Владимир Маканин. Андеграунд

Оксана Аболина
По-хорошему, это я должна была написать «Андеграунд». Ну, или кто-то из нашей нищей писательской братии, которая по определению обязана жить на чердаке или в подвале. И голодать (на худой конец жрать что попало). Но мне такой уровень не взять. Пороху не хватит. Ибо гениально. Ну, или почти гениально. А местами с замахом на самого… да-да, на него самого… нет, не на Владимира Владимировича, а на Фёдора Михайловича. В общем, книга всей жизни уже написана, и, увы, не мной, так что придётся сложить лапки и тихо готовиться к земле, как метко заметил креативно-афористичный киевский мэр.

Про Маканина я впервые услышала, когда мне было 14 лет. В литературном клубе «Дерзание» наш преподаватель прозы Рудик разглагольствовал о том, как легче всего убить писателя. Думаете, тем, что его не будут печатать? Да ничуть не бывало. Если для писателя мало-мальски важно напечататься, то его произведения увидят свет: он научится при любом раскладе использовать эзопов язык, станет писать между строк в надежде на то, что найдётся такой читатель, который сумеет адекватно прочитать зашифрованное.

(Боже мой, какие всё-таки мы, пишущая братия, наивные люди! Тырнет воочию продемонстрировал, что большинство жертв всеобуча не умеют читать не только между строк, но и то, что прямо, без обиняков, русским по-белому написано.)

Нет, чтобы убить писателя, недостаточно заставить его творить миры замысловатыми непостижимыми метафорами или писать в стол. Нужно умело его не замечать. Обходить критикой. И в пример Рудик привёл очень талантливого, с его слов, писателя Владимира Маканина. И, конечно же, я сразу прочитала несколько маканинских рассказов и, представьте себе, вовсе не впечатлилась. В конце концов, мне было только 14 лет, я о ту пору открывала для себя российских гигантов: Достоевского и Толстого. Рядом с ними Чехов казался мелкой сошкой, а тут – наш современник, живущий с нами бок-о-бок в самое скучное за всю человеческую историю время, который это самое время описывает, не приукрашивая и вообще, ноль экстрима, грош динамики, а психологии и вовсе никакой. Я подумала, что Рудик ошибся в своих рассуждениях (в конце концов разве не мог он когда-нибудь ошибиться?), и Маканин вовсе не так крут, как ему представляется, но может быть, когда-нибудь я к этому писателю ещё вернусь…

Прошло всего около 40 лет, и я к нему вернулась. Прочитала роман «Андеграунд». Есть масса всяких рецензий, разных по уровню, об этом произведении. Но мне не встретилось ни одной, которая внятно бы обозначила, о чём эта вещь написана. Нет, конечно, многие говорят, что это о кризисе литературы в постперестроечный период, что это о писательской сущности и всё такое. Но все эти рассуждения сводятся к фабуле, а роман выходит далеко за её пределы.

(Как недавно мне довелось посмотреть кинокартину «Сквозь снег», которую Сингл охарактеризовала как «фильм о революции», а для меня она выглядела, как символическая история человечества, которое несётся по кругу в пустынном одиноком космосе, и в то же время один человек доказывал, что это описание того, как поезд после очередного апокаляпсуса ездит с остатками человечества.)

То есть, да, действие «Андеграунда» происходит типо как в постперестроечные годы, и главный герой – это непишущий бездомный писатель, который ютится по углам, по жалеючим его бабам, сторожит квартиры в общаге, но это слишком уж в лоб. А если по большому счёту, то я не могу сформулировать, о чём эта книга. Слишком много в неё вместилось.

Например, идея конфликта Слова и современной личности. О том содержании, которым мы сами себя некритично и бездумно заполняем:

«Чехов хорошо сказал, что выдавливал из себя по капле раба. Но и хорошо промолчал, чем он при этом заполнял пустоту, образовавшуюся на месте былых капель. Словами? То бишь нерабской литературой? <…> Но реально пострабская наша пустота заполняется, увы, как попало. Таков уж обмен: ты из себя выдавливаешь, но в твои вакуумные пустоты (послерабские) напирает, набегает со стороны всякое и разное – из набора, которому ты не хозяин».

«А ты с усилием думай. Люди думают, не чтобы расслабиться, а напротив – чтобы наткнуться на слово, чтобы как в сумерках – чтобы споткнуться и даже ушибиться о слово».

Вот ведь всё-таки даже гениально местами, согласитесь, это вот «ушибиться о слово…» - ну, лучше не скажешь.

А вот откровение об откровении:

«Мир удара безбрежен и пластичен, удар и есть собственно жизнь, молния правит миром. (Молния правит! – сказал ещё когда Гераклит.) Удары-откровения, когда человек вдруг прозревает. Когда прозревает последний – самый распоследний и пришибленный. Духовный прорыв.»

А уходящая в заповедь «Не убий» линия современного Раскольникова, который пытается перекроить рассуждения героя Достоевского на современный лад. Нет, здесь уже не «тварь дрожащая», здесь всё гораздо хуже, с претензией на культурную исключительность:

«Литература – как внушение. Как великий вирус. (Та литература всё ещё трудится внутри нас.) Но не убий на страницах ещё не есть не убий на снегу. И не роняя святого авторитета Ф.М., российский человек вправе отступить от его дней, от его страстотерпского времени на три десятилетия (на одно поколение всего-то!) и припасть к времени других авторитетов».

В общем, я не буду останавливаться на многочисленных аспектах этого произведения. Просто поверьте на слово: это стоит прочитать. Хотя бы как историю России в виде огромного общежития через призму бесконечных коридоров… Это лучшее, что мне когда-либо встретилось в постсоветской литературе.