Бабушка

Роман Самойлов
            Не люблю весну: от неё пахнет могилой; и выглядит она как зомби – исполинский зомби, восстающий от смертного сна. Весной я, как никогда, чувствую связь с землёй и предками: эта связь – панический ужас и ненависть.
            Я попал на эту площадку совсем не случайно: блуждая по улицам, похмельный, тихий и по-весеннему мрачный – почувствовал зов. Прошёл под арку и оказался в огромном дворе-колизее. Бесконечноэтажный и бесконечноподъездный бетонный амфитеатр уставился на меня неподвижным взглядом тысяч обветренных окон. С крыш, подоконников и балконов свисали разнокалиберные ледяные капельницы, тревожа нервы больничным предчувствием скорой бессмысленной смерти. Я присел на карусели посреди двора, стал ковырять носком ботинка чёрно-жёлтый спёкшийся лед, утоптанный сотнями детских ног, да и не детских тоже, судя по пробкам и окуркам. Местами этот лёд уже был промыт горячечными мартовскими ручьями, напоминавшими скорее прорывы гноя, чем весёлое оживание вешних вод. Присел я на эти карусели, чтоб глотнуть тёплого коньяку (тёплого – потому что бутылка в кармане, а бродил я уже давно), и тут – он. Тихо всхлипывающий мальчик. Слезинки испуга и внезапного горя заволокли глаза и сверкали на солнце. Будто заледенели. Ну не мог же я пить под детские слёзы! Некоторое время я, правда, делал вид, что мне плевать – ну, может, всё-таки уйдёт. Но вдруг понял, что не уйти ему отсюда никак, потому что наверняка он в этом самом амфитиатре живёт: шёл домой, но что-то его напугало и остановило. И это что-то, судя по направлению его взгляда, теперь у меня за спиной.
            Я нервно обернулся и стал крутить головой по сторонам, но ничего не увидел. Хотя что-то там, в окнах, оставаясь неуловимым для моих глаз, проникало непосредственно в мозг и наводило на меня ужас сразу изнутри. Я спросил:
            – Что с тобой? – и он, на мгновение спрятавшись своими глазами в мои, зарывшись в них, как в спасительные воронки, наполнил мой разум таким отчаянием, что я, не выдержав, тут же вытолкнул этот взгляд обратно в пространство. Мальчик замер, удерживая слёзы усилиями всего лица. Взгляд его невольно выскакивал всё туда же – через моё плечо, в сторону бетонного амфитеатра.
            Я снова посмотрел туда же, ничего не увидел особенного и переспросил уже раздражённо:
            – Да что там такое?!.
            И, будто бы ужасное нечто наконец само решило обнаружить себя, из-за спины моей, откуда-то сверху-издалека донеслось хыкающее шипение и верещащий погремушечный треск, сухой и грозный, до странности знакомый:
            – Ихххоррррьооо-чьрь-чьрьк... Ихххоррррьооо-чьрь-чьрь-чьрьк...
            В животе у меня ударила молния, из солнечного сплетения в копчик, и я чуть не...  Я поднял глаза, заметался взглядом между капельниц, пока не застрял внутри одной распахнутой балконной рамы. Я её увидел. Гигантскую, золотисто-зелёную в чёрных пятнах. Змею. Это из её чуть приоткрытой пасти исходило шипение, а шишковатый кончик хвоста, мелко дрожа, издавал погремушечные звуки.
             – Тебя Игорем зовут? – обомлевший,  просил я зачем-то мальчика.
            – Да, а...
            – Ихххоррррьооо-чьрь-чьрьк... – снова разнеслось по двору, – Ихххоррррьооо-чьрь-чьрь-чьрьк...
            – Кто это?.. – попытался спросить я, но закашлялся, как от удушья, и получилось что-то вроде "Ктыххх-кх-кх..."
            Я физически чувствовал её взгляд, всем телом – я чувствовал, что она посылает мальчику какие-то волны, вибрации, и они навылет пронзают меня, оказавшегося на пути. И я понимал, что это не какая-нибудь настоящая змея – настоящие змеи не зовут мальчиков из окон, но от этого понимания делалось только страшнее. Глазки у гадины были крохотные, однако я почему-то видел их абсолютно отчётливо. Мальчик замер. Он стоял, будто парализованный. В каждом глазу надулось по слезе, огромной, как вымя.
            Треугольная голова в окне чуть повернулась, мелькнул длинный красный жгут раздвоенного языка – и вот уже два мерцающих острых глазка, притаившиеся на морщинистом рыле, медленно-медленно стали буравить меня, с тихим скрежетом проворачивая свой голодный взгляд у меня мозгу. Они толчками вдавливали в меня космическую, бесчеловечную пустоту, рвущую в клочья мозг. Я хотел было сбежать, но не смог и пошевелиться. Конвульсивно дёргаясь, я повернул голову к  мальчику:
            – Что это?! – крикнул я, но не услышал собственного голоса.
Мальчик же упал на бок и закорчился на льду, заизвивался всем телом по смёрзшимся комьям песка, раздавливая их на чёрной ледяной дорожке.
            – Это моя бхабхушшшшшка... – сдавленным фальцетом просипел он, косясь на меня пожелтевшим глазом с вертикальным зрачком, – Бхабхушшшшшка моя!..
            Его тело струилось, истончалось и вытягивалось. Он скользил на брюхе к подъезду, к бабушке, устремлённый на её зов.
            Бутылка выскользнула из моей руки и разбилась об лёд. И тёмный ручеёк, извиваясь меж бугорков грязно-жёлтого снега, устремился вслед за змеёнышем.