Малыш

Светлана Курносова
Мальчик, словно завороженный, смотрел, как дедушка настраивает скрипку. Струны жалобно ныли. С серьезным лицом дед опустил на струны смычок и заиграл. Это была очень красивая, но грустная мелодия. Мальчик заплакал.
-  Красиво?  –  спросил дедушка, убирая инструмент.
- Да!  –  шмыгнул носом заплаканный ребенок.
- Я этой красотой себе на хлеб зарабатываю,  –  многозначительно произнес старик и почему-то добавил:
- Помни, выгода – прежде всего. Она тебя кормить будет.
  Мальчику запомнились слова дедушки. Он плохо понимал их значение, но они врезались в память.

 
Была война. Однажды в деревушку пришли немцы. Будто мутный сон вспоминался мальчику хмурый осенний день. Соседка подбежала к нему на улице, схватила за руку и затащила в старый сарайчик. Потом он увидел, сквозь щель в стене, как немцы вывели к колодцу всю его семью. Офицер в красивой новенькой форме достал странную штуку, приставил ее к затылку отца. Послышался громкий хлопок, и папа упал в колодец. Потом подвели к колодцу маму. Опять хлопок в затылок странной штукой. Мама тоже упала. Немцы бросили в колодец всех. Даже старого дедушку и годовалую сестренку. Внезапно раздался хохот – это немецкий офицер нашел дедушкину скрипку. Фашисты «попробовали» ее по очереди, терзая струны смычком, а потом выбросили вслед за людьми.  Самый «веселый» фашист снял штаны и нагадил в колодец под одобрительный хохот товарищей.
Когда соседка разрешила мальчику покинуть сарайчик, он первым делом подбежал к колодцу и долго звал маму, папу и дедушку. Но никто не отозвался. Так он стал сиротой.

Мальчика не бросили, он жил на попечении жителей деревни. После зверств немцев, его настоящее имя, почему-то, старались избегать и звали просто – Малыш. Мальчик стал охотно отзываться на новое прозвище. Особенно подружился он с соседским пареньком Иванушкой, который всегда защищал его от деревенских мальчишек. Бывало, начнут глумиться озорники, щиплют, колотят больно да приговаривают:
- Жид! Жид!
А Иванушка прибежит, разгонит проказников. Так и жили.
К морозам стало совсем тяжко, своих кормить было нечем. Никто больше не решался отдавать Малышу даже хлебные крошки. Только Иванушка опекал мальчонку: то хлеба принесет, то молока.
- И что ты его подкармливаешь? Последнюю пайку свою отдаешь! – попрекали соседи.
- Ничего! Живы будем — не помрем! – отвечал юный, тощий опекун и весело подмигивал Малышу, который жадно набрасывался на еду, как дикий волчонок.
Однажды вернулся в деревню комиссованный с фронта горемыка без обеих ног, привез гостинец. В тот день Иванушка принес Малышу диковинку –  конфеты! Казалось, они таяли во рту и Малыш навсегда запомнил их вкус и счастливое лицо Иванушки, когда он отдал конфеты сиротке.
Когда пришла похоронка на отца, Иванушка решил сбежать на фронт. Но в армию  его не взяли – молод слишком. Иванушка горько плакал.  Тогда и решил он податься в партизаны. «Немца бить пойду!» – так и сказал. И ушел надолго.


Зимним студеным утром в деревню снова пришли немцы. Они выгнали жителей на мороз и потребовали выдать им партизана, который участвовал в нападении на немецкий отряд, был ранен и которого, по их сведениям, прячут именно здесь. Офицер с ненавистью выплевывал слова в собравшихся стариков, старух, детей и женщин:
- Мы все знать! Сдавай партизан – оставаться жив!
Гробовое молчание. Тогда немцы начали обыск.
Подходя к очередному захудалому домишке офицер увидел маленького мальчика.
 Офицер окликнул его. Малыш испуганно замер. Немец улыбнулся и жестом поманил к себе. Мальчик не шевельнулся. Тогда фашист неспешно подошел к нему, присел на корточки рядом и все с тою же доброй улыбкою заглянул в детские глазенки. Он ласково потрепал его за тощие, впалые щеки, залез в карман шинели, долго ворошил ее нутро и достал большую конфету в нарядной обертке. Малыш потянулся ручонками к лакомству, но немец тут же спрятал конфету и, хитро прищуриваясь, произнес с характерным акцентом:
- Партизан! Сказать? Сказать – брать!
Фашист испытующе глядел на мальчика и тепло, приветливо улыбался.  Малыш знал, где прячется раненый. Там, за дровами в старом сарайчике, где жевала последнее гнилое сено единственная уцелевшая кормилица деревни –  тощая коровушка Искорка. Немцам бы нипочем не найти! Хорошо спрятала матушка сыночка Иванушку. Впервые Малыш столкнулся с проблемой выбора: он очень любил Иванушку, но конфеты он тоже очень любил.


Раненого партизана немцы нашли. Его выволокли из сарайчика полураздетого, со страшной раной в животе, и стали зверски избивать на глазах у всей деревни. Мать пыталась закрыть собой сына, но ее отшвыривали прочь. Немецкий офицер повернулся к жителям и снова стал плеваться, коверкая слова:
- Партизан есть преступник! Преступник есть казнить!
С этими словами полуживого Иванушку немцы притащили к дереву, перекинули через ветку веревку, петлю надели на худенькую юношескую шею и дружно потянули. 
- Иванушка! – истошно закричала мать. - Что вы делаете?! Пустите сыночка!
Женщина кинулась на немцев, лихорадочно выхватывая веревку из их рук, цепляясь за  рукава шинелей. Один офицер, чтобы вразумить безумную, ударил ее прикладом в лицо. Послышался хруст. Женщина упала. Когда она подняла голову, ее челюсть неестественно была вывернута в сторону. Но мать словно не чувствовала боли. Стоя на коленях, она стала беззвучно хрипеть свои мольбы, ворочая вывернутой челюстью и захлебываясь в собственной крови. Грянул выстрел. Короткий, бездушный. Женщина рухнула в снег у ног немца. Снег побагровел. Больше уж она не поднималась.
Иванушка мучился долго. Глаза его закатились, рот пузырился кровавой пеной. Все его тело сотрясали конвульсии. Вскоре и он затих.
После казни немцы подошли к истерзанному, залитому кровью, посиневшему телу повешенного Иванушки. Офицер принес диковинный фотоаппарат и сделал снимок – на память.

Снег тяжелой пеленой покрыл все кругом и слепил глаза, сверкая на ярком зимнем солнце. Тревожно молчала тишина, лишь изредка нарушаемая глухим стоном деревьев.  В деревне тлели обугленные дома и останки жителей. На пепелище  лежал Малыш с аккуратной, маленькой, круглой дырочкой во лбу. Снег еще не успел его засыпать. Синее личико застыло в мертвой улыбке. Казалось, он был счастлив. В закоченелом кулачке маленький Иуда крепко сжимал свои «тридцать сребреников» – большую, в нарядной обертке конфету.