вглядываясь в него, словно ожидая, что он сейчас оживет, я отправился в свою комнату.
***
Потекли серые будни, в поместье нашем было скучно, и конные прогулки мне скоро надоели. Поэтому я заказал краски, и когда мне их доставили, стал рисовать.
Первым у меня ушел весь красный цвет и все его оттенки — я нарисовал алое платье. Вторым ушел почти весь черный — им я пытался отобразить темноту волос и тьму ночного сада. Следом — ушел белый — так появились белые руки и плечи. И никак мне не удавалось изобразить её лицо. Я часами стоял перед портретом женщины в красном платье, часами корпел над своей работой, но выходило все не то, что я хотел. Ночи мои стали бессонными, почти до рассвета я сидел в своей комнате, рисуя и иногда спускаясь вниз, к портрету незнакомки, чтобы побыть немного в её безмолвном обществе.
Отец, очевидно, замечал все мои странности, но по этому поводу не высказывался. Мы общались мало и поверхностно, словно существовали в одном доме, но жили в разных мирах.
Однажды ночью, когда в доме было светло от полной луны, поднявшейся из-за горизонта, я снова сидел перед своей работой - портретом, когда снова ощутил дрожь от холода, так знакомого мне холода. И внутри меня все дрогнуло от радостного предощущения.
Медленно, издав протяжный скрипящий стон, растворилась дверь моей комнаты. В темном дверном проеме стояла она, сотканная из ночной тени, озаренная сиянием луны, облаченная в кровь.
Я поднялся со стула и шагнул ей на встречу, но жестом она остановила меня, и я замер на своем месте.
Женщина в алом вплыла в комнату, складки её юбок едва заметно колыхались, белые цветы, вплетенные в волосы, источали сладкий аромат. Она подошла к моей работе и наклонилась над мольбертом. Я затаил дыхание.
- Сожги её, - сказала она, отвернувшись от полотна.
- Тебе не нравится? - в ужасе спросил я.
- Нравится, но должен быть только один портрет. - Сказав это, она еще недолго изучала своего двойника, - к тому же рисовать меня — это недобрая примета.
Она повернулась ко мне, и бесшумно приблизилась.
- Ну, что же, - улыбнулась она лукаво, - ты поцелуешь меня?
- Да, - прошептал я, едва слыша самого себя. - Я сделаю все, о чем ты попросишь.
Она негромко засмеялась и поднесла свое лицо ближе к моему. Пытаясь справиться с охватившей меня дрожью, я осторожно прикоснулся к её пылающим красным губам. От этого прикосновения горячая волна разлилась по моему немеющему телу, и я заключил её в объятия с намерением никогда больше не отпускать. Но в этот миг первые лучи солнца проникли в комнату, и возлюбленная моя растаяла, словно утренний туман, словно ночное видение.
***
На следующий день я подошел к кабинету моего отца и случайно подслушал его разговор со служанкой.
- Мне страшно, Мистер Дуглас, - сказала мисс Смит, сжимая в руках небольшой чемодан с худыми пожитками, - страшно оставаться в этом доме.
- О, мисс Смит, куда же вы пойдете? Вы столько лет работаете у нас. Мне горестно расставаться с вами, - искренне сокрушался отец. Его благородное лицо с крупными морщинами опечалилось.
- Мистер Дуглас, - сказала служанка, твердо и непреклонно, - я никогда не была суеверной женщиной, но я своими глазами видела, как леди с портрета сошла со своего места на полотне и отправилась гулять по дому. И раньше в доме было чуднО от этого портрета, и многие из слуг видели его пустым в лунные ночи. Но в этот раз, я случайно заглянула ей в глаза, мистер Дуглас, и, видит бог, я больше никогда не хочу повторно увидеть то, что я увидела в глазах у этого призрака.
***
Снова была ночь, и снова она появилась в моей комнате, несмотря на, что полнолуние уже закончилось. Впрочем, я ошибался, думая, что её ночные визиты связаны с фазами луны.
Я лежал в своей постели, натянув одеяло до подбородка, и не видел её появления, но почувствовал заметное понижение температуры и понял, что она здесь. Я думал было притвориться спящим, но усмехнулся, подумав, как глупо это бы выглядело. Потекли минуты томительного ожидания, мне тяжело было лежать с закрытыми веками, зная, что она пристально смотрит на меня озерами темных глаз.
- Хочешь, чтобы я ушла? - печально спросила она спустя долгое время.
- Да, - едва слышно произнес я, но внутри меня все закричало: «Нет».
- Открой глаза, - раздался её голос совсем близко от моей головы. И я послушно разомкнул веки. Она сидела рядом со мной, ослепительно сияя своим неземным обликом, в темноте безлунной ночи было видно, как сияет лунным светом её кожа, как карминовые губы блестят, словно рубины. Ночная темнота делала её восхитительной. Я застонал от внутренних страданий и борьбы с самим с собой, и, прежде, чем успел что-либо подумать, или принять решение гнать от себя ночного суккуба, уже приподнялся на кровати и, обхватив рукой тонкую талию, притянул к себе. Красное платье с темным кружевом удивительно легко слетело с неё, подобно тому, как облетают лепестки с цветка.
***
Продолжение следует...