ЛАБИРИНТЫ СУДЬБЫ
Исповедь наркомана
Часть 2
Прощаясь, и обнимая худенькие плечи единственного в мире дорогого человека, Андрей, не зная на сколько, может навсегда расстается, почувствовал, как непрошено запершило в горле и он, с усилием сглотнув перехвативший дыхание ком, напустил на себя браваду и грубовато отстранился от матери:
- Ладно тебе плакать, не на смерть провожаешь!
Уже в поезде, по дороге в часть, нащупав в кармане этот талисман, на всякий случай переложил от него свои сигареты в куртку, невольно осознав их несовместимость. Для себя же он определил, что никогда не будет читать и даже заглядывать в него, потому что окружающие желторотые сорвиголовы, видя его читающим эту Книгу, только осмеют его; потому что Евангелие всегда будет корить даже своим существованием, – ему, ведь, было известно, о чем там написано; потому что оно будет напоминать о совести – неотвратимом глодателе, коего намеревался вообще выкорчевать из своего нутра, дабы не бередить душу; потому что оно будет напоминать о порядочности, о любви, а он готовил себя к другому; оно явно будет мешать, даже если будет запрятано в самом дальнем закутке чемодана; даже если он забудет слова, буквы, и вообще никогда не в состоянии будет читать. Оно было совестью, родимым голосом мамы, единственно дорогого существа на всей планете; голосом Бога, Которого пытался забыть, потому что почти не верил в Него; оно жгло, обвиняло просто своим наличием, своим бытием.
Но он не посмел его выбросить, как намеревался поступить раньше. Решил исполнить свой зарок. Это было единственное напоминание о маме, вместе с ее черно-белой фотографией в красивой затейливой виньетке, старого советского образца, который она сама вложила между тонкими листочками, при этом сказав фразу, навечно зарубцевавшуюся не только в сознании, но и в сердце: «Если будешь выбрасывать эту Книгу, выбрось вместе со мною». И эта чеканная и жесткая двусмысленность тихо проговоренной фразы отсекала всякое желание избавиться от такого ценного, но, как он думал, вовсе ненужного ему подарка.
Однажды, в начале 95-го, всех построили и предложили поехать в Чечню, где уже полноправным своим гробовым ходом бесчинствовала варварская война. Предложили, правда, ехать добровольно. Желающие могли отказаться. Таких не оказалось. По-видимому, у каждого были свои причины. Кто-то боялся выглядеть трусом, они, ведь, в сущности, не знали что это такое. Войну видели только в кино. Некоторым хотелось быть после войны ветеранами: льготы, почет и прочее. А некоторым молодым, недавно призванным на службу, было даже интересно, испытать и проверить себя в крутизне (все были спортсменами, привыкли рисковать). Погибнуть?… О смерти совершенно не думалось, да и не хотелось думать. Никто не отказался.
Лось окончил краткосрочные курсы снайперов и как и положено образцовому солдату в боевых действиях, воевал с прибором ночного видения.
- Уже сейчас, – с некоторой грустью и сожалением говорил Андрей, – спустя довольно много времени, после того как я комиссовался из армии, могу понять чеченов, – они были патриотами своей стороны, освобождали свою поруганную, но горячо любимую Родину от нас, российских оккупантов, дрались за свободу своей земли, своего народа. У россиян тоже была благородная задача, они воевали за целостность своего отечества. И вот, при столкновении этих двух благородств, – высекались только искры…. Да еще какие.
3
- Михалыч, не подумай, что я «пургу гоню», но жизнь моя была крученая. Мне доводилось «кантоваться» в разных местах. Я до сих пор ночами «участвую» в зачистках, хожу в атаки, просыпаюсь от жутких военных снов-кошмаров. – Андрей посмотрел ему прямо в глаза. – Если ты не был в таких ситуациях – это трудно представить. Постоянно ожидаешь, что «склеишь ласты».
- Андрей, – Михалыч развел руками, – ты извини, я не лингвист, тоже допускаю в своей речи разное, но твой язык так замусорен, что трудно понять. Я человек старого уклада. Не понимаю современного сленга. Ты постарайся, чтобы твоя речь была понятна мне.
- Ну, значит, «концы отдашь». – Андрей посмотрел на Михалыча и рассмеялся. И уже посерьезнев, добавил: я говорю, что всегда ожидаешь смерти. Ты, уж, прости меня, я уже давно пытаюсь выправить свою речь, но когда волнуюсь или забываюсь, соскакиваю с нормального языка. Нахватался за свою жизнь всякого. Ты не был участником боевых действий? – неожиданно спросил он.
- Избави Бог! – отстранился от него Михалыч.
- А что ты думаешь о войне, вообще?
- О ней я могу тебе сказать только общие слова, которые сейчас будут выглядеть банальными, я, ведь, войну только в кино видел. А ты уже ветеран. Лучше ты расскажи о ней, тебе это ближе. Трудно было? – полюбопытствовал Михалыч.
- Будь она неладна. Война перекувыркивает все твое нутро. Это обручение со смертушкой как с невестушкой – затяжная экстремальная ситуация. Балансирование на грани жизни и смерти. Дьявольское заигрывание с костлявой, порой азартное, когда обкуренный наркотой идешь на задание, а иначе страх, животный страх быть убитым преследует постоянно, въедается в душу, и ты ничего с ним не можешь поделать. Никто не показывает этого наружу, но все это чувствуют. Можно «чокнуться». Убивают корешей, и ты постоянно ожидаешь того же. Страх, сами обстоятельства вызывают жестокость и злобу. Кому-то надо отомстить. Нужен кто-то, кто поплатился бы за твой дискомфорт.
Он замолчал на мгновение и, прервав сам себя, внезапно спросил:
- Ты видел фильм «Чистилище»?
- Нет, а о чем он?
- Про нас, десантуру, про войну в Чечне. Показывает ее, как она была, натурально. – Возбужденно проговорил Лось.
- Так расскажи содержание, хотя бы бегло, пунктиром.
- Не-а, пунктиром не получится, – Андрей отрицательно покачал головой. – Да я и не смогу передать словами – это же не просто «ездить по ушам». Это надо видеть. В фильме сюжет немудреный, жесткий бой с чеченами за здание районной больнички. Малюсенький кусочек войны, можно сказать – фрагмент. Но он показан так реально, что сидишь в зале кинотеатра, а впечатление такое, будто кто-то подсмотрел бои, в которых ты сам ходил в атаку, отбивал наступление чеков; схватки, в которых непосредственно участвовал и ты наливаешься тем же ожесточением, лицо корежит злобой, свербит вскочить со стула и броситься на экран, – от этого может даже «крыша поехать». Настоящее крутое «бодалово». Можно осуждать, но я-то могу понять того комбата, который кричит по рации команду танкистам, чтобы они, с тем чтобы враг не надругался над мертвыми телами, «похоронили» под гусеницами танка еще теплые тела, только что убитых молодых восемнадцатилетних пацанов.
Андрей замолчал и отвернулся в окно, подперев двумя кулаками висок, чтобы Михалыч не увидел его лица. Чувствовалось, как он переживает эту, а, возможно и другие схватки, в которых сам участвовал. Глеб Михайлович почти физически почувствовал то, что испытывал Андрей. Он колоритно представил себе тех ребят, которые еще, возможно, не целовались с девчонками; тех, кого еще продолжают дома ждать матери и невесты; кто мог бы жить еще долго и дать жизнь другим; совсем зеленых, но уже в полной мере узнавших беспощадность жизни, мужчин. И танк, под шквальным обстрелом противника, роет землю гусеницами, перемешивая еще не вполне остывшие бездыханные тела этих ребят с землей, выворачивая гусеницами на разворотах, пласты грязи, в которой мелькают их останки….
Как передать на словах тот ужас в глазах мальчишки, который и пожить-то не успел, только что призванного служить Родине и уже попавшего в плен к врагам, и какого готовят к ритуальной смерти? Ему живому, привязанному к выброшенному за ненадобностью столу, обращенному в идольское требище, обвязывают голову проволокой, потому что у новобранца еще не успели отрасти волосы и голова стриженная, не за что ее держать, чтобы потом, после отчленения от тела, поднять ее повыше и порадовать обступивших наемников. Солдатик видит эти приготовления и знает, что жертва – это он; что ему сейчас перережут горло как жертвенному барану, и на белом, как мел, его лице запечатлена судорожная гримаса ужаса, схожая на заискивающую полуулыбку с синими губами; в широко раскрытых от страха глазах, в которых нет самой малой капельки надежды – мольба, а дрожащие губы, слабым прерывающимся голосом, ужасным шепотом, похожим на вопль, шепчут: «Ребята, не надо, а?» Раздается дружный смех изуверов. Нет, конечно, они не могут лишить себя удовольствия, полюбоваться, как крючится в предсмертных муках и корчах тело юноши – врага с перерезанным горлом. Брызжет струя горячей, дымящейся крови в лицо бородачу, последние судороги молодого тела, и вот, отчлененная голова юноши высоко поднята над беззаботно глумящейся, довольной толпой профессиональных наемников-убийц.
Можно ли передать словами состояние недавнего призывника с перебитыми ногами и руками, вернее с их остатками, которого с издевательским хохотом прибивают, предназначенными для плотного скрепления бревен, строительными скобами, к импровизированному, наскоро сколоченному, деревянному кресту – Россия, ведь, была когда-то христианская страна – его изнуренное пытками лицо испачканное кровью, с пересохшими потрескавшимися губами и изуродованное ножами тело, в котором все еще слабо теплится остаток жизни.
Андрей с каким-то надрывом рассказывал эпизоды боев, в каких принимал участие, и в которых терял сослуживцев, друзей. И то, как маленькая группа десантуры, под командованием старлея Моисеева две недели держались под повальным обстрелом чеченов. Потом их раненых вывозили на подожженном для маскировки БТЭРе. И то, как командир роты капитан Чебанов с 80 солдатами захватившими вокзал, вызвал огонь на себя. Через 3 дня новый приказ: расширить плацдарм. Вокзальная площадь была завалена трупами боевиков и наших ребят. По ночам трупы солдат терзали собаки. И то, как «вертушки» (вертолеты) еле успевали вывозить «двухсотых» («груз двести» – это трупы). И как необдуманные, порой просто амбициозные приказы попросту косили ребят. Частенько «чеки» устраивали хитрые западни, в результате чего обильно пополнялось количество «двухсотых».
Война в горах среди чужого народа имеет свою специфику. Враг может днем с тобой здороваться за руку, улыбаться тебе, а ночью – убить. И это добавляет неуверенности. Наркотики помогают бороться со страхом. Они подавляют эмоции, уводят от действительности. Душа отдыхает от страха. Это спасение солдат. Через эту «дурь», в них вселялось равнодушие к своей судьбе: все «по барабану».
Война – это когда адамовы дети самых разнообразных пород и званий проявляют совершенно различные эмоции – в экстремальных обстоятельствах может статься многое – временами абсолютно противоположные: от высоких патриотических до самых низменных сторон. Это адский котел, где сам сатана вываривает в своих щелоках и перемешивает адово варево. Страх и бездушность, жестокость и ненависть, злоба, трусость и коварство, перерождается психика, калечится нравственность – вот, те «ночные» стороны души обыкновенного смертного, которые раскрывает беспощадный ратный труд. Андрей не составлял исключения. Он был снайпером. В сердце уже ничего не было, кроме злобы и ненависти к чеченцам. Убить боевика для него стало вроде азартного спорта. Если не сделано сегодня зарубки на прикладе, день считался потерянным. Начал наблюдать за собой садистские наклонности. Убивал не сразу. Сначала руку отстреливал, потом ногу, и только потом убивал. В этом был кайф. Ненависть «под завязку» заполонила душу.
Ненависть – сильное чувство. Такое же сильное, как любовь, только со знаком минус; оно иссушают душу, разрушают ее. Она трескается, как земля в засуху. На ней ничего не растет. Только колючки. Ненависть порождает ненависть. ДНК у нее такая. Меняется психология. Должна быть жертва. Кто-то обязан ответить за твои страх, дискомфорт. Если убить врага – это снимет стресс, облегчит душу. Кроме того, чувство, что ты властен, и распоряжаешься чьей-то жизнью (можешь забрать или оставить), порождает в душе ощущение всемогущества. Ты властелин. Ты бог…. Это щекотало самолюбие.
- Михалыч! – приглушенно проговорил Андрей. – Я сейчас скажу тебе то, о чем сам хотел бы забыть; то, что меня самого конкретно потрясло, когда заметил это в себе, и о котором я никому не рассказывал, потому что рискую попасть в разряд «шизиков». Нас, когда учили на курсах снайперов, раскрывали не только секреты снайперской профессии, но и круто шлифовали психологически. Например: когда целишься в противника, не думай о том, что у него есть мать, жена, детишки и они все любят его, ждут домой. Одним словом, не «пускай слюни», иначе он успеет «пришить» тебя раньше, чем ты его. Это закон войны. Я ему и следовал. Я «не езжу по ушам», честно скажу тебе, стал замечать за собой не только садистские наклонности, но и то, что во мне как-то незаметно проснулось что-то живодерское: жгучее желание «мочить» – убивать, значит. Чуть «не чокнулся». Если ты убивал часто, то в итоге – это хочется делать всегда. Желание убивать всегда скрываемо, но оно всегда слаще всего. Слаще, чем любовь к женщине.
- Андрюха, – Михалыч отшатнулся от него, – ты говоришь ужасные вещи. Это очень страшно, когда у человека пробуждаются такие желания. Это уже не люди. Это волки – нелюди. Убивать ради убийства. Такое только в кошмарном сне может присниться.
- Да, да! Я конкретно струхнул, когда заметил это за собой. Что ты, Михалыч, думаешь по этому поводу.
- Не спрашивай меня об этом. Ты обидишься, если я выскажу вслух свои мысли.
- А ты не бойся. Больше, чем я сам себя осудил, ты, вряд ли сможешь, – не щадил себя Лось.
- Я стесненно себя чувствую, поскольку то, что думаю по этому поводу, может оскорбить тебя. Но, если ты хочешь…, только не обижайся. – Михалыч натянуто улыбнулся. – Сам попросил. Я очень сочувствую тебе, честно скажу…. Знаешь, обычно все нормальные люди внутри, в душе имеют чувство виновности. Это качество принадлежит исключительно людям – естественно, нормальным. Богом так заложено. У кого нет чувств жалости и сострадания, тот может приравнять себя к животным, поскольку у зверей вообще отсутствуют подобные чувства. Тот, кто беспричинно убил человека или причинил ему страдание – ненормален. Бог жестко предопределил участь таких: «Я взыщу и вашу кров, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека».
А теперь, Андрюха, рассуди сам, почему страстное желание убивать всегда скрываемо? Что здесь постыдного? Ведь получение наслаждения – это цель любого смертного. Человек всегда стремился достичь кайфа. Но в твоем случае что-то не так. Ты сознаешь, что жажда убивать (даже ворон ворону глаз не выклевывает), не может быть нормой. Даже волки, которые режут стадо баранов не только для еды, но и просто ради смертоубийства, и те не грызут друг друга. И, выходит, такой душегуб хуже зверя. Он чувствует, что стал маньяком. А это уже безумие. По терминологии врачей, это: «измененное состояние сознания». Оно уже другое, переустроенное в худшую сторону. Человек сознает, что это противоестественно и ему запрещено находиться среди себе подобных – он нелюдь: и окружающие это видят, и он сам знает это. И чтобы не выглядеть психически неполноценным, он скрывает свой порок от всех. Ведь соседство с безумным внушает всем страх. Что ожидать от тебя через пять минут? Может быть, твой воспаленный мозг внезапно даст тебе команду убить собеседника, и ты это сделаешь. Ты уже не просто палач, который по приговору суда лишает жизни осужденного – это, и то отвратительно, но ты уже маньяк-убийца, могущий лишить жизни человека потому, что у тебя плохое настроение, или просто так, для кайфа. Ощущать себя ущербным парнем, изувером и скрывать это от других, иначе тебя будут считать сумасшедшим, а это действительно так, и шарахаться от тебя и ты сознаешь, что они вправе это делать – это ужасно. Я бы порекомендовал такому человеку обратиться за помощью к Богу. Он поможет. Он все может. Откровенно скажу тебе, мне от всей души жаль тебя.
- Да…, – тихо и задумчиво произнес Лось, – я думал, что ты уже не сможешь меня больней садануть, чем я сам себя – но ты смог. Ты умеешь сокрушить дух бунтарства. «Урыл» ты меня капитально. У тебя все это логически разложилось по особым специально для меня подобранным полочкам. Какая-то у тебя убийственная логика, но зато, согласен, «в масть» сказано.
- Прости за жесткость, – повинился Михалыч, – я хотел, чтобы ты глубже прочувствовал мои слова, и вовсе не в обиду тебе. Если бы я изложил все это мягче, ты не вполне ощутил бы всю жуть произошедшего. А ты, ведь, не ущербный. Сумел же осознать в себе, что это ужасный порок и нужно как-то выкарабкиваться из этой пропасти; смог же сохранить свою душу от полного разложения – это радует. В итоге: не потерян для Бога, для себя, для общества. Я искренне рад за тебя.
4
Собеседники молча смотрели в темное ночное окно. Оба были под впечатлением рассказанного. Один молчал, снедаемый своими гнетущими воспоминаниями; другой – старший, погрузившись в своеобразные переживания затронувшие душу, чувствовал себя как-то неуютно. Ему было жаль парня, хотелось как-то помочь, но он не знал, как: и это тяготило.
Была уже глубокая ночь. Не спали только два пассажира в купе поезда дальнего следования, сам поезд, какой стремительно несся в иссиня-черной ночи и полная невозмутимая луна, давно уже выглянувшая из-за давящих, тяжелых осенних туч. Селена нерешительно освещала своим неверным и болезненным неоновым светом погрузившийся в сон, бренный мир. За окном воздух был какой-то тревожный, густой. Торопливо ускользали в небытие кусты и деревья, ветви коих были слегка выбелены луной и свисали переплетенными между собой неестественными сизыми уродливыми костяками. Испуганно ворошащаяся непроглядная синева теней прятала загадочных кудлатых химер в уже высохшей, готовой к зиме траве. Колеса поезда давно неутомимо и упрямо отбивали монотонную, но уже привычную, а потому малоприметную для пассажиров, морзянку: тук-тук-тук, тук-тук-тук.
Возможно, и нужно бы выискать многомерные слова, каковые могли бы в полной мере описать ощущения Михалыча, который, слушая своего спутника, так живо представлял себе его рассказ, будто сам принимал участие в тех сложных событиях. Он непроизвольно проникался симпатией – Лось располагал к себе тем, что был открыт к нравственному возрождению – сочувствовал ему, а потому на душе у него было как-то неприютно, тревожно; беспокоился, разумеется, не за себя – о себе как-то не думалось – а о своем спутнике, еще совсем молодом человеке, но испытавшем достаточно на своем непродолжительном веку, – всего того хватило бы на две, а то и на все три судьбы.
«Так начистоту, без прикрас и сглаживаний рассказывать о себе может либо человек весьма циничный, нагло бравирующий своими пороками, либо сознающий степень своего, до предела низкого падения, и желающий очиститься от уродливых нравственных наростов на душе. А душа Андрюхи жаждет чистоты, обновления, значит, не совсем погибшая и сохранила способность к возрождению». – Думал Михалыч. Хотелось чем-то помочь, но как его поддержать – только советом, а чем еще – но нужно ли это Андрею? «Если нужно, он сам спросит», – решил Глеб Михайлович.
Между тем Лось, видимо уже справился со своими переживаниями, потому что отвернулся от окна, налил себе и Михалычу в стаканы кофе, пару раз отхлебнул и продолжил свой рассказ:
- Однажды у меня на руках помирал смертельно раненый друг. Ему разворотило разрывной пулей всю грудь. Каким-то чудом он еще дышал, но знал, что «загасает» – умирает, значит. Посмотрел мне в глаза и прошептал: «Андрей! Если бы ты только знал, как страшно умирать в 19 лет». Это потрясло. Первое чувство – нутро взорвало от злобы и ненависти: «Шакалы чеки! Урою всех, в натуре! Не бойся, братан, я сквитаюсь за тебя, еще как, в десятикратном размере! Они у меня кровью будут умываться за тебя и нашу братву!» Но это первое ожесточенное чувство сменилось другим, какого никогда раньше не переживал, все как-то других цепляло, да к тому же заглушенное наркотой, казалось – авось пронесет. А здесь, услыхав слова умирающего кореша, обожгло жуткой конкретикой: а ведь и меня ждет участь братана, может через секунду…, может, в это мгновение, и…, «кранты».
Андрей судорожно перевел дух, встал, подошел к зеркальной двери купе, посмотрел на свое отражение, провел ладошкой по уже небритой щеке и вновь повернулся к собеседнику:
- И тут, – продолжал он, садясь на свое место, – целый вихрь мыслей завертелся в голове. На кой лично мне надо, это «мочилово»? Во имя чего я жертвую собой? Она же, житуха, моя собственная, в едином экземпляре, запасной не будет. Я ж не какой-нибудь «козырный фраер» – просто вояка, «пушечное мясо». «Фраера» не здесь, а там, за нашими спинами. Я содрогнулся. Впервой я реально представил себе свою дальнейшую участь, что «завис» тут надолго, и моя доля пропащая, на волоске: вот так просто, походя, меня «загасят». Легко придет мой «околеванец». И никому не будет дела до этого, кроме матери. Не будет моего солнышка, неба, моих корешей, девушек, милой мамы, никого и ничего – абсолютная чернота, но и ее я не буду ощущать, меня бесповоротно вычеркнут из каталога живущих. «Сыграю в ящик». Отправят нашей «вертушкой», в лучшем случае, «двухсотым» на родину. Так конкретно, я еще не представлял своего гробового будущего, а если точнее, его полного отсутствия. И никуда не денешься, я обречен до конца «торчать» здесь. Сам вызвался. Это же надо, таким идиотом быть. Эх, мне бы «на лыжи». «Слинять» бы отсюда, пока не «замочили».
И вот тут, – возбужденно продолжал Лось, – я вспомнил о Боге: «Если Ты есть, помоги отсюда выкарабкаться. Избави меня от этой войны». Вскоре меня ранило. Перебило ногу, ну и так, «покоцало» по мелочи. Тогда я шибко доходной был – гангрена. Медики хотели «ласту отчекрыжить», ногу, значит. Не дал. Одним большим пальцем отделался. Мало-помалу пронесло. Потихоньку оклемался. «Кантовался» в госпитале долго. Починили. Потом комиссовали.
Андрей опять замолчал, зачем-то переставил с места на место полупустой термос, поправил перекосившуюся салфетку, отхлебнул несколько раз уже остывший кофе и вновь уставился в окно. Волнение опять овладело им.
Продолжение следует.