Взвейтесь кострами...

               
               


- Из наших, но смуглая и загорелая, - сказала  учительница.
Девчонке бы согласится, понуриться, смахнуть кулачком несуществующую слезу.
Она отказалась.
Не  забыла, как летом в деревне показывали фильм. Простыню растянули между деревьев. Зрители вытоптали траву на поляне. Недоверчиво всматривались и беззлобно комментировали.
А ей больше всего запомнился блеск дорогих камней в многочисленных ожерельях танцовщицы.
Так иногда блеснет капля росы на травинке, или чешуя рыбы на речном перекате, или осколок стекла.
Но в чужом и враждебном городе танцовщица укрылась плащом, а на лоб надвинула косынку.
Более года девочка прожила в городе, но так и не смогла привыкнуть.
Узнала артистку, та поправила выбившуюся из-под косынки черную прядь.
Обнажилось запястье, сверкнул браслет.
Словно некто доброй рукой раздвинул тучи,  высветились камни на  кольцах.
Узнала вас, хотела сказать и поздороваться девочка, вместо этого зажмурилась от ослепительного блеска.
Застыла, будто натолкнувшись на невидимую преграду, а когда потянулась к женщине, пальцы увязли во внезапно загустевшем воздухе.
Стояла, приоткрыв рот и нелепо разбросав руки, косолапо сведя носки стареньких потрескавшихся башмаков – жалкая пародия на ту волшебную танцовщицу.
И если оттолкнуть ее, унизить насмешкой или безразличием, навечно останется с этим унижением.
Человек рожден оставить  след. Дом, дерево, книга, ребенок.
Память об этом человеке.
Если оттолкнуть ее, ничего не будет. Выгорят дома, срубят деревья, истреплют книги, забудут дети.
- Возьми. – Сдернула женщина с пальца кольцо.
Словно проникла в камеру, где томилась узница.
Не просто проникла, но сорвала экран, что закрывал окно. И настежь распахнула тюремные двери. И снесла стены. А  пустыри, оставшиеся на месте разбитых домов, засадила деревьями. И отвела угрюмо нависшие тучи.
Надо отблагодарить, губами припасть к руке, так поступали  в фильме, но прикрылась ладонью от ослепительного блеска.
А когда привыкла жить на свету и смогла оглядеться, рядом никого не было.
И напрасно  искала и опрашивала прохожих.
Одни недоуменно пожимали плечами, другие пальцем крутили у виска.
Почудилось и пригрезилось, но когда разжимала кулачок, то не могла налюбоваться на  талисман.

Ее мать работала дворником, в подвале  выделили комнатку, кое-как вдвоем разместились в  каморке.
Девочка спала на раскладушке, вечером разразился ливень, долго не удавалось заснуть, вода бурлила у засорившегося люка.
Спрятала колечко под подушку, потом зажала в кулачке. Обхватила кулачок другой рукой. Так надежнее, не потеряется.
Заснула под надсадный шум дождя.
Мать вернулась домой мокрая и усталая.
Поправила наполовину сползшее одеяло. Осторожно разжала сведенные судорогой пальцы.
И отшатнулась, зацепилась за ножку шаткого столика и едва не упала.
Обессилено опустилась на стул.
Уронила руки на колени, они сползли и повисли.
Мокрые волосы прилипли ко лбу,  но глаза глубоко запали, будто вода ушла на нижние горизонты, и не зачерпнуть из пересохшего колодца.
Так же безучастно смотрела она, когда забирали мужа.
Эхо войны, через несколько лет после ее окончания, задержали соседа.
На неметчине разжился он  шкатулкой. Удачно пристроил  небольшие камни. Но попался с самым красивым.
Ювелир сразу не смог его оценить. Но разобрался и вызвал подмогу.
Преступник часть награбленного добра закопал в огороде соседа. И когда его с пристрастием допросили, указал на сообщника.
Того тоже посадили, но пожалели жену и маленького ребенка
О смерти мужа женщина узнала через несколько лет: умер от сердечной недостаточности, было написано в справке.
Вдове удалось перебраться в город.
А тот вороватый и негодный сосед выжил, и теперь сквозь года тянулся  жадными руками.
И если немедленно не избавиться от улики...
Тяжело поднялась со стула.
Он дотянулся, разодрал грудь, жестокие и безжалостные пальцы обхватили сердце.
В этой боли добрела до раскладушки – два шага, словно  версты или годы каторги, почудилось ей.
Даже в полутьме – тусклая лампочка едва освещала комнату – зеленовато мерцал камень.
Как те камни, что выкопали в их огороде, и муж, которого оговорил сосед, не стал отпираться, только так можно спасти жену и дочку.
В боли и отчаянии неловко ухватила кольцо, то выскользнуло из неуклюжих пальцев.
Упало в грохоте сапог, напрасно она цеплялась и пыталась разжалобить.
Стены раскачивались и грозили рухнуть.
И жестокие пальцы  сжимали  сердце.
- Мама! – проснулась и окликнула  дочка.
Протянула руку и не позволила рухнуть в пропасть, или женщина протянула, пытаясь спасти дочку.
Ухватила ее за плечи, промяв тоненькие кости.
И глаза вдруг выкатились из глубоких проемов,  словно выплеснулась вода.
- Где? Где ты взяла? – беззвучно прошептала женщина.
А дочка разобрала, увидела на полу колечко.
- Кто-то знает? – прохрипела мать.
Девочка вспомнила, как шла по улице, и когда  разжимала кулачок, камень разбрасывал искры, некоторые прохожие прикрывались, чтобы не обжечься.
Удерживая дочку, женщина прицелилась растоптать кольцо.
Но различила тот чудный свет и просветленные лица прохожих.
Поздно, слишком поздно, отступила и прикрылась скрещенными руками.
- Ты должна отдать и покаяться. Теперь не сажают малолетних, они все равно донесут, лучше самой, может быть, не сажают малолетних, они донесут,  - приговорила дочку.
- Если ты не признаешься…! – Подступила к ребенку.
Не вода,  яд выплеснулся из глазниц, почудилось девочке.
- Обещай! – потребовала женщина.
- Нет, - отказалась девочка.
- Нас только двое на свете.
- Нет, - отказалась девочка.
- Иначе оборвется наша нить.
И это было страшнее любого проклятия.
- Нет, - утром повторила девочка, сжимая в кулачке  это кольцо. Раскаленный металл и огненный камень обжигали ладонь, а она вытерпела эту пытку.
Оборвется нить, сказала мать; не нить, а канат, переброшенный через скальный выступ, различила девочка, и если лопнет канат, обе рухнут в пропасть.

        Пришла и созналась, директор приказал осудить ее на классном собрании.                Но припозднился из-за неотложных дел, учительница попыталась разобраться.
Второй год работала в школе; девчонкой осталась в блокадном городе, вспомнила, как выжила в декабре сорок первого.
  Мать погибла при бомбежке, одна  в пустой комнате коммунальной квартиры. Показалось или услышала, как позвала  соседка, с трудом справилась с тяжелой, непослушной дверью.
Хриплое дыхание едва заметным облачком пробивалось сквозь многочисленные тряпки.
Склонилась, чтобы разобрать.
Из-под тряпок выпросталась иссохшая, почерневшая рука. Скрипуче разжались пальцы, похожи на паучьи лапы.
Соседка скрывала свое происхождение, от былого сохранилось только кольцо, отдала  девчонке.
  Та выменяла его на  буханку хлеба, соседка подарила  жизнь.
Вспомнила и отвернулась к окну, чтобы скрыть набежавшие слезы.
Соринка попала в глаз, или опять некто раздвинул тучи и ослепил прожекторным солнечным лучом.
- Простой камешек, ничего особенного, - попыталась объяснить провинившейся ученице.
Не только потрескались башмаки, но и передник был аккуратно заштопан, а чулки обвисли на коленях.
- Да, тогда  не думали об одежде, - рассказала она о своем блокадном детстве. – Но сдавали все ценное, чтобы армия получила как можно больше оружия.
- Так и было, - почти поверила своему заявлению.
Я научился читать еще до школы и к третьему классу стал заядлым книгочеем. Проглатывал все, что попадалось под руку. В основном  про войну. Ходили по квартирам, собирая макулатуру. Некоторые книги оставлял себе.
И в учительнице распознал знатную колхозницу,  на ее деньги построили танк.
Или увидел девчонку, что дежурила на крыше и тушила зажигательные бомбы.
Или девчонка эта санитаркой перевязывала раненых на передовой. И не боялась погибнуть под обстрелом.
А еще измыслил старушку, что отдала кольцо.
Всего лишь колечко в копилку нашей победы.
- Кольцо спасло жизнь, - вспомнила блокадница.
Но тут же отринула это воспоминание.
- Она ведь сама отдала? - допросила провинившуюся девчонку
Та еще ниже опустила голову.
- Сама,  - подтвердила свое предположение.
- Может быть, замаливала некие грехи, - попыталась разобраться.
- Это как? – удивился я.
В моих книгах герои презирали молитву.
- Это я так, иносказательно, -  вывернулась учительница.
- Или пожалела девчонку, - придумала она.
Та отчаянно дернула головой.
Не нуждаюсь в жалости. Вдвоем с мамой, хотела сказать она. Мы справимся, выдюжим. Не брать чужого, вспомнила ее наставления. Я и не брала, мысленно ответила ей.
- Я… это самое, - едва слышно оправдалась она.
Показалось, что допрашивают партизанку. А та, как и положено, выдержит самые чудовищные пытки, но не проговорится.
Тогда еще для газовой сварки применяли карбид. Он плавится в воде, и если поднести спичку, рванутся тугие языки пламени.  Карбид бросали в воду и накрывали пустой консервной банкой с дырочкой на дне. И самодельная ракета взлетала на несколько метров.
Однажды не успел увернуться, ракета оцарапала щеку.  Мужественно стерпел эту боль.
Так же стерпела и партизанка.
- Просто выглянуло солнце, - придумала учительница.
Опять подошла к окну и вгляделась.  Напрасно попыталась раздвинуть тучи, уронила руки. Но все равно не поддалась сумеречному настроению.
- Выглянуло солнце и, наверное, расцвела ее душа, - попыталась оправдать незнакомку. -  И хочется со всеми поделиться этим цветением. Она и поделилась.
- Да, - согласилась девчонка.
Впервые с начала допроса вздернула голову.
Просто две соратницы, все мы соратники, враг откатился от осажденного города и побежал, бросая награбленное добро.
Вздернула голову, мне удалось заглянуть в глаза. Как примерного ученика меня посадила за первую парту. Или как выдумщика и фантазера. Чтобы был на виду и не укрывался в пустых фантазиях.
Различил два глубоких проема. Вода ушла на нижние горизонты и не просматривалась на дне впадин.
- Человек поделился своей радостью,  и ты не виновата, - подытожила учительница.
- Может быть, это кольцо спасло жизнь, - вновь проговорилась она.
Сказала так тихо, что почти никто не расслышал.

Не только про войну, попадались и сказочные книги. Так некто отыскал волшебную лампу, вероятнее всего пульт управления, и вызвал джина. И тот явился на летательном аппарате в громе и молнии.
Или произнес заветные слова, и открылась дверь в иной мир.
Но если перепутали порядок слов…
Учительница перепутала.
Услышал, как подкатилось чудище.
Только так воспринимал директора.
Тучный, одышливый, с трудом передвигающийся.
Когда-то успешно выявлял внутреннего врага. И горделиво раздувался после очередной победы. Напрасно ограничивал себя в еде и питье.
Начальство наказало его за эти ограничения.
Определили надзирать за школьниками, может быть, на этом поприще особо не навредит.
Он и не вмешивался в мелкие дрязги и разборки.
Но в особых случаях…
Случилось, и не мог оставаться в стороне.
Индийская танцовщица, призналась мать провинившейся девчонки.
Индийская или индейская – все они на одно лицо, - но под этой личиной мог скрываться опасный враг. И подарками пытается выявить слабое звено в нашей обороне. Крысами или тараканами полезут они в эту прореху.
И пока не поздно, принять меры, наказать преступницу.
Дверь затрещала и поддалась, бронированным чудищем вкатился в классную комнату.
Поспешно и пугливо ударили крышки парт.
Вроде бы не заметил, кто последним вскочил в обязательном приветствии, но  запомнил на всякий случай.
Учительница напоследок посмотрела на небо. Показалось, что стекло почернело, грядет буря и ураган.
Выросла и повзрослела в блокадном городе, не вышла ростом, разве могла устоять перед великаном?
Теперь она виделась  партизанкой, допрашивал ее самый изощренный и безжалостный следователь.
- Сначала приманят вас конфеткой…, - отдышался и предупредил ее обвинитель.
Ей бы   рассказать, как иногда хочется поделиться своей радостью, выплеснуть ее на весь мир.
- Такие черные тучи, - невпопад оправдалась учительница.
Или специально несла околесицу. Так иногда поступают партизаны, чтобы выиграть время.
- Она своя, цыганка или молдаванка, - отвела беду от девчонки.
- Так? – переключился на ту обвинитель.
Вода непросто ушла на нижние горизонты, колодцы пересохли, показалось мне.
Или наползли на глаза распухшие щеки.
Партизанка после допроса, безошибочно определил я.
А другая партизанка – моя учительница – напрасно пыталась выгородить  подругу.
- Все иностранки прикидываются цыганками или молдаванками, - безошибочно определил опытный следователь.
Вступительная часть, вспомнил я свои книги. Сначала пытается найти общий язык, расположить к себе.
- Приманят вроде бы вкусной конфеткой, - повторил он.
Чтобы лучше различить, я прищурился и вгляделся.
Немецкий офицер в безукоризненной форме, с моноклем, вросшим в глазницу. Вроде бы пустяшная беседа, разве что стеком нервно похлопывает по сапогу.
  Гер Оберст, так, кажется, обращаются к нему подчиненные.
- Привыкли  сладкий вкус конфет, - почти не коверкая слова, сказал он.
- Все начинается с малого, - развил свою мысль. – Метель с одной снежинки, а обвал с одного сорвавшегося камня.
Машинально я подправил некоторую неточность  его речи.
- Привыкнете, и уже не отказаться!
Будто вбивал гвозди, и не увернуться от настырных ударов.
Уже облачился в гражданскую одежду, но под пиджаком различил я армейский френч.
Монокль упал и разбился, на макушке выпали волосы, щеки обвисли, глаза выцвели, но если внимательно вглядеться…
А я вместо этого обернулся к партизанкам.
Будто две сестры, глаза учительницы тоже запали. И платье было таким стареньким, что могло расползтись от неловкого движения. И башмаки потрескались, но сколы были тщательно замазаны. А на одном чулке – где она раздобыла такие  тонкие и почти прозрачные? – на щиколотке была видна зацепка.
Связь с иностранцами, так, кажется, сказал обвинитель.
Учительница шагнула вперед; когда нацелится расстрельная команда, своим телом прикрыть младшую сестру.
Связь с иностранными агентами империализма, усилил он свою конструкцию.
Пограничник Карацупа, вспомнил я одну из книг. Задержал больше трехсот нарушителей. 
Граница разделила деревню. И родственники ходили друг к другу. А на заставе не дремали.
Все мы родственники, объединил я  мир.
В детстве воспитала меня бабушка, кое-что запомнилось из библейских  сказаний.
  И напрасно пытал их следователь;  не напросились в гости, а всего лишь посмотрели в сторону неугомонного и коварного врага.
- Всего лишь кольцо? - услышал директор.
Учительнице бы промолчать, как молчала до этого девчонка, а она не сдержалась.
- Не просто так ее защищаешь, сама когда-то провинилась! – различил директор.
- Мы копнем поглубже! – предупредил он.
- И тогда не жди пощады! – уничтожил блокадницу.
Выстроилась расстрельная команда, своим телом прикрыла младшую сестру.
Но когда прицелились, взмолилась о пощаде.
- Да…там враги… мы не должны…, - в несколько приемов выдохнула она.
Различил девчонку в выстуженной пустой комнате. Валенки не влезали на опухшие ноги, обмотала их обрывками одеяла.
Нет, почудилось, об этом не писали в книгах.
- Громче! – потребовал директор.
Мертвая кожа тяжелыми складками свисала со щек. Складки эти почернели от прилива венозной крови.
- Виновата! – предала учительница младшую подругу.
Конечно, почудилось: трупы на заснеженных улицах, умирающий город.
Вечный город, ему не дано погибнуть.
- За связь с иностранцами дают срок! – разошелся директор.
Я зажмурился, чтобы лучше увидеть. Внутренним и самым безошибочным зрением.
Намеками и угрозами восторжествовал над одной из партизанок.
И теперь та захлебываясь и давясь словами, торопилась оправдаться.
- Кольцо спасло жизнь, но мы были обязаны сдать его государству!
- Может быть, она не иностранка? – опомнился директор.
Такая каша заварится,  что и ему не поздоровится.
Однажды почти добрался до вершины, но оступился на скользком склоне.
Скатился к подножию. Но удержался на краю пропасти.
- Так хотелось жить! – вспомнила учительница.
- Мой папка не виноват! – неожиданно заявила девчонка.
И не понять, то ли выдала товарищей, то ли обманула преследователей.
Боль и отчаяние выплеснулись из глаз.
У нее и у блокадницы.
У преследователя побагровели не только складки, но щеки и шея.
Показалось, что и его допрашивают и пытают.
- За потерю бдительности одной объявляю выговор, другую не примем в пионеры! – вынес директор обвинительный вердикт.
А они поблагодарили его, разобрал я напряженным слухом.
Или так облегченно вздохнули одноклассники. Не всегда понятно, за что нас ругают, и скорее бы вырваться на свободу.
Палач помиловал преступниц.
Паук обещал пощадить, разве что оборвать  лапки. 
Те покорились.
Девчонку ослепил солнечный свет. И частицы небесного сияния упали в ладонь. В кулачке зажала волшебство.
Но надо отказаться, втоптать в землю, забыть и покаяться. Тогда и только тогда примут в пионеры.
Или когда умираешь, а с тобой делятся едой и жизнью, надо отказаться от того и от другого.
Тогда примут в пионеры.
Обязаны принять, иначе показатели будут хуже, чем в соседней школе. А за это не только сорвут лычки, но и отправят на перевоспитание. Туда, где люди в основном умирают от сердечной недостаточности.
И не разобрать, где каратели, а где партизаны.
В таком случае, я отказываюсь от почетного звания.
Мне стыдно, и если меня примут, стыд этот падет  проклятием.
И партизаны уже не выстоят под пытками.
Услышал, как коридором уходит директор.
Поскрипывают офицерские сапоги, подковы высекают искры, бренчат медали.
Но хром и кожа потрескались, подковы и медали истерлись, форма износилась.
Не буду, не принимайте, я отказываюсь, хотел сказать я, вместо этого лишь кивнул, соглашаясь с друзьями.
Конечно, пойдем на стройку, и если повезет, раздобудем топливо для  ракет.
И в столбе огня взовьется консервная банка.
Это можно – не затрагивает основы.
Никаких карателей и партизан, просто наше послевоенное детство.

В пионеры приняли нас через месяц. Даже ту девчонку, чтобы не портить показатели.
Подморозило, и когда я вышел из школы, крупинки льда растаяли от жаркого  дыхания.
Распахнул воротник, чтобы все увидели.
Крупицы крови на груди. Кровь  революционеров и победителей – сроднился с ними.  Или частица знамени, с которым они поднялись на баррикады и победили фашистов. Сроднился с ними.
Шел с распахнутой грудью и одаривал встречных этими святыми частицами.
И они с благодарностью принимали  дар.
Улыбка освещала лица.
И казалось,  в мире нет ничего выше и дороже таких улыбок.
Верил и не сомневался в этом.

                Октябрь 2015