Бэнг-бэнг

BANG BANG







- Выключи, я сказал!!
- А чё… Эт рингтон такой…
- Так ответь!
- Не-а…
- У-ууу!!..
Витька в бессильной яри скрипит зубами.
- Да выкини ты его, – говорит Комар. Иногда он заходит. – Или её…
Раиска паскудно лыбится и назло издевательски воет вслед:
- Бэнк-бэнк, шы шат ми даун… Бэнк-бэнк, ай хит зэ граунд… Бэнк-бэнк…
Жирная, липкая от бухла и от крема тварь.
Витька хочет её убить, но Раиска такая дура, что ничего не выйдет. Или выйдет хреново. Как у Прорабыча. Он не хочет как у Прорабыча. Даже как у Соляры не хочет. Они не справились.
Витька сам уже не справляется.
А у Кузи всё по-другому, он справился. Да и хрен бы с ним, с этим Кузей.
- Бэнк-бэнк, – воет громче Раиска, настойчивее, и смотрит, и ждёт не дождётся, когда он набросится на неё, чтобы вышибить ей мозги, а потом…

Телефон умолкает.
Раиска тоже.
Витька хлопает дверью, дрожит стекло.
На балкон.
Там он долго стоит неподвижно уставясь вдаль – стоит, смотрит. С двенадцатого этажа видно всё. Это – крайний дом, за ним город кончается: никаких котлованов, бульдозеров, новых строек. Когда-то планировали, лес рубили. Осталось шершавое бесконечное рыжее поле с жиденькой вялой травкой, с корявыми бородавками жухлых трухлявых кочек, с серыми лопухами и пыльным разлапистым сизым чертополохом. Невесть откуда успели пробиться и вытянуться пучки лысоватых кустиков – чахлые скудные прутья, не дающие тени или укрытия даже летом. Злые ржавые эти пучки разбросаны редко и беспорядочно, отчего поле так вдруг похоже на призрачную нездешнюю пустошь, даже, может, и на пустыню в каком-нибудь Орегоне или Нью-Мексико. И холмы. Привозили песок, щебень, гравий, торф, известняк, наспех сваливали где придётся, так всё и лежало годами: что могло, рассыпалось, ветрами развеивалось, остальное быльём порастало, меняло вид, горбатило и сгибало равнину.
Пустыня и есть.

Витька смотрит.
Сверкает, играет в лучах уходящего солнца зелёным бутылочное стекло, вспыхивает издалёка – то там, то здесь.
Пустыня подмигивает.
Смотри дальше, не уходи, пропустишь самое интересное.
И вот Витька видит крохотные фигурки. Они бредут через пустошь к тому холму – покатая невысокая горка, так, ничего особенного, разве что неживое, узкое дерево там торчит, и удобные выступы, чтоб сидеть.
Все идут к холму.
Не медленно и не быстро, не строго и не расхлябанно – просто, обыкновенно идут, сначала – слепой толпой, наугад, затем мал-помалу рассеиваются: каждый – сам по себе, каждый – на расстоянии. Их – несколько рядов. Если сверху смотреть, – а Витька сейчас как раз на них смотрит сверху, – видно, что идут полукругом, кривой дугой, будто бы окружая, но не смыкаясь в кольцо.
Так они всегда – начинают путь вроде клином, а после, в пути, рассеиваются дугой.
Когда клином идут, впереди то Комар, то Рыжий.
Дальше Мотя, Соляра, Бзик.
Следом – Жирный, Бабос, Прорабыч, Штопор, Дуля и Щепа.
После – Зуммер, Салага, Лис, Кузя, Гоголь, Бурят… да много ещё там кто.

Витька смотрит и как-то робеет взглянуть вперёд, хоть и сверху;
зачем-то разглядывает кусты, землю, стёкла битых бутылок, окурки, плевки жевачек, клочья «примы», «союз-аполлона», смятые жестяные банки «отвёрток» – случайную их подножную подноготную дрянь,
потом – ближние ряды, вспомнить, как и кого зовут, а пока вспоминает, взгляд его сам собой отлучается от пацанов и скользит поверх, скользит дальше – вперёд, вперёд,
и пока Витька перечисляет – Зуммер, Салага, Лис, – они все остаются сзади, никого уже нет, только Магда, одна она, – всегда только одна она, никого поблизости…

Магда.

Магда в красном коротком платье – всегда.
Идёт.
В одной руке – пистолет, в другой – водка: бутылка столичной, Магда держит её за горлышко и немного пошатывается, немного всегда пошатывается на кочках, ещё и на каблуках она, может, от этого, – Магда так красиво пошатывается, и походка от этого делается, и ноги так, и вообще вся она, эта Магда, – таких они и не видывали, вот таких, в красных платьях, с водкой и с пистолетом, хотя Надька однажды тоже вырядилась в мамашино, бусы, серьги ещё до кучи, и размалевалась как клоун, вообще не узнать, ну так и не узнали, думали, шмара заезжая городская, погнали вдоль трассы палками, из забора надёргали, пока Надька не заорала, что она Надька Чиркина, ну и дура, конечно, плюнули, разошлись, а нефиг рядиться, могла бы и огрести в другой раз, ведь она – не Магда, и всё, разговор короткий.

Витька злится – зачем эта Надька влезла сейчас, втемяшилась в голову, всё испортила, не нужна она здесь, вообще нигде не нужна. Витька стряхивает с себя Надьку как соплю из носа отбрасывает дуй отседа попутного ветра и впредь овца не встревай.
Витька смотрит – только на Магду, на спину её, на волосы.
Скоро холм.
Магда сядет на выступ у самого краешка, у подножья, положит бутылку и пистолет, включит плеер и будет сидеть, поджав ноги, смотреть сквозь них, будет слушать «бэнг-бэнг» этот бесконечный, пока батарейки не сядут, а все будут стоять неподвижно, смотреть, тоже будут слушать «бэнг-бэнг», а куда деваться, как будто они шли за этим – послушать песенку, а зачем, Витька думает, правда, зачем они за ней шли – каждый день, жутковатой слепой толпой, рассеиваясь, становясь всё дальше и дальше, становясь уязвимыми, одинокими, отдельными и одинаковыми, – зачем они шли за ней? Чтоб – «бэнг-бэнг»?..

Плевать на «бэнг-бэнг». Баба мутная там какая-то неизвестно чего поёт, ни о чём, и получше слыхали. Вон, эта, как её, у Раиски… Тьфу, дура, влезла. Уйди, овца.

Витька смотрит.
Пустыня уже не та. Солнце меньше, тусклее как-то.
Идут.
И идут не так. Как оккупанты. Чётко, нехорошо идут, сосредоточенно.

Первый день, вспоминает Витька, это в первый день было так, весной. То ли март, или, может, уже апрель.
Вдруг – она.
В красном платье, высокая, неуклюжая. Каблуки эти. Водка и пистолет.
Магда.
Волосы чёрные-чёрные, как гудрон. И блестят. Причёска короткая, ровная, шею видно. Каре называется, девки потом сказали. Да пофиг как. Чёлка, рот и глаза.
Глаза – прям насквозь. Посмотрит, и всё, и готово.
Она редко смотрела, Магда. Ей было всё равно. Что она, их не видела, полудурков. Только в первый день. Но тогда они сами ведь нарвались. Хоть и меньше их было, не то что уже потом.
Пошли за ней.
Она так же неверно пошатывалась, да ещё пистолет тяжёлый. И водка.
Молча шли, молча после стояли, ждали.
Она села, на холм не пошла подниматься на самый верх. Они встали – шагов, может, десять. Стояли, ждали.
Платье красное, водка и каблуки.
Так и замерли все: и она сидит, и они – смотрят на расстоянии. Ждут чего-то.
Она плеер вынула – знак! Не включила – они уже шли. На неё. Свиньёй. Или клином.
Молча шли так, неторопливо. Куда бежать-то.
Ничего и не поняли, только вдруг грохнуло впереди. А потом – ещё. По ногам стреляла. Да нет, не по самым ногам, – в сантиметре примерно, земля высоко так, нормально взлетала фонтанчиком. Ну и камешки там, корни, стебли, щепки, трава.
Границы определились.
Никто не сбежал. Отошли на шаг и стояли. Пока песня играла, стояли. Пока она там на солнце себе сидела, коленки и руки бледно-зелёные подставляла, – ну, грелась, может. И песня эта. «Бэнг-бэнг».
Ещё холодно было, они ещё в куртках все, в тёплых ботинках. Наверно, март.
А она будто в жизни солнца не видела. Лицо задрала, руки так как-то наизнанку повывернула, чтоб загар, может.
И – «бэнг-бэнг».
Пока батарейки не сели.
Назад пошла. Мимо них, не глядя. Глядя, конечно, но – вскользь, насквозь, будто их и нет.
Пропустили, пошли за ней – осторожно, на расстоянии. До конца пустыни – до длинной облезлой гнилой двенадцатиэтажки. Там разошлись.

На другой день их было больше.
С каждым днём – ещё больше. Откуда только брались.
Она выходила в разное время, главное, чтобы – солнце. Ни дня не было без солнца, оно, хоть на полчаса, но являлось, и тут же являлась Магда – в красном платье, с бутылкой и пистолетом, – шла.  А за ней – они. Молча, не заговаривая друг с другом, каждый – сам по себе. На неё прицельно и прямо никто не смотрел. Шли как бы просто так – цепляли попутные банки, пинали, кому везло. Большинство – лицом в землю, рассматривали там чего-то. Иные закуривали на ходу, кто курил. Никто никого не видел, никто не знал: так сложилось вдруг сразу и навсегда, без всяких там.
До холма шли минут, может, десять или пятнадцать.
Магда пошатывалась неуклюже на каблуках, ставила ноги одну за одной как-то бережно, но и задумчиво как-то тоже. Порой вдруг включала плеер ещё не дойдя до холма – когда солнца было немного и когда вот-вот оно пропадёт.
Они шли за ней – бездумно, спокойно, просто так. Будто так и надо. Будто бы иначе вообще уже быть не может. Вообще никак.
Как они жили до этого и что делали, никто не знал и не помнил, им и в голову не пришло. Каждый день теперь была в красном Магда, была пустыня, был бесстрастный нерусский голос из плеера, – и они.

Bang bang, she shot me down
Bang bang, I hit the ground
Bang bang, that awful sound
Bang bang, my baby shot me down…

В школе об этом – ни слова: никто, никому, никогда. В школе бегали и орали, плевались, прыгали и дрались, курили, ржали, срывали уроки, доводили учителей – дел было навалом.
Магды в школе не было. Не было никого в красном платье, с чёрным каре, с пистолетом.
А с водкой – были.
В школе без водки никак, со скуки подохнешь. И во всём посёлке подохнешь – тоска и пыль. Посёлок «Луч» назывался, считалось, часть города, на автобусе двадцать минут, но все знали, что город – не здесь, здесь руины и смрад гиблой зоны, и жизни нет. Никакой. Сюда направляли беженцев, зеков, переселенцев с камчатки и заполярья, матерей-одиночек, контуженных, малоимущих и разный сброд – дешевле, чем здесь, жилья было не найти, почти даром. Вырваться не удавалось: привыкали и втягивались, никуда не стремились и ничего не хотели. Детей рожать перестали, из трёх школ стала одна, с двумя параллелями в старших классах, и пятью-шестью идиотами в самых младших. Уроки никто не учил, были раньше две девки, всё что-то пыжились, а потом одна на Урал с родителями метнулась, другая не справилась без неё, сдулась сразу. И ничего. Никто не впадал в отчаяние, не бузил, воду попусту не мутили – привыкли давно, смирились. Жили как жили. Все знали, что где-то есть жизнь другая, такая, как по телевизору, и поэтому телевизор никто здесь и не смотрел, а те, кто смотрел иногда по пьяни, не верили, думали, всё туфта, нарочно придумано для лохов, всё – разводка. В школе тоже никто уже ни о чём не мечтал и планов на жизнь не строили. Все знали, что им не светит – ничего, как ни рыпайся: были живые примеры, – условно живые. Куда уж нам.
В школе не было Магды и быть не могло. В школе…

- А вот и я! «Бэнг-бэнг», типа…

Витька матерно рявкает, отвлекаясь.
По стеклу расплющено круглое ненавистное клоунское лицо. Не лицо – страшнющая морда бухой Раиски. Поэтому и картинка испортилась, думает Витька. Всё из-за этой.
Оглядывается назад, в поле.
Так и есть.
Никакой пустыни, ни капли солнца – унылый гнилой пустырь повсюду, до горизонта, которого тоже нет, всё – пустырь и вязкая грязь.
Утопая ногами в грязи, волочится кое-как в никуда нелепая стрёмная девка – десятый «Б», – в кривом мешковатом платье, в мамашиных каблуках, волосы отливают искусственным фиолетом, из-под него торчат куцые волоски родного мышиного цвета, руки в цыпках и синяках, коленки разбиты в кровь, – всё напрасно и всё не так, она лгунья, шлюха, – не проводник, но они идут, идут следом, – тупые жалкие дикие обосравшиеся щенки…

- У-ууу!!..
Витька ревёт, рычит, врывается в комнату.
- Ах ты мразь!
Раиска довольно хохочет: жизнь удалась.
- Ах ты сука!..
Он знает, что ничего теперь не поделать, но он пытается.
Теперь главное, уследить, чтоб Раиска не пробралась на балкон. А водки здесь – хоть купайся.
Раиска из-под кровати мычит «бэнг-бэнг» и похабно стонет.
Витька вытаскивает её, душит, – Раиска ржёт.
Витька вливает ей в рот стакан водки. Ещё один.
Тормоз, блин.
Дальше льёт прямо из бутылки.
Ну всё.
Раиска не вяжет лыка, но помнит, что надо мычать «бэнг-бэнг», и натужно мычит.
Витька валит её на диван, забрасывает подушками, одеялом.
Ждёт.
Если ему повезёт, она сдохнет.
Раиска храпит.
Можно снова идти на балкон и спокойно смотреть туда, на пустыню Мохаве или пустыню Овайхи, Витька недавно листал календарь с ихними ландшафтами и нашёл похожее место, совсем как здесь, только там у них не было Магды – Магды в красном коротком платье, Магды с чёрными как гудрон волосами…

Это парик у неё, говорили девки. Всё лезли открыть глаза. И к Прорабычу подходили, и к Моте, и даже к Рыжему.
Они не повелись. Никто не купился, никто. Вообще не врубались, в натуре, о чём базар.
Ведь её в школе не было.
Не было, вот и всё.
А та бледная дылда с серыми жидкими хвостиками ни при чём, и ничего общего. Откуда-то из Норильска прибилась, что ли.
В Норильске дубак, конечно. Полярная ночь. Ну, край.
- У них там в Норильске ваще уже всех накрыло, – сказала Орехова. – Там ваще чёрная дыра, радиация, мухи дохнут.
Все заржали. Обрадовались, что где-то есть и похуже, чем здесь у них.
- Чё, замёрзла? На солнышко захотелось, да? – подступали девки, теснили новенькую к стене, зажимали в угол.
С ней было не интересно, она была никакая совсем.
- Тупая, – плевалась Демичева. – Ваще ниалё, не всасывает.
- Отморозила череп в своём Норильске, теперь – куку! …
А дальше…
Да ну их нахер. Не было ничего, без разницы. Только Магда была. Пустыня, красное платье, чёрные волосы. И – «бэнг-бэнг».
Витька звал её Магдой. Откуда-то взял это имя и – подошло.
Другие как, он не знал, не интересовался, да об этом никто и не заговаривал – никогда. Это только потом интересно стало, что за пистолет такой, что за песня, и что вообще это было тогда, весной, летом, осенью, этот холм, но уже было поздно, так всё и осталось – Магда, «бэнг-бэнг», они. Дни свернулись в один, время остановилось и жизнь для них перестала – не было ничего, вообще ничего, ждали знака, чтобы идти, весь день ждали, даже не ждали, не мучились там, не томились, но были как в полусне, как неподключённые – просыпались и оживали раз в день, и тотчас устремлялись туда – в поле, в выжженную пустыню: стоять, смотреть…

I was five and she was six
We rode on horses made of sticks
I wore black and she wore white
She would always win the fight…

Слов никто не знал – ни к чему были тут слова. Даже этот когда появился, осенью, первого сентября, обошлись без слов. Он не понял, куда попал, что-то рыпался поначалу, вспенивался. Ну, потом дошло, успокоился, затихарился. В школу ходить перестал, оформился раз в неделю экстерном сдавать, отдельно. Да всем насрать было, только девки, и Магда – Магда вдруг стала сохнуть, и видно было, как смотрит, как будто ищет, ведь раньше-то она – сквозь, поверх, в никого конкретно, а просто, ну, просто так. А теперь не так стало, теперь сядет, смотрит и будто ждёт. Сидит долго. Всем холодно уже, осень, а ей плевать. В красном платье, без рукавов, прямое такое платье, руки как плёточки по краям беспомощно зябко виснут…

- Ну чё, – «бэнг-бэнг»?

Да сколько же тебе водки надо, овца небритая?!
Захлопнись, тварь!..
Раиска вопит «бэнг-бэнг» и требует настоящей романтики.
Витька приносит свечу, зажигает, ставит на стол. Бугристая рожа Раиски расплывается от удовольствия.
Витька берёт свечу и сливает воск – в её ухо. Ждёт, чтобы накопилось ещё, и сливает в ухо другое.
Раиска ржёт и брыкается – ей щекотно, она думает, это игра такая, и ржёт, и ржёт.
Витька ставит её к батарее, приковывает: затем, чтобы наверняка, заматывает ей уши шарфом и скотчем.
Мало.
Есть ещё старые зимние меховые наушники – в них Раиска всегда похожа на колобка, застрявшего мордой в трельяже.
Мало.
Ещё – кастрюля, в которой никто ничего не варит: хорошая, толстая, целых двенадцать литров. Удобные ручки – насчёт если примотать понадёжнее, чтоб не слезла.
Витька вроде доволен, придраться не к чему, но ещё проверяет: громко орёт, что вчера переспал с Ореховой.
Раиска не реагирует.
Всё, значит, не услышит.

Мы даже не думали ничего, страшным шёпотом кричит Витька, мы думать вообще не могли тогда, не умели. Мы были пустые какие-то – ничего! Ничего, кроме красного платья этого, этой чёлки, и песни этой ебучей. Пустыня, блин. Штат Невада, блин, Аризона. Мы вообще, может, зомби были, откуда я теперь знаю, как эти, бродячие, дохлые мертвяки – тянулись, тащились, ползли за ней. Типа песню послушать, ну. Типа песен типа не слышали. А она – в платье, на каблуках. А земля уже мёрзлая, уже иней, блин, по утрам, уже снег слегка так. А мы идём. Потому что она идёт. Девки ждут стоят за углом, у границы, у этого дома вонючего, за которым – черта. Черта! Черту они не переходят, только смотрят стоят и ждут. Что-то там про Норильск ещё перетирают, мол, привычная, мол, у них там всегда в Норильске зима, вообще лета нет. Ну и ждут. Ждут, что платья не станет, что Магда пальто облезлое с воротником из козла  оденет, шапку в катышках там, труселя с начёсом, рейтузы войлочные, и всё, и не станет Магды, и всё, понимаешь ты, тварь!! – орёт Витька, и бегает, и кружит, и грохочет гантелями по кастрюле, – дура! что ты бл*дь понимаешь! – они каждый день стоят ждут, а она идёт – в красном платье, с бутылкой и с пистолетом, и мы идём, и однажды, когда уже снег, к ней Соляра подходит и типа кивает на батл – глоточек, мол, а у Соляры шузы дырявые, пальцы видно, и сам как тень, и она даёт, и он пьёт – глоточек, ещё один, потом морщится и отходит, она не пьёт, закручивает обратно и ставит, а холод – жуть, тут любой бы глотнул, но нет, все стоят, никто не подходит, никто, и «бэнг-бэнг», «бэнг-бэнг» этот, блин, пока батарейки не сядут, а там – зима уже, но никто ни о чём не думал, мурашки там, губы синие у неё, пальцы еле шевелятся, плеер выключить силы нет – никто ведь не думал тогда ещё ни о чём. Что зима, что снег уже, что мороз. Главное, чтобы она появлялась и шла на холм – в красном платье, на каблуках, с пистолетом, водкой и плеером. Чтоб – «бэнг-бэнг»…

Bang bang, she shot me down…
Bang bang, I hit the ground…
 
У неё там, в бутылке, вода была, просто вода.
Соляра сказал. Потом, после всего.
А в тот день она дольше обычного там сидела. Новые батарейки, может, купила. И солнце уже ушло, солнца не было, небо заволокло серой тучей, снежинки падали, а она.
В красном платье на белом снегу.
И мы.
И никто ни о чём не думал. И так было ясно.
Bang-bang, типа.
Ну а чё.

Экстерн этот переулочками ходил, стремался. Пацаны срисовали, спокойно забрали сумку. Как раз солнце – так, слегонца, намекнуло только. И мы пошли.
Магда в красном, с бутылкой и с пистолетом.
«Bang bang…»
Солнце, снег.
И мы.

Сразу, только пришли, его сумку к ногам её кинули. Тяжеленная. Книги, как кирпичи.
«Bang bang…»
Долго он тормозил, сука, но пришёл. Снова снег полетел, солнце скрылось, погода испортилась, ветер, хмурь. И экстерн этот чешет. Вразвалочку.
Мы стоим.
Песню слушаем. Нам-то что.
Магда тоже не при делах типа песню слушает.
Рыжий-то закурил, не сдержался, но вроде понял, что нив**зду, раздавил.
Так мы и стояли.

Экстерн подошёл, взял сумку, назад пошёл. На Магду и не взглянул.
Она смотрит, а он идёт. Не особо торопится, ровно вышагивает так, сильно.
Ну и мы стоим – чёрные, как говно. На белом.
И он идёт.
И – «бэнг-бэнг»:
Магда медленно так встаёт, руки чётко вытягивает так ровно, что аж пружинят они уже, её руки эти, ну и – в него.
А он типа себе идёт, сука, не оглядываясь, хоть бы посмотрел, как Соляра на снег упал.
Магда снова стреляет. В Рыжего.
Ну, бэнг-бэнг такой.
Мы стоим. Экстерн типа всё идёт – как танцует, на полусогнутых.
Мы так все и стояли, никто даже и не дёрнулся. Стояли, смотрели, как падает Мотя, Бабос, Комар, Гоголь, Щепа, Прорабыч, Зуммер. Смотрели, как все мы падаем – мордой в снег.
Чёрные все – на белом.
Чёрные, но уже немного и красные.
Ну и Магда.
И этот дрищ. Обосрался на паузе, побежал.
А мы ждали, пока перезарядит. Песню слушали.
Никто ни о чём не думал. И так было ясно.
Чёрные, как могилы, стояли, – кому мы скажем? Бэнг-бэнг. Спокойно так. Мы – могила.

Каждый ждал своей очереди.
И Магда – такое красное, красное платье.
И мы – чёрные, но немного тоже.
И снег.
И – «бэнг бэнг».
И – снег…


Мотя после сказал, что думал – шестизарядник. Это он уже после сказал, потом уже, не тогда.
Тогда было не о чем говорить. И теперь-то…
Они заходят. Все иногда заходят к друг другу, запросто.
Витька редко из дома выходит, не любит балкон оставлять, но он тоже может – хоть к Рыжему, хоть к Прорабычу, хоть куда. У них по-другому. У Витьки тоже всё по-другому – Раиска, дом.
Никто не остался, никто, кроме Витьки, не захотел жить в той двенадцатиэтажке – ну, на границе.
- Да выкини ты её, – говорит Комар.
Он здесь опять, Витька и не заметил. Он всё собирается их спросить, как кого зовут, да всё забывает. И они, может, собираются у него спросить. Они думают, что он – Щепа. А он Витька ведь.
- Щепа, слы, Щеп, – «бэнг-бэнг»!
Раиска гогочет.
Гы-гы.
Сквозь гы-гы – беспробудный вечный «бэнг-бэнг»…
Сука.
- Выкинь её.
- Выкидывал. А что толку, – вздыхает Витька.
Раиска – мяч: скользкая, вёрткая мразь, упругая. Долетит до земли и назад возвращается – навсегда.
Ничего с ней не сделается.
- Пока.
Комар тает и тихо уходит. Тоже небось приходил зайти на балкон, постоять, взглянуть, да так ещё и не справился.
Витька встряхивает Раиску, кидает в стену.
Раиска не успевает сгруппироваться, ловит волну и на время таки отключается.

Витька идёт на балкон. Как раз появилось солнце – немного, но Витьке хватит.
Он смотрит.
По призрачной золотой пустыне идёт она, Магда, в красном коротком платье, с бутылкой столичной водки и пистолетом, на шее – плеер. Идёт, мило пошатываясь на высоких тоненьких каблуках.
За ней – Мотя, Соляра, Зуммер, Комар, Бабос, Щепа, Рыжий, Прорабыч, – да все они, все здесь. И все идут.
Хорошо бы ещё – тот снег.
И снег падает, белый-белый.
И чёрные как могилы стоят они, и – «бэнг-бэнг», и отдельно – Магда. В красном платье. И снег...

И – снег.



















*  *  *