(Ragnar Axelsson photo)
Помню, мамка меня за руку держит, дверь толкает на улицу, свет в глаза ударяет, прищурились, а там дядька стоит, черный контур такой - и подробностей нет.
- Мам…
- Погоди меня тут, - отпускает меня мамка, волосы за платок поправила - и шагает через порог.
Дверь вернулась ко мне. Дверь – она на пружине, хлопнула, я тогда отскочил, чтобы больно не стало. Дверь такая у нас - доски широкие, толстые. И затихло. И в щель сквозит холодом.
- Мам, а кто это был?
Я все жду. Мамки нет. Нет ответа. И скушно.
Я машинку возил по полу, на коленках сидел у окна, у кошачьей миски, на ковровой дорожке лежал на спине – потолок деревянный вон там, а я пальцем вожу по нему.
- Ты голодный?
- Не... А кто это был?
- Был то дяденька. Он так делает, чтобы все становилось как раньше. Кто, к примеру, больной его видит, тот хворать перестанет. Кто седой – тот опять молодой, и желанный, и глупый. Кто печальный его повстречает, у того настроение поворачивается. А кому и так хорошо, того дядька с собой забрать может. Звери рядом с ним зверьем говорящим расхаживают, как на равных. Только ангелы ангелами остаются. Тут таких дяденек не бывает. Он - с далекой страны. Там у них все такие. Раньше они здесь жили, а теперь ушли – к ним идти, не дойдешь, а поедешь – заблудишься, а решишь полететь, - не поймешь ничего с высоты.
- А к кому он тогда приходил?
- Ну, не знаю, сынок, - давно это было. Ты же ангел мой. Ангелы не меняются. Таковы правила. Ничего он тебе не сделает.
А когда я утром глаза открыл, - в изголовье соседка сидит, водит ладонью по моей голове, я затих и смотрю на нее, а она - сквозь меня, все разглядывает, как Земля вокруг Солнца вращается, как зима идет, как следы от машины подтаяли, и опять прихватило, и как белый пузырь воздуха подо льдом стоит, без тебя не старается выйти.
Когда люди надежду теряют, многое проясняется.