Сиреневые облака

 
Мой ангел вспорхнул и полетел по краю неба, обретая крылья в этом полёте. Сиреневые облака окружали его тело в полёте.
 Он старался объять небо, заломив небывалую цену тем, кто хотел было укрыть его своими я здесь; цена эта оказалась непомерна для них. Кто они? Я вам скажу – я знаю их в лицо. Их маски слетели давно, а их лица здесь, среди нас. Они бродят, ничем не прикрытые, и стремятся попасть в память, войти в нее и там, расположившись, чавкать своими бубликами на рассвете души, устремлённой в небо. Вы думаете, им надо денег дать, чтобы пройти? Или, туфли сняв, претензию предъявить, что, мол, небо-то не совсем чисто. Возьмите стрелу и пустите в них. Вам в голову не приходит как с этими лицами расстаться, уж очень они расплылись под руками и сильно воняют в резервуарах памяти о вашем я в себе. Так делайте это. Бегите туда, где их нет сейчас, во весь опор бегите. Сами, никого не берите с собой, сами бегите, повторяю.
 
Вот и получается, ангел мой, - как ты небо облетаешь, так и я с тобой иду. Как ты себя ведешь, так и я за тобой повторяюсь, а ты не подумал об этом. Нет, ты подумал, что наоборот, мол, я тут себя строю, а уж ты подстраиваешься в строках.
 
Хам запруды ставит, а ты в очках, преступление ярко светится, а жизнь мимо идёт - да ты не бойся, иди за ней сам. Сам в себе иди сейчас. Это не страшно – это так кажется, что небеса сияют где-то, они здесь, в них света своего мало. А ты рукой прикройся и скажи себе «я здесь сам!» и притуши свет вовсе - так надо, не спорь сейчас - и беги по темноте, в немоту беги тоже. Не забудь, зачем я тебя звала! Ты передо мной весь в холстине ходишь. Как перед небом сургуч стоит так ты печать сломаешь сейчас и с лица его волны спадёшь, затем девы придут. Ты им поклонись, говори с ними о себе, они тебе помощь принесут. Да не за той иди, которая сама позовёт, а за той, которая отвернулась и память твою к себе тянет, за ней иди. Там свет твой стоит весь как ты сам.
 
Где, матушка, память моя лежит? - ангел спросил.
 
Береди душу-то! Где душа, там и память живет. Да ты откройся ей, не таись, что ли.
 
Бог велит жить тебе опять. Не ходи туда сам, где я в тебе иду, – матушка продолжила, - так путь весь истреплешь свой. Ты иди куда память ведёт тебя, -  опять повторила она эту фразу.
 
Ангел мой высморкался крепко, а потом стал душу бередить.
 
Ой! – запричитал он, - ой-ёй-ёй-ёй-ёй!..
 
Ты подумай-ка сам, - Матушка тут его осадила, - ты с кем паспорт свой связал?
 
Ангел аж как поперхнулся: мн… - сказал он; и повторил ещё раз это – мн!.. мол же, а дальше слово не шло.
 
Ну, мн так мн, - Матушка добродушно рассмеялась, - говори, коль силу имеешь ту.
 
Я, - говорит Ангел мой, - себя разукрасить хотел во всякие цвета, какие только есть, и небо и землю облетел восемь раз, чтобы, значит, воссиять в радугах… - он замолчал.
 
Ну, - воссиял? – Матушка спрашивает.
 
Не знаю. Нем я.
 
То-то!.. нем. Подойди-ка поближе, я тебя разглядеть желаю. - Матушка поманила его к себе серебряным ситечком - ты чай из воды пьёшь? – спросила.
 
А, да!.. – вскинулся ангел мой, как бы вдруг вспомнив что-то, - пью, конечно.
 
Ну, так давай вместе выпьем, - говорит она ему, сама через плечо глядя куда-то ввысь; там вверху весь дождь шёл, который она когда-то на землю посылала, - да вот! – говорит, - дождинка-то упала. Разливай теперь, - и чашку подставляет.
 
Ангел мой смутился.
 
Я не знаю, - говорит он ей честно, - как это делается.
 
- Ты только руку протяни – оно само накапает тебе, - и показывает как надо милостыню ту у Бога просить, - да ведь я, - говорит,- в девках красная была, красивая значит… а ты смотри-смотри, мимо-то не  лей. Я ведь не для того тебе говорю это, чтоб ты себя через край хлебнул.
 
Ангел сделал как матушка велит; полная чашка воды набралась, до верху.
 
 - Неси теперь ко рту, да не забудь сказать перед тем как выпьешь эту воду, что, мол, я бел как снег бел и покров мой теперь жизнь, а не скатерть, по полям расстеленная. Ну, пей же! – говорит она ему.
 
Он так сделал, матушке доверившись сполна. Так тело его водой налилось и стало неудержимо расти во все стороны сквозь серебряные прутья-нити, в которых он запутаться успел пока воду ко рту нес, и сам заметил это как стояние на месте во сне. Ну, то есть как бы во сне, потому что дождь шёл по настоящему и оттепель в календарях тоже была всамделишной, большой настоящей оттепелью.
 
Право на подаяние это называется. Верхние ряды процеживают себя в нижние состояния-слои, смещаясь по капле, может быть, какой-то малой части огромного неба, да мы-то не видим его в себе, понимаешь ли ты это. Память оскудевает не потому, что мы примеряем себя с чем-то тут, а потому что мы не берем, а ты возьми! Возьми и пей её - это же жизнь и есть. Твоя, моя, наша с тобой общая жизнь здесь.
 
Я проснулся за полночь, и вдруг почувствовал прилив крови к голове. Я отчетливо увидел твоё лицо в рамке своего окна, оно мерцало тут, прямо передо мной. Я что-то говорил, а ты силилась понять – что, мнится ли тебе это или нет. Я неприветлив и ощутительно дерзок бываю, я знал это; я старался избегать разумных встреч. То есть нам самим необходим весь этот край неба.
 
Матушка! – вскричал тут ангел мой, - алтын подали!
 
А ты бери, - спокойно так матушка говорит ему, - бери. Да не уставай брать-то!
 
Память в чужих оковах лежит. Посмотри! Неужели ты не видишь ещё этого, или не чувствуешь, как лень сковывает члены тела, как чужие воли снуют. Как бережен воздух, как поля благовольны когда с них ветер уходит! Так и ты поступи теперь - плечо отведи и дай волю свету тут жить.

*

Ты, Ангел мой, приди в себя тут. И поищи какие-то истины вместе со мной, а не делай из них пламень без любви. Что тебе я? Скажи.
 
Ты моя любовь, - почувствовал Ангел это имя, произнеся его вслух трижды, - ты суровеешь с каждым днём без меня тут.
 
Я стала понимать происходящее со мной неспроста, как волю для своего я здесь - как почему-то исходящие из своего я волны иного света, чем малый свет моей души, чем претензия на великолепие без приязни.
 
Нет! позвольте. Почему же без приязни? Претензия-то ваша, а приязнь моя. Как вы подумали о себе, так я и отозвалась. Ну, неужели вы не знаете этого до сих пор о себе самом? Я удивляюсь, как вы минуты свои через меня процеживали, чтобы золото то добыть, а сами без воли жили, разве так бывает? Ангел мой вздохнул и за голову схватился - ой! – сказал он, - ой-ёйёйёйёйёйёй!
 
- Какая сила ушла, такая и пришла, - Матушка тут вмешалась в репрезентативность этого процесса здесь, - уши мыл? Чтоб завтра чистые были! Перед кем хлябь разверзается, тот и идёт. Что ты причитаешь?
 
Ангел мой замолчал на секунды две, потом завопил с новой силой: А-аааааааааааа!
 
Хорошо, - Матушка ответила, - помолчим вместе-ка с тобой.
 
Она протянула ему крошку хлеба.
 
Так. Бери-ка теперь это. Зачатье называется. Взял?
 
Нет ещё, - Ангел-то мой честен перед ней был, как водится это, - я посуду мыл, мне некогда было.
 
Богу Богово, - Матушка сказала, - а что голова чистая, это хорошо. Ну, так к телу теперь перейдём.      
    
Мне бы себя понять. - Ангел мой уста сомкнул на этом месте, жалостливо так на Матушку взглянув.
 
А ты пойми, - кто тебе не велит? Пойми как есть, - помолчав, добавила она, - кто ты, что ты, зачем на свет явился. Ты где крупу эту взял?.. Вынь ложку изо рта! Людей пугать вздумал!.. – и она перекрестилась, крестным знамением себя оповестив о прибытии небесных сил в обитель души.
 
Лучшими глазами на меня смотрите теперь! Чистыми, ясными, как я смотрю на вас. А то забудьте, - как вор украденное забывает, в уголках глаз сам от себя прячась.
 
Неведом мне этот страх, поймите же, – нет его во мне, откуда он пришёл не знаю. Матушка! забери его от меня, – Ангел мой взмолился, – сейчас и забери! Сразу весь! Что я, спутник какой планеты те вращать, каких и не видал отродясь. Боже, Боже!.. – запричитал он весь задрожав,  - да почему молчать-то я должен перед Тобой, вынужденно прямо молчать! Боже мой!
 
Я струюсь как путешествующее я, без тени сомнения в себе самоё, без обрядового этого безумия в своём ристалище смыслов, без проекций надуманной памяти. Да, вот Ангел чист стоит передо мной. Я с ним беседу свою веду здесь, в морях плотских привилегий сознания своего я, сам веду как стать и как становление. Как чарующее меня небо плывут эти звуки между нами.
 
Матушка встала. Белизна кожи, её стан мгновенно повторили мои видения  в себе самом. В совокупности смыслов я был для нее… а кем я для нее был? Твоим другом, что ли? Я был каким-то сумасшедшим старанием обойтись без тебя, а стал подвластен тебе как некая греховная единица этого мира. Тебе!..  А кто ты? А ты оказалась вмурована в меня как пространство, из которого нет выхода никуда, кроме моего я. Вот оно что оказалось-то сейчас.
 
Ангел мой вздохнул, и, подняв свою голову, стал смотреть мне в глаза. Моя сила истощалась явно от этого взгляда в себя; я чувствовала этот прибыток как верую!.. но как пламя для души я не чувствовала его, как если бы огонь проявлял имя не моего я, не моего пространства здесь.
 
Освободите!.. - почувствовала я это состояние в себе, -  освободите сейчас, нельзя так людей мучить! Нельзя!
 
Матушка, поплевав на руки, стала мять моё тело. Она сминала его, выявляя во внутренних оболочках глаз некие формы, застрявшие в них как если бы они были принадлежностью моего я здесь. Я не верила своим ушам, слушая эти звуки состояний со мной, а! о! у! ы!.. говорили эти звуки. Избегая оставаться со мной они жгли моё сознание наверху, заявляя свои права на него, забавляясь с ним как с рупором для своих нужд, проявляясь здесь как целые страницы текстов об обеднении этого пространства промыслом неведомых сил настоящего времени я, невеликих этих сорвиголов затаившихся в воле неба надо мной. Я жила с ними как с хлебом единым. Я жила с ними в себе, полагаясь на волю как на промысл Божий, единый со мной.
 
Матушка стала сильнее давить на оболочки глаз, и оттуда повалили целые армии этих тщедушных тел, пускавших в меня мыльные пузыри своих позорных дел сейчас - своих позорящих меня тел, тем более тщедушных, чем более они стремились занять моё пространство собой здесь.
 
Да ты веришь ли в Бога-то? – вдруг Матушка у Ангела моего спросила, прямо в лоб ему посмотрев глазами своими синими.
 
Ангел грязь из кармана достал, и говорит – я проецируюсь тут.
 
Вон что, - догадалась о чем-то Матушка, - то-то вид у тебя такой странный! Без печенья, без хлеба по свету идёшь, как плесень какая по страницам ползешь, то-то я вонь эту чувствую - объяснить не могу.
 
Я не плесень, - ангел мой говорит, - вы зря так сказали. Я живой свет тут.
 
Это правда! – Матушка в объятия его свои взяла, и стала понимающе ласкать, обновляя знаки, сокрушая прободенные места, заяривая раны светом.      
 
- Ангел ты, - объясняла она ему, - и потому тебе невдомёк кой-какие причины, как ты телом велик теперь стал и всякого добра в тебе много тут сделалось, а объять ты его собой не умеешь - как если бы ты мал был ещё, вот тебе и кажется, что это всё, что у тебя есть сейчас здесь.
 
Она выбросила грязь на свет. Свет охватил её своими именами, и сокрушил.
 
Представь,  - да!..  Просто пламень выжег эти имена, их не стало в памяти моего я. Представь лампаду, чарующую в ночи, она как малое я греет пространство здесь - как малое, невеликое я, а сколько тепла!
 
Матушка запретила ему молчать.
 
Ты, - говорит, - как воля иди сейчас тут, от Бога своего уныния не жди, а радости света, так. Экий ты франт. Повернись-ка, я на тебя сзади взглянуть хочу.
 
Пламень отсёк громадную часть тела судьбы здесь; я сказал ей об этом сам. Да, я сказал ей об этом.
 
Постарайся вытеснить из своего я эти фразы о добросердечности форм некоторых состояний, - об их современной недобросовестности, если угодно знать об этом.
 
Матушка позор мой увидела сразу, весь. Он как волны волокся за мной проступающими пустующими явями, спроецированными в моё пространство.
Да внемли же мне, Господи!.. - вскричал я, стыдясь её взора, становясь безумным от её глаз, глядящих в основу всего, чем я жил.
Сознание забарахлило, предлагая заботу об этом весеннем шторме причин, предъявляя счета по праву счётчика этих штормов. Безумный, я надеялся на прощение, я надеялся на пропуск, на попустительство, да на что я только не надеялся, не желая знаться с этими проявленными уже своим я полуживыми формами отщепенцев этого мира, больных, злобных адептов, ничтожеств, по сути своей, которыми запружено было моё пространство сверху до низу.
 
Э, - сказала Матушка, - да ты здесь сам не свой (мне показалось, что она удивилась чему-то, во мне увиденному; я-то знал, что она видит), что и чай-то было пить… - раздумчиво сказала она.
 
(Ангел мой встрепенулся при этих словах Матушки; он почиркал спичкой, чтобы посветить себе так как в темноте этой ничего разглядеть не мог без особого света, но туман совмещался с темнотой и боязнь распылить звук остановила эти действия моего ангела, он стал слушать матушкины слова в себе). 
 
Ну, да как воля твоя… - Матушка замолчала, прислушиваясь к чему-то в себе самоё. - Ну-ка, пожелай мне добра.
 
Я стал бормотать что-то о воле, о силе восприятия, о чудесах разума света, о фантомном построении вселенной звуком. Я удивился её долготерпению – она слушала беспрепятственно, открыв рот для лучшего слышания, а не для возражения, как я понял её. Она превосходно понимала всё, что я говорю - говорил!.. Я прерывался, отчаивался, но я говорил это ей. Звуки ползли из меня как существующие в природе зла змеи. Я истощался ими, потом я замолчал, перестав говорить; на ум ничего не шло более. 
 
Матушка закрыла рот. Тут пламень объял её – она как бы вспыхнула вся, сама в себе, и, освещённая этим состоянием, стала внимательно меня разглядывать. Я стремился обозначится в ней каким-то юродивым болваном, чтобы выпросить хоть малую толику соизмерения с этим светом в ней, но она не давала мне его ни капли; она только смотрела в меня, и смотрела.
 
Ты зачем Матушку обижаешь! – вдруг взъерепенился Ангел мой - она тебе что, дырка космическая!.. или как волна, страхи отгонять!..  – он растерялся во внутренних образах этого я, и не знал куда светить, то ли в себя, то ли в то, что он видел перед собой. Матушка положила ему руку на плечо и он тотчас успокоился, почувствовав тепло из её руки, льющееся в его тело здесь.
 
Мне самому хотелось это понять, я не знал, что говорить дальше и, переступая с ноги на ногу, маялся во внутренних оболочках. Я стих, и не имел мысли продолжить это состояние вне креатур сознания здесь - их не было во мне, и их не было в тебе. Я весь состоял из пластилиновых фигур, сминаемых взглядом Матушки, проволочные их каркасы оголялись и, пыхнув, отторгались от моего я сейчас. Я здоровался с кем-то за руки, я бежал вдоль набережных, я заставал вовремя, - я прятался от себя во всех этих креатурах мыслящего моего я, чтобы постепенно, превратив их в себя, достаться тебе здесь, в этом отчётливо видимом мной сейчас пространстве. Безумие, - шептал я себе, - это безумие, это страдание без смысла страдать, это чарующее рыло трубы, это соизволение свыше и я как объективное - что?.. объективное что я?..
 
Я выразил каким-то словом требующее выражения сейчас. Оно слетело с моих уст звонкой монетой и упало, ударившись об асфальт. Я стоял над этой монетой, глядя, как она катится кому-то под ноги; я делал вид, что хочу её поднять, но я не собирался её поднимать. Я именно хотел, чтобы она катилась дальше от меня во всех этих видимых мной мирах.
 
Матушка ничему не возразила, ни единому моему слову. А я ждал, суеверно крестясь, её воли в себе.
 
_________________________
 

Ангел мой полетел по небу с крошкой хлеба в руке, которую ему Матушка дала. Проявленные эти мысли работали в нём как рычаги неких пространственных узилищ, из которых ему вырваться предстояло сейчас. Он охотно поедал этот хлеб в руке, понимая, что хлеб только расти будет от этого поедания, увеличиваясь с каждой минутой созерцания этого мира в любви.
 
Упреждая кое-какие непонятные места, скажу, что наша с вами реальность такова – она всё время вынашивает что-то в себе, и тело её бесконечно плодовито как творимая мастерская мысли, как оживляемая планета, падающая куда-то в бездну с каждым уходом и приходом сознания, с каждым днём этого сознания, творимым им в нас.

*

Достигнув определенного состояния в себе, я желал только очнуться, без церемоний пространственного воплощения как некоего градуса натяжения нити.
 
*

Мн… - Ангел мой сказал, - мн же!..
 
Что ты творишь? - спросила я у того, кто стоял рядом.
 
Своё измерение тебя… прости! Я опять не то сказал, я хотел сказать это как-то иначе, а получилось скудно, скупо, миры свернулись в клубочек, им стало скучно здесь, в моём ауме, он не оживлял их, он делал их ничтожно малыми раскрашенными картинками, по которым я понуждал тебя узнавать этот мир в себе, а ты не узнавала его, как ни раскрепощал я твоё сознание выбросами света.