Юджин Дайгон Ядерный Принц
Лес мчался навстречу, но не задевал. Стволы, сучки и ветки пролетали мимо, не причиняя вреда, только пару раз повернули – сначала вправо, потом влево. Ночью зловещий лес, когда в нем темно, и неведомо, что ждет тебя, кто таится под каждым листом, готовя… Лес кончился и теперь поле хлесталось расступающимися от скорости стеблями и колосьями злаков, столь же темных и недобрых. Чем одарит нас их зерно? Кто прячется в их неразличимости? Ночью все злаки – на одно лицо. Ночью все злаки злы. А смерти не обязательно быть великой и огромной – она может оказаться маленькой, хорошо скрывающейся в своих злаках, но не менее скорой, страшной и безжалостной. Даже пугливой, живущей в норе, вырытой для нее сердобольным напуганным безвольным не сопротивляющимся кротом. Сердобольная безвольность – ее приют и ее крепость. Такая смерть способна выскочить, выпрыгнуть неожиданно, когда ты менее всего готов к ее явлению. И тогда этот недобрый ночной ветер станет твоим последним – и разнесет твои клочки по закоулочкам, если малая смерть твоя что-то оставит и для него. Если будет, что разносить… Злаки от страха стали соломой и ложатся как от дуновения, от нашего внимания. Ветром стали наши глаза. Наши? Ваши? Мои. Ветром стали мои глаза.
И этот ветер ударился о единственное освещенное окно, стукнулся о его стекло и прижался к нему, чтобы просочиться внутрь. Это окно, кажется, и дома не имеет. Просто висит во мраке. И свет из него не вырывается, он весь за ним, в комнате, видимой через него. Эта комната – как тюрьма для света. Ничего удивительного нет в одном окне, без всего, сопутствующего ему – без стен, без крыши, без потолочных балок (а лишенный их, не удержится ни один потолок). Ничего удивительного не было бы, если бы за окном виднелось то же безлунное поле, засеянное злыми злаками смерти. Но окно, со всем, полагающимся ему, если бы оно было в доме, без самого дома – это пострашнее, чем улыбка без кота, но менее страшно, чем дом без окон. Страшнее дома без окон ничего быть не может.
Наконец, ветер моих глаз проник сквозь туман, осевший росой на стекле, оживленный запертым светом. Самым несчастным из всех заключенных, которых я видел.
И сразу этот ветер упал на плакат – на знак Тельца и на самого Тельца, похожего на Минотавра. И на периферию шарового скопления – голубых шариков, вернувших вдруг себе объемность звезд – на синем фоне. Сам знак загорелся расплавленной амальгамой, а звезды вернули себе и силу свою – и отпрянувший ветер моих глаз обнаружил. Что запертый свет превратился из желтого в мертвенно (а с чьей-то точки зрения – живительно) голубой – и яркий, и мерцающий так, будто все звезды мигали синхронно. И синева приобрела бездонность – и ветер мой рванулся в нее, проскочив мимо готовящихся взорваться разбухающих Сириусов.
И все-таки они взорвались – но за его спиной. Он успел прорваться…
В мир, не имеющий и не знающий ни черного, ни белого, ни других цветов – а только бесконечное многообразие оттенков и цветов серого. Серого, правителя. Назови меня серым – и я запищу и хвост возмущенно узлом завяжу..
И чужие строки наполняют его смыслами и символами:
Мы – выродки крыс, мы – пасынки птиц, и каждый на треть – патрон.
Лежи и смотри, как Ядерный Принц несет свою плеть на трон.
И этот мир вращается вокруг этих смыслов и символов, потому что среди крыс мы действительно выродки, и мы отвергли их, а они отринули нас, а птицы согласились стать нашими мачехами, и приняли нас только как пасынков – но не как сыновей. И не примут нас как сыновей никогда. Может ли крысиное отродье научиться летать? Может, но только став вампирами – грозою ночи, похожими на древних драконов – летающих ящеров.
И мы берем себе неистовую неиссякаемую ярость крыс, волю птиц к свободному полету и неистощимую всепропитывающую мудрость драконов – наших отчимов. Для них мы если и пасынки – то любимые, почти сыновья. Почти молодые драконы. Только мы для них – карлики, слишком похожие на крыс. Имя нам – вампиры.
А над миром, в тронном зале, на усыпанном электрическими алмазами троне, в мантии, затканной молниевыми цветами, сидит наш безумный правитель – Ядерный Принц, он перебирает таблицы, еще более вечные, чем драконы, со знаками и письменами. На них – затмения багровые и желтые луны, зелень лета и лед зимы, и айсберги, и горы, и дожди с непостижимо населяющими их дождевиками, и змеи, и сердца, короны, свечи, кареты, рыцари и речи, битвы, крепости, клинки, вороны, волки, плуги и быки, все – в выражающей их сути, в обводах, контурах, штрихах, кругах и линиях прямых, в иероглифах мутнейше темных и зеркально серебристых.
Струйка воды близко журчала, вытекая, видимо, из треснувшей трубы. Она вряд ли могла происходить из крана, ибо все краны давно безнадежно заржавели.
Зрящая взяла у него маленькое ведро. Он задержал ее руку.
-Сначала большое.
-Это что, примета такая?
-Можно и так сказать. Да, примета.
«Для тебя примета, - подумал он, отдавая большое ведро. - Для всех, у кого соображалка запинается за собственную медлительность, это примета. Для таких и созданы приметы. Для тех, кто хватается за первое попавшееся. Такие не выживают. Таким, как она, нужны такие, как я. Если что, если вдруг нам помешают наполнить второе ведро, лучше уйти с большим, чем с маленьким – это любому мусорщику ясно. Когда, кстати, я видел последнего мусорщика? Вчера. Совсем раскуроченного инвалида, ковыляющего и хватающего беспалой, обесклешненной лапой мусор – бумажки и гнутые сморщенные банки. Белые клочки беззвучно, с воображаемым шорохом (или шелестом? как вообще этот звук называется?) сыпались обратно на то же самое место, а банки падали звучно и гремя откатывались в сторону».
Зрящая подошла к нему вплотную, так, что он смог отличить ее от темноты – и то больше осязанием, обонянием и еще одним чувством, в котором смешано и осязание, и обоняние и многое другое – хоть он и не касался ее. Других он так не чувствовал – никто не подходил к нему так близко. Разве что кто на мгновение оказывался рядом – и отлетал. Тогда не было времени распутывать клубок своих ощущений.
И хорошо, что она оставила ведро. С трудом он нашел ее глаза – они казались чуть светлее, чем тьма. Тонкая струйка озвучивала это слияние глаз. Когда две пары глаз сливаются, те, кому они принадлежат, забывают обо всем. Это не всегда безопасно.
«Есть смысл, - думал он, - ходить босиком по траве, полной ядовитых змей. Есть смысл бродить под усыпанной клещами кроной дерева. Есть смысл ложиться спать на минном поле, или в опустевшей на час пещере медведя – и спать крепко-крепко. С некоторых пор он обнаруживал смысл во всем. Здесь, в мире зыбкого марева мутной полуденной мглы и густой шипучей шершавой ночи его больше, чем во всех войнах, какими бы великолепными они не были, и тем более – в предшествовавшем им и породившем их. Породившее, произведшее на свет бессмысленность – само бессмысленно».
И даже сейчас, слившись глазами с Зрящей, он прикинул, что ведро наполнилось водой на две трети. Он не мог иначе – иначе они не выжили бы.
Истерично, металлически взвизгнул промчавшийся мимо зверек. А следом – его собрат.
Но спустившие их не были зрящими, они спускали слепо преданных им слуг наугад. Раздался первый выстрел.
Он схватил Зрящую на руки и прыгнул, по памяти, за обследованный угол. Он всегда очень внимательно относился к дороге, несмотря на то, что у него имелся поводырь. Он обладал Зрящей – самым большим богатством, какое только можно представить Здесь. Его счастье, что никто не подозревал о его богатстве.
«Сокровище мое, - подумал он, со скоростью собственной мысли мчась по засыпанному обломками стен и потолка коридору, давя эти обломки в окончательное крошево. - Я бы то же не выжил без тебя. Мы бы не выжили друг без друга».
Крошево покорно и охотно рассыпалось в песок от звука его исчезающих шагов.
«У меня свои приметы, - думала она. – Ты сильный и умный, но они лучше твоих. Если бы первым я поставила маленькое ведро, мы бы набрали его прежде, чем нас кто-нибудь заметил. И сейчас у нас было бы хотя бы маленькое ведро воды. А теперь у нас и его нет – только пустое, что осталось у тебя прицепленным на поясе. Но мы бы, наверное, набрали оба ведра, если бы не разговаривали. Мы теряем голову друг от друга. И теперь мне приходится думать о том, о чем я думать не хочу».
«Они отняли у нас ведро, - краем сознания прикидовал он в то время, как все центры тянули интуитивную нить обратного пути, и делать это им приходилось быстро, особенно – на прямых участках, отлично простреливающихся на слух. – Или им нужно было набрать воду самим? Может по радиоактивной трубе течь не радиоактивная вода? Может, если не очень медленно. Ядер побери, они отняли у нас большое ведро!»
А она хотела, чтобы все произошло по-другому. Чтобы он промолчал и дал ей наполнить малое, а потом она отошла бы с полным малым к нему. И, когда начали стрелять, он подхватил бы ее и понес бы в своих сильных руках. А она в своих слабых крепко сжимала бы малое, чтобы не расплескалось. Она так хорошо представила это себе, что и впрямь сжала что-то круглое и мокрое. Но ведь в руках у нее ничего не было! Она боялась открыть глаза, с того момента, как он оторвал ее от гладкого скользкого пола у ручья. И только когда три капли попали ей на щеку, она вздрогнула, но удостоверилась, что в руках у нее действительно ведро с водой и что с самого начала было так, как она помнила – сперва набрали маленькое ведро. Все дело в памяти. Память – великая вещь. Три капли, три капли, три капли.
Гораздо труднее будет убедить в этом его. От его упрямства, ощущающего, но не поверящего в ведро с водой, ее память может согласиться с его памятью – и ведро исчезнет. А ведь она прекрасно помнит, откуда взялось ведро воды. И даже, если его память согласится с ее памятью (им обоим и прежде всего – ему так будет гораздо удобней), он станет долго удивляться, почему у них два маленьких ведра – и ни одного большого. Это даже ее память не в силах будет объяснить.
А если он докопается до сути, то начнет приставать, чтобы она вспомнила, как они набрали большое ведро, или оба ведра, и как он нашел склад, нет, три склада. А она не сможет вспомнить этого. Как она сможет вспомнить то, чего не было и быть не могло?
Он помнил, как люди, много людей, выходили из трансубежища по тускло освещенному мосту. Тогда еще не растаяла проводка и было электричество, и чистота, и много-много мусорщиков и других роботов. А сейчас? Если так дальше пойдет (а именно так дальше и пойдет), то руины убежища превратятся в помойку, и расцветет невиданная чума и небывалые холеры, тифы, оспы.
Ядерный Принц собирает свои грибы – шампиньоны, а может, поганки или мухоморы, вернее, все свои грибы он уже собрал, а это – призраки его грибов – то ли шампиньонов, то ли поганок, то ли мухоморов. Так и хочется сказать что-нибудь волшебное, например: Мутабор! А кто их вывел, эти грибы? Мы сами создали грибы Ядерного Принца – и когда настал грибной сезон, тот собрал их.
Он не знал, почему он выделил ее и подошел к ней – это относилось к немногим вещам, о которых он мог с уверенностью сказать, что ничего не знал. Может быть, она позвала его голосом, не слышным для остальных? При правлении Ядерного Принца развелось немало таких голосов. Скорее всего, дело было в ее одиночестве – все вокруг жались в кучки – и в его одиночестве. И в ее нерешительности, в том, как она медлила перед каждым следующим шагом. Именно благодаря этому он и догнал ее, обтекаемую встревожено-подавленными кучками тучных хлопотливых мамаш, брюхатых папаш, тощих сопляков и ветхих стариков, а ведь он был далеко от нее, так далеко, что боялся потерять. Еще не встретившись с ней, еще не найдя ее, он боялся ее потерять. А она понимала его поиск затылком и немного беспокоилась, хоть и знала (уже тогда знала!), что он найдет ее, и что с ним с ней не случится ничего плохого. И когда он догнал ее, извинился и спросил, как ее зовут… Они встретились.
Он помнил, и как он действительно потерял ее, и как плохо и трудно ему было. Ничего этого она не помнила – она помнила только то, что сейчас, и ничего, кроме Сейчас. По ее мнению, она всю жизнь провела в этом мире, который ее устраивал – ведь рядом был он. Этим миром правил Ядерный Принц.
Тогда они поднялись по лестнице и попали в холл, продолженный арками направо и налево. Вернее, налево – аркой, а направо – проемом (видимо, он просто продолжался в остальную часть зала и был полуотгорожен от него переборкой). Налево, на некотором расстоянии от арки, в самой густой тьме, горел красный костер – явление, столь невозможное в мире Ядерного Принца, что они заворожено застыли. Видимо, костер приходился шуткой Ядерному Принцу. Принц таким образом развлекался. Развлечения у него были поистине королевские.
Красное пламя выхватывало из тьмы лица детей и ничего кроме. И плясало на выхваченном свою дикую безмолвную, сопровождаемую лишь легким потрескиванием пляску. Плясало, делая детские лица недетскими. Плясало, делая их бесстрастными безжизненными масками, не старыми даже, а лежащими за порогом старости, будто принадлежащими тем, кто не имеет лиц, и никогда не имел лиц, и носит эти маски, бродя по ту сторону жизни и по ту сторону смерти. Нечеловеческими масками делало пламя детские лица. А может, он просто давно не видел человеческих лиц, кроме ее, и не знал, как выглядят теперь остальные люди и каковы лица у взрослых. Двадцать детей сидело у костра – неподвижно, положив руки на колени. Со стороны, противоположной арке, их было больше и располагались они в два ряда. А спиной к ним – в один очень редкий ряд. Но маски лиц всех детей были видны им.
Она сказала ему, оставаться на месте, чтобы не испугать их, а сама пошла к ним. И хотя до них было всего двадцать шагов, шла она очень долго и ему показалось, что она сделала по крайней мере сто шагов.
Когда она дошла до сидевших к ним спиной, полуобернувшихся и глядевших искоса на них, разом наступила темнота, будто кто-то выключил и костер, и даже след от него.
Он бросился туда, но нашел только давно холодный пепел, взлетевший в воздух, взбаламученный им и заставивший его закашляться, и давно остывшую золу.
Как он вновь нашел ее? Видно, Ядерный Принц, смотря в свои карты и мешая их, заскучал, устал раскладывать один и тот же пасьянс и выкинул для разнообразия пару карт – ими оказались они. Стуча непостижимо предсказующими таблицами со знаками и символами, Принц поменял правила и разрешил шестерке побить туза. Этой шестеркой оказался он. Разглядывая выученные наизусть значения мутной мглы и серебряной зеркальности, Принц пальцем подправил пару иероглифов, пропустил из себя пару теней.
В этот раз Ядерный Принц позволил ему вернуть себе Зрящую. А в следующий? Возвратится ли она к нему?
И он решил не искушать Ядерного Принца, а воспользоваться его не подозревающем о себе благоволением, фавором его скуки, и покинуть его царство.
Царство Ядерного Принца по-своему прекрасно, но это красота неминуемой, неизбежной и неотвратимой смерти. В каждом из нас – врата ее, а все ключи от них – у нее самой, или у Ядерного Принца, открывающего изо всех врат то одни, то другие и впускающего ее. Когда-нибудь Принц откроет ей и свои врата, но его врата распахнутся последними. Все смертно, никто не избегнет смерти, даже Ядерный Принц.
Но Принц сам не знает, какие ворота откроются сами, от ветра его взгляда.
Ядерный Принц сам не знает, чьи ворота он откроет в следующий раз.
Пока он шел все в той же царственной тьме, его босые ноги ступали по влажному и волокнистому, холодноватому и изредка осторожно, отдельными волокнами, шевелящемуся под обтянутыми мозолями подошвами, полу. Ему не хотелось думать о том, что это такое.
Он не спешил, и когда провисающий черный (даже в этой тьме он кожей чувствовал – черный) кабель коснулся его лба, он поднырнул под этим мертвым и уже не способным ужалить тебя искрами змием.
«А ведь я сейчас более беспомощен, чем все они, - подумалось ему. – Со мной была Зрящая, и я привык к ней и к тому, что у меня есть ее глаза, для которых все во мраке ясно и сами призраки прозрачны».
Из дыры, белеющей в потолке, слабо, немощно рассеивалось нечто, позволяющее видеть не на два шага, а на двадцать.
И тут его кто-то укусил. На большом пальце ноги сидел более мрачный, чем окружающее, паук-пентаграммник. Ему показалось (разумеется, только показалось), что пентаграмма поворачивается против часовой стрелки. Все девять ног паука чуть сгибались и разгибались, паук покачивался, почти дрожал: вверх-вниз, из стороны в сторону, виляя при этом всем телом в направлении, обратном движению пентаграммы.
Он осторожно снял паука и оставил на соломе, покрывающей пол, как одни таблицы Принца – другие таблицы Принца. Нельзя убивать пауков-пентаграммников – это приносит несчастье, говорила ему Зрящая. Кроме них, никто не знал истины пауков, потому что никто, кроме Зрящей, не видел их – их просто давили. Теперь он убедился в том, что Зрящая была права. Наверное, и все ее приметы правы. Но их так много, что он не мог их все запомнить. Она очень любила изобретать все время новые приметы.
Правда, она ничего не говорила о вращении пентаграммы.
Остальные (слепые, как называла их Зрящая, она всех так называла, кроме него) не забредали сюда – слишком близко к поверхности и слишком доступно для порождений дня. Слепые выходили наверх (да и то редко) ночью и только ночью, когда полуденные твари спали в своих логовах – они дышали мутью, а ночью ее не было.
Еще она говорила, что если не бояться, то укус пентаграммника дает Силу. Яд его, вливаясь в кровь, заражает ее своим бешенством – и горе тогда врагам. Пару раз он убедился в справедливости ее слов.
У стены, в проломе, он увидел шершня. Среднего, величиной со взрослую овчарку. Он всегда жалел, что у него нет Здесь собаки. А те, у кого собаки были, давно их съели. И шершень, вздохнув, согласился быть его собакой. Он шевелил короткими усиками и низко наклонял голову, не то набычившись, не то принюхиваясь к следам. Некоторое время он следовал рядом, перебирая тонкими лапками. Затем шершень отстал. Его не удалось приручить.
День в мире Ядерного Принца оказался так страшен, что люди выбрали нерушимый мрак подземелий и добровольно стали слепыми. Огонь во мраке почему-то не горел – наверное, мрак Ядерного Принца отличался от прежней темноты. И огнестрельное оружие срабатывало скорее случайно, чем закономерно. Можно было занажиматься на курок, не произведя ни единого выстрела. Физики обычно сходили с ума от такого произвола по отношению к их законам и следствиям. Анархия торжествовала во всех областях.
Чужие слова кружат, живут своею жизнью:
Мы выродки крыс, мы пасынки птиц, и каждый на треть – вампир.
Вставай, поднимайся, сам Ядерный Принц тебя приглашает на пир.
Они гремят, оглушают, ослепляют, ворожат и спать не дают.
Люди на камни, но и камни меняются.
И камни меняются, но люди – не камни.
Иногда ты глядишь на мир, как сонный кот. И не дай Принц, чтобы кто-то ответил тебе взглядом мышиным, таким, каким мышь смотрит на кота, таким, каким мышь отвечает коту.
Дыр в потолке попадалось все больше и больше, и тьма, такая единая там, внизу, здесь, ближе к дню, расслоилась на все, поглощенное ею – более и менее темное. А теперь – более и менее серое.
Откуда-то сбоку к нему шагнули двое. Женщина походила на отчаянную, замороченную, на грани безумия вампиршу. Или, вернее, на отчаянного, замороченного, почти истощенного, на грани безумия вампира. Даже в превратившей все в себя, всепожравшей серости губы ее казались яркими, щеки – румяными, а волосы – темными, а глаза – сапфирными. Краски не очевидны, но они легко угадываются, воображаются, если ты хоть раз видел другие цвета, ты никак не сохранишь верность одному-единственному.
«Бедные дети, - подумал он. – А может, они полнее будут ощущать свой единственный цвет, и, не зная о их, других, черпать из него, и только из него – всю полноту жизни? И найдется, даже если это произойдет через века, тот, кто скажет: «Есть другие цвета». И его убьют, потому что цвет у нас только один, другого быть не может, и грех мечтать о других цветах. Это произойдет – об этом заявляет само ожидание жизни, да так, что ему нельзя заткнуть рот, хотя бы потому, что у него нет рта. А разве может притвориться жизнь безжизненной?»
Мужчина был испуган – и тоже вампир.
Женщина посмотрела на него, но не как на мышь, а по-другому, тоже по-кошачьи. Как на сонного кота. И он посмотрел на нее, словно сонный кот – на сонную кошку. Как засыпающий кот – на томную, во сне раскинувшуюся кошку. Как на спящую, но не как на мышь. Несмотря на клыки.
Мужчина попытался было жалобно возмутиться, но он взглянул на него, как на жертву – и это возымело действие. Он представил спящего кота беспомощной мышью, и кот охотно представился ею. И даже чуть не превратился в нее. И исчез. Просто исчез, не ушел и не провалился сквозь пол.
Спящая гладила его совсем кошачьим взглядом, безумие ее сапфирных глаз отступило от грани пропасти. Она млела. Она набухала, словно утренний бутон – и она раскрылась, как распустившаяся роза, распахнув свои одежды и предлагая ему себя.
И он последовал ее примеру, отчасти потому, что поддался ее кошачьим чарам, отчасти, зная, что ей не удастся сделать из него таким образом вампира, ибо усыпленный спящей кошкой кот – еще не вампир. Они слились в стоячих объятиях, потом он высвободил свой мужской корень и овладел ею прямо так, стоя. Но вспоминал при этом Зрящую. Спящая почувствовала это и надулась, обиженно и возмущенно, сапфиры ее глаз помутнели. Но его котята – будущие вампиры.
Он знал, что так и становятся вампирами, знал даже без Зрящей. А кто, кроме Зрящей, мог ему об этом сообщить? Но не зря провел он с Зрящей столько времени. Она, даже далеким своим отсутствием, удержала его. Именно тем, что она не с ним.
И он лизнул на прощанье щеку мимолетной подруги и та ушла, грациозно покачивая бедрами, унося с собой его дар. Спящая, которая гуляет сама по себе.
А он побежал легко – и выбежал в день, на поверхность.
День обдал его жаром, исходящим от руин механизмов и зданий, от гравийных россыпей и даже от мутных облаков – больше, чем от заглядывающего между ними солнца. На что ты загляделось, солнце? На царство Ядерного Принца? На подданных его? Или на тех, кто сам себе Принц?
Он продолжал бежать, едва касаясь тверди дня. И то только затем, чтобы не потерять с ней связь, чтобы не оторваться от нее и не улететь на призрачных драконьих крыльях к солнцу. Первый дракон был человеком. Он создал крылья, чтобы долететь до солнца. Он страстно желал его. Драконы – это люди, умеющие летать? Драконы – это безумные мудрецы, умеющие лететь к солнцу. Драконство – это безумная мудрость, долетающая до солнца. Драконство – это дворянство в царстве Ядерного Принца.
Мы пасынки птиц, мы выродки крыс и каждый на треть – дракон.
Смотри, как Ядерный Принц сечет своей плетью трон.
Безумные мудрецы, любящие солнце.
Безумные мудрецы, обожающие солнце.
Драконы, верные, как псы, самозабвенно служащие Ядерному Принцу.
Они придумывают для него новые игры.
Его волосы, взметавшиеся при каждом отрыве от тверди, опадали при каждом касании с ней, словно волны. Словно волны, бились они о берег его черепа, и вот во что сложился их прибой:
«Приятно знать, что семена твои нетленны, и что прорастут они злаками даже через тысячу лет; но какими злаками? – вот в чем вопрос. Испускающими свет щедро, или жадно пожирающими его? Это зависит от почвы. Но поле – вот оно, и ты ступаешь по нему, и каждый твой шаг откладывается в нем семенем. Приятно знать, не понимать, а знать это. Приятно бежать по полуденному полю, по мертвому полуденному полю – на пир Ядерного Принца».
Мы – выродки птиц, мы – пасынки крыс и каждый на треть – вампир.
Вставай и спеши, пока Ядерный Принц на свой приглашает пир.
«Ветры наших глаз, обо что вы разбиваетесь? Ветры наших глаз, как вы гибнете? О стены шатра, раскинутого над ареной пира? Нет и не было пира более кровавого, чем сей, никогда. Никогда».
«А ну-ка, все – на святой и мудрый кровавый пир! Пир кровавый зальет серую скатерть наших холмов своим красным буйством – и в мире Ядерного Принца станет два цвета. Красное на сером. Серое под красным. Скачки, битвы, сечи, речи, зубы, руки и поруки, снова зубы, снова руки – и кругом, без конца, вокруг царского венца. И начнется двоецветие. А это еще хуже, чем двоевластие. И настанет период раздоров – и дракон пойдет на дракона, а людей и вампиров никто и вовсе считать не вздумает».
«Так пусть оно ползет, пусть льется по бесконечной плоскости поверхностей земных и переливается на нашу плоскость, на нашу ровную, не отклоняющуюся ни вверх, ни вниз, не загибающуюся никуда Землю, красный яд. Пусть пропитает он рыхлую, аморфную и пористую серость. И, пропитав, пусть он взорвет ее вместе с Ядерным Принцем, и пусть все перевернется и полетят драконы, люди и вампиры, слепые, зрящие и сонные, и головы драконов, людей, вампиров, слепых, зрящих и сонных…»
Мы пасынки крыс, мы выродки птиц и каждый – почти вампир.
Не отворачивайся, смотри, как Принц пожирает свой мир.
Волны бьются обратно и прибой уносит все то, что выбросил на берег, бухта черепной крепости пустеет от вод морских, от мыслей и от мозга и делается звонкой и звенящей – в такую тишину отлично крикнуть, породив неумирающее эхо, эхо вечное, загадочное. Стены такой вот опустевшей крепости проламываются от первого же случайно опустившегося на них молотка, даже если занесла его рука тщедушная, немощная, дрожащая…
Он получил неизвестный удар по голове. Неопознанный, непонятный удар, сваливший его, несмотря на то, что нанесла его тощая дистрофичная голодающая рука. Рука трусливая, но безжалостная.
Какая ты птица? Какая ты крыса? Какой же ты, к ядрам, вампир?
Смотри, дорогой, как Ядерный Принц сожрал наш с тобою мир.
Он рванулся, и плевавшая на всех веревка лопнула.
-Не шевелись, побойся Принца! Побойся Принца, не шевелись, - пробормотал сквозь сон Высохший Карлик и, мгновенно пробудившийся ко всем реалиям всех параллельных миров, тут же взревел, как великан:
-Принц тебя побери! Ядрами проклятый мясняк!
Но он его не слышал и не слушал. Он ушел. Ибо приближался Истинный Полдень.
Красота должна быть во всем, даже в извращении. В нем – извращенная красота. Оджнажды она уже не смогла спасти мир. Тот, прежний мир. Пусть извращенная, но все же красота. Она еще не раз не сможет спасти мир. В мире Ядерного Принца она присутствовала – и еще как присутствовала.
Красота должна быть во всем, даже в извращении. Пусть даже извращенная. В Истинном Полдне и в его созданиях она была. Странно звучит: извращенная красота? Но что бы не сделали с ней, что бы не сделала с собой она сама – она всегда останется красотой, все равно, с какой буквы, с большой или маленькой. Странно?
А что не странно в царстве Ядерного Принца? Что может быть не странно во владениях повелителя, победившего самого себя? Что может быть страннее драконов Ядерного Принца, пожравших собственные хвосты? Самого Ядерного Принца?
Странность – частая и желанная гостья в этом мире. Она любит бывать Здесь. Она частенько наведывается Сюда. Благо, ей есть, куда наведываться, и есть, кому ее встречать и провожать.
Если кто и приветит странность, то где?
Где можно привечать странность?
Только в странноприимном доме – в ее резиденции, где же еще?
И где же еще ей было построить свою резиденцию? Где еще могла она, странность, возвести свой замок и вознести его под облака? Если не Здесь, то где же? Где, если не Здесь?
Здесь. Бедная Здесь, ты – задумка Ядерного Принца. Только ты когда-то помнила себя принцессой, а сейчас – только кухаркой. Ты варишь Ядерному Принцу отраву, которой тот потчует нас. И мы глотаем ее, обливаясь слезами, и нахваливаем, потому что больше нахваливать нечего. Иначе, как бы мы взяли в рот подобную гадость? Есть ли что-нибудь более омерзительное, чем твоя стряпня? А кто нас спрашивал? Кто нас спросил? Нас никто не спрашивал. Разве кто-нибудь хотя бы подумал спросить нас? Никто и не подумал. Мы таковы – что нам ни дай, мы все сожрем. Тем более на пиру у Ядерного Принца. Лишь бы не подавились.
Красота должна быть во всем, даже в извращении. В полуденных полях и пустошах она была. Они мертвы – и этим совершенны. Мертвы, несмотря на обитающих на них тварей. Потому что разве же это жизнь?
Они и жить-то толком не умеют – только умирать. Поэтому поля и пустоши кипящего ключом, топочущего, ревущего и рычащего существования считаются мертвыми.
Пик полудня – Истинный Полдень, слепящий светозарный кошмар, как восприняла бы его Зрящая. А для него – пасмурная мглистая отвратительная муть. Для нее – сияние. Для нее и в подземельях – сумерки. А для него – кромешная тьма. А для Зрящей в подземелье не просто сумерки, а сумерки прозрачные, еще более ясные, чем день – все просматривается, все дает себя обозревать и ничто не ослепляет.
Безумная мудрость заплелась одной ногой за другую, а он продолжил свой путь. Может быть он – только бескрылый дракон? Но никто не обрывал ему крыльев, да он никогда и не был драконом.
Может быть он – стон или звон?
Или он – переплавленный слон?
Как его выпить, как его съесть, если нельзя на минутку присесть?
Зачем он попал в этот полдень, зачем он встал в зенит этого полдня?
Чтобы узнать. Чтобы Истинный Полдень поделился с ним своим знанием, а если не знает, спросил бы у других Истинных Полудней.
Истинный Полдень знает все. А чего не знает Истинный Полдень, то знают другие Истинные Полудни. Они знают все. Они видят все – их взгляды проникают всюду. Вместе они знают все. Их память хранится в их ветрах. В их дерзких и буйных ветрах, еще более мудрых и безумных, чем драконы. Ведь нелегко быть памятью Истинного Полдня.
И на мгновение свет ослепил его – и он не видел ничего, кроме ослепительного света, никогда он не переживал подобного, он дышал этим светом, и свет дышал им – они дышали друг другом.
А когда ослепительный свет проник из легких в кровь и добрался до хранилища его памяти, он уже знал все – знание просочилось в него из ослепительного полуденного духа, через кости…
Зрячие. Это были не Зрящие – Зрящая была только одна, единственная во всех вселенных, вместе взятых. Это были не Зрящие – а Зрячие. Ночные Зрячие, когда-то помнившие своих предков людьми, теми, кто слеп теперь. Как они произошли так быстро? Смогли. Ядерный Принц даровал им время, и они многое смогли сделать с этим временем. Они пришли из будущего царства Ядерного Принца, специально за Зрящей. Они хотели заставить ее служить себе продолжительницей своего страшного и очаровательного в страхе своем рода. Ту, что видела во мраке яснее и чище их. Она манила их и они заманили ее. И похитили.
За какие заслуги Принц даровал им эту Власть? Знают лишь они (и то не все) и сам даритель Власти.
Дарителю сего мы завещаем наши души…
И души всех детей детей потомков наших…
Кровь не текла у них по жилам, убить их можно, лишь отделив совсем их головы от тел.
Но Зрящая еще не в том, а в этом будущем. Пока она не Там, а Здесь, он может ее вернуть, отбить у Зрячих ночью.
И он вернул ее. Все так и было – кровь не шла и умирали они, едва их головы от тел он отделял. Все произошло в ночи – в их логове.
Да, этот мир настоян был на множестве других. В волшебном мутном мире. В царстве Ядерного Принца, которого зовут все просто Принц. А где того дворец – никто не ведает и нюхом; в котором полдень еще опасней и не ясней, чем мрачная полночь, дававшая пока хоть что-то различить зрителям, и все – тем, кто потом окажется слепыми; в прекрасном страшном и опасном мире – ходили двое. Жизнь замирала в мути и возобновлялась во мраке, усыпляющем неотвратимых и столь же мутных, сколь и свет, чудовищ дня. Девушка видела в темноте столь же ясно, как люди прежде (или прежние люди) – прежним днем (хотя кто знает, что изменилось прежде и что изменилось вообще – люди или день, или и то, и другое? и где пролегло это Прежде? и что оно из себя представляет? Принц ли выпустил его, или оно само сбежало от него?). Единственный, кто знал о том, что она обладает Настоящим Зрением, называл ее Зрящей.
Когда они вышли из своего мира – страны полуденной мути и тварей ее, ибо их мир оказался всего лишь страной, а не вселенной – взошли на высокую гору и Истинный День с многочисленными вассалами-солнцами и голубыми небесами предстал перед ними, оказалось, что тут, за границей царства Ядерного Принца, девушка слепа, а воин – зряч.
-Здесь свет невидим, - говорил ей воин. – Но я знаю, что есть мир видимого света.
И вот он, этот мир.
Горы окружали покинутую ими страну, в которой Полдень предал детей своих, оказавшись грязным и безобразным оборотнем, в самой стране гор не было – только поля и пустоши, кишащие бешено скачущей мертвенностью. Вокруг простирался действительно Мир – мир солнц и лун и выцветшего от собственной непревзойденной ослепительности неба, настоящих солнц и лун, а не чего-то блекло-неопределенного, превращаемого воображением, истосковавшимся по солнцам и лунам, в солнца и луны.
В этом мире он сказал ей:
-Здесь, в этом мире. Ночью ты будешь моими глазами и поводырем, а днем я – твоими и твоим. Ведь здешним днем ты не усмотришь ничего, кроме слепящих океанов света – и шагу не шагнешь. Но и днем, и ночью я стану защищать тебя.
-В том, прежнем мире, я была слепа и днем и ночью, этот мир сильно похож на него, - сказала она.
-Теперь ты не слепа, ведь ты видела, - сказал он. – Как же ты можешь ослепнуть снова? Раз смотревший не ослепнет.
-Я смотрела бы всегда, - возразила она. – Но я слишком хорошо вижу. Здесь слишком много света, даже ночью.
-Света? – удивился он.
-Другого света, - произнесла она и обернулась демоном в одеждах, сотканных из молний, со звездным взглядом и загадочным ликом.
-Прости, - пророкотал демон и бросился в пропасть выси, к одному из солнц.
-Ты видела слишком хорошо для того, чтобы не быть слепой, - согласился воин. – И ты была права – тут слишком много света. Ты слепла – и была слепой.
Так сказал он и посмотрел на новый для него мир – посмотрел на мир через пустые зеленые глазницы оборотня. На все миры. На все века, тысячелетия и времена.
И на всех слепых – во всех веках, тысячелетиях и временах. И глазницы со скрипом, со скрежетом, сотрясающим горы, но не царство Ядерного Принца, сузились в щелочки – ибо таковы те щели, через которые на все миры, лежащие во вне, взирает сфинкс. Он всегда был сфинксом. Сфинкс – таково всегда было его имя.
Может быть, демона звали Даймондом, но во всяком случае, не Дональдом.
Может быть, сфинкса звали Эллисом, во всяком случае, было в нем что-то марокканское.
Все может быть.
И время исчезло для них.
Мы – пасынки птиц, мы – выродки птиц и каждый – патрон на треть.
Лежи и смотри, как Ядерный Принц несет на трон свою плеть.
Лежи и смотри, сфинкс.
Есть на свете один верховный властелин – властелин и пространств, и времен, и судеб. Имя его есть в голосах, приветствующих его, что-то жгучее, обжигающее, собачье и стеклянное, бесцветное, водянистое, ледяное, прозрачное, как последняя истина – и даже не столько в криках, сколько в глазах.
Разные глаза приветствуют его, но все они лишены ветров.
Лежи и смотри, сфинкс, это – единственная твоя привилегия, но она достойна тебя.
Лежи и смотри…