Быль.
Мой голос пел. Он брал ноты одну за другой, и трудился над ними со всей мощью своего аума. Он старался из всех сил вынырнуть под небеса и засветиться в самом солнце. Ему удавалось это иногда. Да, иногда удавалось достичь самой верхней ноты, которая лежала в нем самом, и он трудился над её достижением, по сути-то проникая всё глубже и глубже в самоё себя. Ему пришлось оттолкнуться, изрядно напрягшись, от переднего моста моей голосовой мембраны, чтобы лететь как бы навстречу самому себе, да еще при этом беспокоиться о продолжении своего полета как набирающего силу вестника, потому что вестник всегда летит в правильном тембре-интонации. Он, приближаясь к земле, сворачивает крылья в дудочки и принимает форму коротенького фальцета (такой юношеский голос, сам на себя не похожий).
Округлые дырочки для свиста немного мешали ему быть что называется впору мне самой; они шумно втягивали воздух, дополняя звук своим неприглядным шипом, из-за чего он становился короче и не мог как следует заполнить воздух, предназначенный ему одному, и не потому что форма его была неправильной, неточной из-за этих шумливых дырочек, а потому что он сам еще не имел достаточной силы, чтобы напряжением своим проявить подобающее ему пространство мысли.
Беспокойство охватило меня; не то беспокойство, которое схватывает за руки и держит в напряжении до тех пор пока мысли не придут в упадок, - нет, другое. Это беспокойство аума, рассредоточившего свои усилия во мне, запертого внутри моими голосовыми связками и желающего вырваться наружу, чтобы соединиться в единое целое с материей звука, со звучащей такой материей, которую он должен дополнить, что ли, или – быть признанным ею как часть самой себя и так стать ответом на её призыв.
Вы... но я смущаюсь, обращаясь к вам. Ваш голос стих во мне - двери затворились в ваш аум для меня, и моё я само по себе живет, подбирая костыли по росту, примеряя их к себе зачем-то. Я ему не велю, а оно всё равно это делает. «Брось немедля все опоры! Само иди!» кричу я ему, и оно слушается, вы знаете, меня. Оно стало послушно... вот странно, что моё я ко мне самой идёт теперь, а не к вам. Я медленно, тягуче выпрямилась во весь рост и стала как бы чуть-чуть выше этого моего я, чуть-чуть значительнее. Я несмело сделала шаг, потом другой, и, покачнувшись, остановилась, чтобы оглядеться – где я нахожусь? Что это за местность такая подо мной, на которой я стою, слегка покачиваясь от неуверенности в чем-то, вероятно, в силе притяжения земного масштаба, а не в том, что я стою в конкретном месте на конкретном основании.
Восхищение придёт позже, я знаю. Мне сейчас важно устоять. Просто устоять! Вот так как я есть – во весь рост, не испортив ни одной ноты своего голоса ничем, потому что этот голос мой, конечно, но основа его в другом месте находится. Там, в этом месте, тучи за горизонт уходят, когда я пою, и прямо из снега цветы смотреть начинают при звуке моего голоса; вот я и говорю это: он теперь не мне одной принадлежит - я ему звук даю, а идет-то он издалека.
Это фантастическое свечение имен, сквозь которые он шел ко мне!.. Я взяла верхнее до, и они расступились. Доселе спрятанный, мой голос изнывал в затишье снов; он таился сам от себя, скрывая лучшие в мире песни от тех, кто их ждёт, скрывая, так сказать, впрок, то есть лучше сказать – просто скрывая их от всех тех, кто мог их услышать от меня в себе сам, не напрягаясь при этом ударной волной звука, растопыривающей пальцы над их головами и идущей оттуда, где звук образуется из пустых оболочек сознания, из поролоновых подушек ума на складе. Восхититесь собой, и я расскажу вам историю этих подушек в уме, заполнивших собой нетребовательное к жизни пространство мысли. Оно лежало, никем не тронутое, ни к чему не приученное и неприрученное так же. Оно было насквозь пробито пулями без адреса и свистело дырочками, издавая тонкий и негодный звук продырявленного насквозь спасжилета моей судьбы. Море несло меня, море буйствовало, а я, как говорится, дрыхла без задних ног, лежа на боку этого пространства без мысли даже о нем самом; было оно или не было - Бог весть!.. да и как мне было узнать об этом, если в голову не приходило даже поинтересоваться а где это я нахожусь? где это я сплю, что сон мой мне явью кажется?.. и почему так скоро лето наступает, коль зимы еще не было?.. Во сне я видела сны, продуманные кем-то сны о моей собственной жизни как будто я была заранее приготовлена к ней и могла только поравняться во времени с предстоящим событием; никакой поворот истории в незнакомую сторону не мог сместить или исправить предложение, наспех набросанное невидимой мне рукой.
А что вы думаете? Каково это быть заранее приготовленной, да ещё неизвестно к чему это. Как будто раз за разом повторялось одно и то же действие – сперва во сне, а потом наяву; сперва в форме, а потом в содержании этой формы, как будто они отражались друг в друге как в зеркалах отражаются свет и явь, этим светом проявленная, так и мои сны делали это – они отражали моё бытие задом наперед. Я же говорила как в зеркалах отражается свет задом наперед, так форма покинула моё содержание и я осталась без оной, - впрочем, еще и во сне.
Давайте рассредоточим усилия! - прикрикнул на меня Бог, – давайте разведем мосты и будем на лодках ездить. Вы в одной сидите, вон в той! – и указал на расстояние между мной и Им, – а я здесь грести буду! – крикнул Он мне прямо в уши; от этого крика-то Его я и пробудилась неожиданно для себя.
Мог бы так и не орать, между прочим... я ведь и без того чувствовала, что что-то произойти должно; да и как было не чувствовать, когда сон явно подходил к концу - этот сон о моей якобы жизни на расстоянии-то от Него самого, потому что привиделось мне лето, очередное такое лето, почему-то широкоугольным аппаратом в анналах обнаруженное, уж не знаю чьих, и в самый раз мне подошедшее - очень, знаете, красивое было это лето, наверное, какой-то счастливчик в нем жил прежде. Ну, вот, я на его фоне смотрелась неплохо, а потом оно вдруг стало мутью покрываться, неблагородной и вовсе ни к чему не идущей; фигуры заметались по фону, и на первый план некто вышел, одинокий, знаете, и невидный какой-то; я старалась разглядеть его сквозь патину, на объектив севшую, и не могла никак увидеть толком кто это там стоит и рукой мне машет издалека. Я было пошла к нему, а потом передумала, и стала делать вид, что я его не вижу; ну, вот так – не вижу, и всё; глупо до безразмерности, потому что моё имя у него в устах звучало, а я камнем прикидываюсь, кадушкой с солью на месте стою, хочешь – подойди и черпни... немыслимо теперь этот сон вспоминать; не хочу. Я на устах звучала, а в теле другая была, не я. А он как бы не знал об этом почему-то и позволял себе руками размахивать, меня к себе подзывая.
Я сразу камнем на дно ушла от этого сна. Пока вниз летела, к тебе, ангел мой, думу думала, которая со мной осталась ко времени - а почему же он всё-таки рукой-то меня манил? Кто он мне был по содержанию, по смыслу, что ли, происходящего пробуждения?.. Может, это ты и был, ангел мой, непреходящий такой? А во сне мне в виде этого господина удачи представился, чтобы я поняла, значит, кто ты есть на самом деле?.. что ты мне счастье и волю несешь, а мне надо только суметь понять это, суметь подойти к тебе, приблизиться, суметь узнать тебя, среди мутных лиц ничем не выделенного, кроме имени моего в твоих устах – ведь ты его в себе носишь, а я только отзываюсь-оглядываюсь, когда ты его в себе шепчешь, а я только вижу тебя и причастность свою к тебе проявляю этим взглядом - потому что кто, как не ты, знак мне подаст, что ты тут, вот он стоишь и меня зовешь приблизиться?..
Вот такие тайные мысли сопровождали мой путь на дно, вершиной жизни называемый по каким-то там разумениям; но я знала, куда я шла. К тебе, свет мой небесный, в облака уложенный и на приступ твердыни неба отправившийся.
Так я шла за ним. А он не мог прейти!
Так он устроен, этот свет, – непреходящим; то есть на все четыре стороны светящим и самим собой любующимся в этих сторонах света. Мной любующимся, тобой тоже, любовь моя неземная... «Извините! – я только хотел придти к вам на память, – сказал мне ангел какой-то и тотчас присел, хоть я стул ему не предлагала, – вы тут всё о любви толкуете неземной какой-то, а я, между тем, вполне оправданно на земле живу. Взгляните в небо! всё ли там в порядке?..» На нем – вижу – звезда какая-то нарисована, да не просто так звезда, а облачками прикрыта, и, знаете, чем-то мне его лицо знакомо показалось, где-то я его явно видела уже, а где – не вспомню никак, сколько не всматриваюсь в эти черты сидящего на стуле передо мной человека. - Ну, что же Вы?.. – подталкивает он меня взглядом, – ну, решайтесь же, наконец!.. сколько можно это безобразие в себе терпеть!..
«Что-то, - думаю, - он от меня требует понять в себе, что бы это могло быть?.. Уж не схватит ли он меня за волосы да за собой повлечет?..»
- Вам хитрость эта не к лицу, - говорит, – я не затем пришел, чтобы мастерскую света разрушить; я здесь по другому поводу сижу. Мне вам книжку предать велели; вот эту, - и достает из-за пазухи объемистый том, страниц этак на пятьсот, а то и поболее (то-то у него грудь колесом стояла! Я сразу увидела это содержание в нем, от которого грудь такое развитие получила). Ну-с... и распишитесь в этом месте в получении означенного тома, - он указал на то место, где обычно фамилия автора значится, - а чтобы вам это случайностью не показалось - вы мне экземплярчик по почте перешлёте, когда суть до дела дойдёт. – И, щелкнув себя носу, растворился, в неизвестность то есть ушел.
А затем я тоже растаяла. Сделалась как сахар в воде – пьёшь эту воду-то и раскисаешь, пьешь и раскисаешь! Так я раскисла, что даже и жизнь моя уж не казалась мне чем-то необычным, чем-то неналаженным... бытом, что ли. Самое необычное в ней было то, что я сама себя в ней не чувствовала, никак – ни так ни сяк; просто потому что её не было у меня, а я этого еще не знала, я всё видела с изнанки, шиворот-навыворот, наперекосяк. И никак понять не могла, что это со мной такое творится. А книжка эта, между тем, всё на полке-то стояла и глаза мне мозолила своей обложкой, на которой имя значилось моё – потому что я его сама написала, своей, знаете ли, рукой вывела, буква за буквой, и престарательно к тому же. Что греха таить – плакала я, конечно, больно было мне на нее смотреть, как она тает в моих руках, когда я её с полки читать брала, чтобы себя в ней узнавать. А как было не узнать? Как было это не сделать, если имя стоит, да не чьё-то там вообще, а моё собственное имя обложку этой книги украшало?.. Я вас не спрашиваю, не больно-то знать охота, что вы об этом думаете, потому что вас крыло ангельское не касалось и в поток не уносило, а я что ни день - на этих крыльях покачивалась, впереди себя вихрем летя... да. К чему это я?.. Ах, да.
Снова этот пришел, с лицом малоизвестным, но почему-то до чрезвычайности знакомым. Опять на стул мой садится и говорит, строго из-под очков глядя в мою сторону: что, говорит, прочла уже? Я проверю!
Я расчетливо кукишем у него перед носом повертела. И ничего ему не ответила.
- Нам с вами побеседовать об этой книге нужно, - говорит он мне, - я затем и пришел, чтобы от вас узнать, а что в ней написано-то, собственно говоря... Мне это неизвестно – я ведь жил по ходу дела. Да... а за экземплярчик по почте спасибо, я получил, да за доставку заплатить пришлось. Вот квитанция, - и вынимает из кармана бумажку и к моему носу её приставляет обратной стороной, – читайте! – требует.
Я силилась прочесть эти водяные знаки - уж очень они мне казались странными, наоборот написанные. Вот и выпрямись во весь рост, в таком положении наоборот...
- Нет, - говорю ему, - не буду я это читать. Вам расходы понести пришлось, а мне расплачиваться трудно, потому что я без денег живу.
- Ну, уж, расходы... – он обозначился улыбкой, – разве это расходы? Это прибыль называется, если на них с другой стороны посмотреть. Морская соль мне самому горькой показалась, не по вкусу пришлась, когда пришлось её пользовать, чтобы раны ею прикрывать... Ну, это в прошлом всё! Так прочли?
Я рассеянно поплутала взглядом по его рубашке – не спрятано ли там ещё чего? Зауми какой-нибудь? Или растений с листьями как бы нараспашку, а на деле-то плохо пристроенные чьи-то уродливые концепции жизни на века?
- Вы бы ещё один экземпляр осилили?.. – вдруг спросил он, поймав меня на этом взгляде в глубину его души.
Я притихла. Вон что оказывается! Я-то думала он душу у меня отнять пришел, а он свою предлагает освоить. Я всё глядела и глядела в него – побежали строчки, буквы выстраивались как полки на плацу, ящерицы юркие прятались в уголки его глаз, искры шутейных огней вспыхивали и гасли на ветру его мыслей обо мне. «Вот с кем весело-то...» подумалось вдруг. Что-то знакомое приближалось ко мне оттуда, из глубины, такое знакомое, такое, - как не ищи ввек такого знакомого не найдешь. Я потерла глаза, очнувшись от приступа неволи, затянувшего меня в эту глубину, и не безделье ведь привело меня к нему. А этот вот вихрь пламенный, который и потянул меня за собой, а потом вдруг весь наружу вышел, и одной звездой обернулся, самой что ни на есть настоящей - ласковой, наивной и очень жгучей, если её одной рукой схватить и к себе прижать, а другой рукой по голове гладить.
Ну, уж как там всё было... Листья с листьями перепутались, буква за букву зацепились, и такая круговерть пошла! Мне вам не передать этого, я и стараться не стану. Хотя... впрочем, – посмотрите сами, интересно ли это вам будет. Тут я не отвечаю ни за что, потому что мне только сил хватило на то, чтобы еще раз это для вас нарочно прочесть.
Смотрите сюда! Здесь круг стоит, в нем звезда светится, да не какая-нибудь лишняя, или с неба уволенная, нет; это звезда нашего с вами счастья, - попробуйте, дотроньтесь пальцем – горячо?.. Так. Ласковый ветер подул, древесные растения листьями зашуршали, в глубине души солнечный зайчик проснулся, места ищет куда встать... Нет. Лучше я сейчас вам голос свой подам – а вы его подхватите, подхватите! Ну, начали.
Подуйте ветры! Паруса тугие натяните! Шёлк по плечам своим распустите и рискните, рискните! нести моё судно в свои шатры, перед ним раскинутые! Как сети улавливающие, как звуки тревожащие, как любовь бессмертных ангелов к нам идет, так и вы идите! Я вас голосом своим подзываю, я вас собой маню – ко мне, ветры идите, я здесь стою и голос свой до вас возвышаю куда поведете вы меня туда я пойду за вами...
Ангелы оскоромились, по небу летая. Голос мой за своё имя приняли, и тотчас, на него отозвавшись, наземь присели, заслушались, было, а чтобы дождь не пошел, тучу с неба согнали.
В моей душе покоя нет... нет! не это, не это... другое слово просится выйти... я вам напою его сейчас, прилягте... не смущайтесь, что я рядом стою, на вас глядя, это ничего, я ведь золотом образа шью, а вы как раз мой образ и есть. Сплюньте три раза через плечо... Зеркала обманчивы! Кто это там у нас отражается?.. Батюшки мои! Да это же розы на ветру шумят - как раз перед грозой их шум хорошо слышно... Нет. Не то, опять не то... что-то знакомое просится выйти... я уже это слышал где-то... Ну же!.. Подставь руки... я в них лягу...
Стоп! Кронштейн отцепите... нет, не туда камеру ведёте... не туда! назад! Назад! Здесь отъезд, а потом крупный план!.. Смена плана происходит на ходу... да, сперва ветер, а потом дождь польёт как из ведра... Зачем? Не напрягайте память, я же вам объяснял сто раз... – вы смотрите в камеру... ну, простите... ну, милая, ну, хорошая... конечно, в объектив, куда же ещё... и вам кажется... то есть это мне должно казаться, а вам поистине так приходится делать, что вы под обломками... понимаете? Да-да, под ними... я еще не всё сказал, не уходите... Так вот. Вы смотрите в объектив так будто вы мне судьбу свою отдаёте... да? Так понятно? Хорошо. Начали! Эпизод третий.
Режим ускоренной съёмки. Я застыл на берегу, глядя как она шла, цепляясь за листья руками, как она шептала исковерканные памятью слова – моей памятью в ней, как она чуралась моего голоса в себе, подсказывающего ей какие-то действия, дававшего ей советы как жить с этим голосом, который звучал в ней, который вел её туда, куда ей совсем не хотелось идти, а ноги топали, и она шла, сама не понимая зачем она это делает и кто ей подсказывает, сопричастный к её звучащему я. Я шептал: обернись же! посмотри на меня... хоть раз посмотри! Неужели ты не чувствуешь меня? неужели ты не ищешь меня?.. Поколебленная минутным волнением, она резко оглядывалась, не зная, что ждать в следующую минуту, и снова уходила куда-то. Я терял её из виду... Она кому-то нравилась, кто-то напряженно желал её... а я? Я обманывал её, стоя на своём берегу; да, я делал это просто потому что я любил одну женщину, вот эту. Загадочно, тревожно, жестоко; я делал это. Я не умел жить без нее.
Черновик своей любви я передал ей прямо в руки. Она прочла его, ничуть не смутившись искренними заверениями в моей страсти, нежной и тайной страсти целителя душ, а потом... потом я сам поселился в её душе, и стал тормозить события её жизни одно за другим. Я перехватывал письма в её адрес, я переживал отношения к ней как свои собственные, я неволил её каким-то занудством, я переставлял, передерживал кадры и они светились по ночам в её комнате. Я бессмысленно держал её в своих объятиях, объявив бойкот всем кто хоть сколько-нибудь надеялся на взаимопонимание, и это действовало на нее одуряюще. Она жила в духоте моих пространственных инструкций, она не верила своим ушам, когда я говорил ей о своей любви, она послушно печатала эти строчки в свою судьбу, надеясь вернуть их тем, кому они и принадлежали, то есть мне самому, а я судорожно ощущал её в своём я, прикасаясь к ней с осторожностью огня, танцующего на ветру сознания свой танец - то есть захватывая всё большие и большие области, превращая их в пепел снов... Да, я забыл сказать, что всё это происходило наяву с нами. Это не был сон как таковой, но это не было также и явью в полноценном её виде. Сейчас произойдет взрыв сознания и ты всё поймешь – сказал я ей однажды; ей не пришлось долго ждать – она увидела меня прямо перед собой, вздрогнув от сокрушения её мыслей обо мне как о чем-то неимоверно далеком, приснившемся, может быть, в тумане отделённых времен, составивших её я во мне, а я плыл перед её глазами, не умея ещё сознаться, что я и есть тот, кому она нужнее всего.
... в шуме парусов, вдруг вставших из вод, вдруг приобретших тугую неистовую силу, срывающую мачты, выворачивая их из гнёзд, казалось, навеки прилепившихся к своим местам, - но эта сила выносила их наружу, играя ими как анемичными сознаниями играет вдруг взбунтовавшаяся кровь, заставляя их дребезжать под натиском лучей запылавшего солнца, несущего новую жизнь, не искупленную ещё ничьей смертью во тьме будущих ночей. Мой голос пел. Он шуршал в парусах этой громадины, движимой моим голосом, множеством звёздочек, ярких, колючих, жгущихся, - он давал им силу светиться, побуждая этим свечением появляться новым, привлекая их к себе и неистовствуя при каждом новом ударе волны света. Он шел, этот фрегат! Этот белый ангел во плоти! Он двигался по волнам и нес себя навстречу будущим влечениям новых светил в его крови, сияющих как вездесущее право жить.