Поле жизни

 



 

"Поле, русское поле...
Светит луна или падает снег, -
Счастьем и болью вместе с тобою.
Нет, не забыть тебя сердцу вовек."
                Инна Гофф

  За окном осень. Маргарита Ивановна объясняет правописание гласных у доски. А я смотрю вдаль, за окно, там за линейкой старинных амбаров раскинулось наше Поле.
 - Попова, ты слышишь меня?
  Я перевожу взгляд на мою первую учительницу, на веселые черные кудряшки, обрамляющие ее лицо, тяжелую роговую оправу очков, делающих ее старше и  строже. Ее худенькая фигурка замерла у  длинной черной доски, край которой упирается в печку.

  Еще теплое осеннее солнце заливает наш класс с высокими узкими окнами и его лучи ярко подсвечивают изразцовую печь в углу класса. Белый кафель с тонким синим узором напоминает о прежней богатой жизни владельца этого двухэтажного особняка, в котором сейчас расположена начальная школа.

  Когда -то очень давно, когда меня еще не было на свете, и даже моей мамы, в этом доме жил и  служил приказчиком мой дед Михаил Иванович Попов. Это был 1918 год.

  Он, образованный и успешный крестьянский сын, выучившись в городе на бухгалтера, сумел обрести не только служебное положение, но и жениться на актрисе Архангельского драмтеатра и завести двоих детей, обеспечивая жизнь семьи в губернском городе.

  Интервенция смела в мгновение ока счастливые годы — семья распалась. Жена Саша с четырехлетним сыном Сережей  сбежала с белым офицером за границу, а дед с полугодовалой дочкой Аленькой вынужден был от разрухи и голода вернуться в глубинку, в родные места.

  У купца он снимал комнату и работал в каменном магазине, расположенном по соседству с особняком  купца,  счетоводом-бухгалтером.

 
  Да, коридор второго этажа между классами был широким, длинным и заканчивался красивой распашной дверью, с разноцветными стеклышками, часть которых уже была разбита нашей братией и заменена фанерками. Со звонком мы вылетали из классов и носились в догонялки, пятнашки, чехарду, не покидая пространство коридора, так как за высокой двойной дверью сразу начиналась крутая лестница, ведущая на 1 этаж. На лестничной площадке располагалось окно с широким подоконником  и дверь в туалетную комнату.

  Вот на этой площадке и произошла встреча моего деда, городского щеголя, с моей бабушкой Александрой, Олей, как потом ее  называл дед и мы вслед за ним.

  На переменках ли, или на уроках, но каким -то чудным образом, яркие воспоминания бабушки, которыми она делилась с нами, внучками, всплывали в моей памяти, соединяя и сплетая воедино прошлые события этого дома и мое школьное детство.
  Бабушка Оля была из зажиточной крестьянской семьи Гриничей, так называли односельчане мужской род ее семьи. Большой двух этажный дом ее таты-отца, был недалеко от купеческого особняка. Родители бабушки держали коз и коров, а молоком снабжали нуждающихся, таких горожан, как дед, у которого на руках оказался малый ребенок.

  Бабушке моей было в 18 году всего 17 лет и она уже была вдовой красного командира, только что убитого в боях с белогвардейцами в окрестностях нашего села. В 16 лет ее, высокую, голубоглазую статную красавицу  выдали замуж в деревню Немнюгу за молодого партийца, жизнь которого оборвалась в братоубийственном бою почти сразу, после свадьбы.

  Той поздней осенью она вернулась в родительский дом и разносила приезжим постояльцам молоко. Каждый день поднималась она по высокой лестнице на площадку и оставляла бидончик с молоком на подоконнике для малышки деда.

  Однажды, оставив бидончик, она собралась спускаться вниз, как высокая дверь открылась и на площадку вышел горожанин — дед.
 
  Желтые ботинки с высокой шнуровкой, узкие брючки, белоснежная рубашка с жилеточкой, цепочка от часов на поясе и очки- все в нем говорило о важности и солидности.

  Бабушка оробела, спрятала красные от холода руки за спину и ждала вопроса от тридцатилетнего незнакомца. А дед не спешил, рассматривал ее и сгибал в руках белый лист бумаги. Потом спросил:
- Ты чья будешь, деушка? Как тебя звать-величать?
- Олександрой зовут, Завернина я ... в девичестве.
- Так это твоя матерь мне парное молоко посылает для Алечки?
- Да...- сказала бабушка — ну я пойду...
-Спасибо тебе, Олександра. А я вот тебе еще работу нашел... И протягивает ей белый лист бумаги.
- Помни-ко его хорошенько...

  Бабушка скомкала бумагу, сдавила  расправила, отдала ее деду. А он посмотрел и говорит: - Нет ,это не хорошо, еще помни ее, да пуще, пуще.

  Бабушка старается,  мнет бумагу в руках. А дед так хитро на нее смотрел, смотрел, да как захохочет!
-Мне, — говорит, - бумага для сортира нужна!

Вот ведь какой циник был!

  Бабушка вспыхнула, залилась вся краской, бросила бумажку на пол: — Охальник ты и бесстыдник! -  чуть не кубарем вниз по лестнице слетела. Матери сказала, что молоко теперь будет младшая сестра Лидия носить постояльцу, а она туда — ни ногой.

  Но оскорбленное женское - да женкой-то она не успела толком побыть, - а скорее, девичье самолюбие не давало покоя Александрушке. Вот она с девками, не замужними подружками, и давай высматривать и подсмеиваться над дедом. Кличку ему придумали — Миша-Поцелуй.
Как завидят его, кричат на всю улицу: - Миша-Поцелуй  идет!
- Миша - Поцелуй! Поцелуй-ко меня!!!

  Между каменным магазином и особняком зимой высокую горку залили. Спешит мой дед домой, к Аленьке, мимо бежит, а девки на горке гурьбой стоят, да подсмеиваются: - А ну-ка Мишка-коротышка — догони-ко  нас!

  По разному устафиливали мы его, -  признавалась нам, внучкам уже, бабушка, - всякий срам потеряли, взрослого мужика дразнили, стыд-то какой.


  Бабушка моя была высокая статная, а дед доставал ей лишь до плеча, и в самом деле росточка он был небольшого. В молодости парой они редко ходили, дед всегда в шляпе и с тросточкой впереди, а бабушка с детьми — сзади, тем самым разница в росте казалась несущественной.

- Миша-Поцелуй, ай-да с нами кататься!  - кричали и хохотали разгоряченные морозом девки. Разве они думали всерьез, что такой франт, как дед, облаченный в добротное суконное пальто, в кожаные бурки и в каракулевую шапку с отворотами  полезет на ледяную горушку?

   А дед как развернется. Да как молниеносно взметнется на горку к девкам-вот куча-то мала завязалась!! Кого ущипнул, с кого плат стащил, кого к себе прижал — визг да хохот стоит на горке, а бабушка возьми, да толкни деда вниз, он ее схватил да так она на нем и на его суконном пальто с горы и поехала.

   Деда-то не промах был, тут ее поцеловал крепко в губы. Бабушка его и била-колотила по груди и за усы его щипнула, а он встал отряхнулся от снега и сказал:
- Жди завтра, Олюшка, сватов.

  На другой день пришел Михаил Иванович свататься, да не один, а с малышкой Аленькой на руках. Пока с родителями сваты договаривались, бабушка Аленьку на руки взяла, да так больше ее и не отпускала. Полюбила ее как родную, а в мыслях еще держала, что от такого Миши - Поцелуя вряд ли свои дети у нее будут.

  Однако дети были, пятерых ребятишек нарожала и 50 лет с Мишей-Поцелуем прожила счастливо, золотую свадьбу  отметили, являя образец супружеских отношений для детей, внуков и правнуков.

  Такие мысли -  воспоминания  теснились в моей детской голове, когда я обозревала непривычные, по сравнению со своим домом-кавртиркою стены класса, чудесную лепнину и плафон фигурный над головой, удивительно тонкой работы позолоченные ручки и затворы на окнах.

  Интересно, как все здесь было устроено, когда не было учительского стола, черных маленьких парт и этой черной полосы-доски? Наверное, все было похожим на дом деда в Покшенье: там  в центре комнаты стоял венский складной стол, крылья которого на праздник открывались и венские изящно изогнутые стулья, большое зеркало в резной оправе, комод с зеленой лампой, а в красном углу в золотом окладе и восковых цветах икона Богородицы...

   Странно, но учительницу в первом классе я воспринимала, как хозяйку этого особняка, этой школы и мне казалось, что она может нам поведать чудесные истории и тайны этого дома. Она  же оказалась приезжей, через год нас оставила и уехала в город.

   А пока со  звонком она начинала новый урок грамоты, счета, чистописания. Меня спасало окно. Помню все времена года  в пейзажах за окном.

  Сейчас осень. Наше Поле тянется как бескрайняя равнина и из окна кажется желтым ковром на котором то тут, то там прилегли отдохнуть скирды золотистой соломы. После уроков мы не раз собирали в Поле  колоски, наполняя мешочки и корзинки. Оказавшись на просторе хотелось побегать, попрыгать на кучах соломы, но с учителем этого было сделать нельзя.

  А не позвать ли мне мою подружку Наташку на Поле? Вон солнце как греет, сухо тепло, даже без калош можно будет бежать. Наташка сидит за последней партой, она выше меня ростом и еще худее, морнее, как говорит моя бабушка. Мы с ней похожи, обе белобрысые, с тугими косичками, голубоглазые и живые как ртуть.

  Нас уже все знают в райцентре — мы с Наташкой пара  - Акробатический этюд. Все празднования и концерты в районном Доме культуры обязательно включали наше с ней выступление. Мы были гвоздем программы!

  Фантазии  не было предела — мы крутили с ней сальто -мортале, встречным колесом проносились по сцене, фляки и рандаты, поддержки и затяжные кувырки, стойки и мостики, калачики, шпагаты и веревочки - все это с огромным удовольствием и радостью мы обрушивали на зрителя.

  Самое интересное начиналось на столе. Да, да, для нас вносили стол на средину сцены и мы уже на высоте показывали чудеса гибкости и гутаперчивости наших тел. Мы мечтали стать балеринами и Наташкина мама Таня сшила нам  и крахмалила к каждому выступлению  белоснежные марлевые «пачки».

  Мы обе жили в тесных маленьких квартирках и вырываясь на большое пространство, каким нам казалась сцена Клуба, мы с наслаждением заполняли его своей энергией. Понимали мы друг друга с Наташкой с полу-слова, с полу-взгляда. Когда мы с ней ссорились и она плакала, у нее слезы висели на ресницах как хрустальные бусины, а белки глаз отливали голубизной.

  Поворачиваюсь к Наташке и киваю в сторону окна, затем качаю головой вверх-вниз. Наташка знает, что это значит - мы с ней еще раньше  на поле задумали прийти прыгать на скирдах без класса. Ура! После утомительных четырех уроков помчимся на Поле!

  Поле для северян — бесценно. Ведь это не просто плодородная земля, а земля отвоеванная далекими предками у леса. Потому так ласково бабушка называла даже маленькую грядку у дома - польцо, полюшко. А тут, в райцентре, от края крутого берега меж рекой и селом протянулось километра на два-три такое Поле, что один конец его  уходил в Рагово, в овраг, а другой заканчивался у пристани, на крутом берегу, у Белого дома, что служил маяком для пароходов.
 
  Выйдешь в Поле — а ему конца-краю нет, вот только из окна нашей школы-самого высокого здания в Карпогорах - и можно было обозреть его границы. В моем детстве на Поле всегда растили хлеб, жито. Позже появились посадки гороха с викой и овсом, а потом и картошки и  всякой экзотики времен Хрущева. Но я помню рожь и благоговейное отношение взрослых к земле и Полю, от которого, казалось, зависела вся наша жизнь.

  Сейчас урожай уже убран, на Поле осталась солома, сметанная в скирды, похожие на пухлых бегемотиков, уткнувшихся в землю. Вот где раздолье, вот где площадка для тренировки!

  Прямо с портфелями, не забегая домой — осенний день короток — мы спешим на Поле. За амбарами, у керосинки — сарай, где продают керосин для настольных керосиновых ламп и фонарей — такие есть в каждом доме! - крепкий высокий забор, заграждающий выход на Поле.

  Кто-то положил на длинные жерди ограды доску с той и другой стороны-домиком, чтобы легче перелезать, но мы с разбегу кидаем на ту сторону портфели, а потом оттолкнувшись от доски как от трамплина, цепко ухватившись за верхнюю жердь ограды, выходим в стойку на руках. Зависаем слегка и упруго спрыгиваем на доску уже с другой стороны ограды! Мы - акробатки, мы — спортсменки!

  Не сговариваясь, синхронно, мы даем себе разбег и с маху взлетаем на первую скирду! Кувырок вперед, кувырок назад, Прыыыжок! И мы уже летим к соседней скирде!

  Летим? Да! Летим! Наши легкие  фланелевые пальтишки развеваются как крылышки, создавая ощущение полета. Вот мы на высокой скирде, она плотная и упругая. РАЗ! Сальто вперед! РРАЗ! Сальто назад! Вперед — назад! Вперед- назад! Прыжок! Мы взлетаем над Полем!

   Пуговицы расстегнулись, пальто держится на одной верхней пуговке и с каждым прыжком надувается как парашют усиливая иллюзию полета. Толчок, прыжок и затяжной прыжок в край пятиметровой скирды. Скатывание и сползание на спине по размочаленной нами стенке скирды.

  Эх, если бы нас увидела наша учительница или еще страшнее, бригадир или председатель колхоза Быстровский!?!! От страха сосет по ложечкой, но впереди скирда еще выше и длиннее первых. И мы, хохоча и толкаясь, убегаем на перегонки вперед по Полю от мнимого страха навстречу счастью и радости движения! Туда! Туда!! Вперед!!

  Солнце заливает Поле от края до края, воздух теплый — не колышется и только мы с Наташкой в эпицентре этого мира прыгаем на скирде-батуте , выписывая руками и ногами кренделя и фигуры в воздухе.

  Пружинкой взлетаю вверх! И вот мы уже не только кувыркаемся вперед-назад, но и в самой верхней точке полета делаем фуэте! Счастье переполняет нас. Кажется, мы можем взлететь до небес!

  Я падаю на спину, разбрасываю руки и ноги  в стороны, вжимаюсь в тело скирды и зажмуриваюсь от счастья — все мое тело звенит и поет, тихонечко подрагивают и «постанывают» мышцы, кружится голова, во мне зреет такое ликование и восторг, такая неизбывная любовь и нежность к чему-то или к кому-то. неизведанному, светлому всеобъемлющему как этот синий купол неба у меня над головой.

  Я — девочка!!! Я — девочка!  Я — ДЕВОЧКА. Мир познается и умом, и сердцем, и чувством. Впервые я чувственно осознала  свою половую принадлежность в безудержных, наполненных детской радостью прыжках на скирдах.

  То было первое важное ОТКРЫТИЕ в моей жизни. Оно пришло не от взрослых, не от мира, оно пришло из глубины моего естества: - БЫТЬ ДЕВОЧКОЙ -ЭТО ЧАСТЬЕ!

  Уставшие и притихшие лежали мы с Наташкой на скирде, потом встрепенулись и побежали по Полю домой, подбирая на ходу разбросанные шапки, калоши, портфели.

  Школьные годы быстротечны. Вот и начался последний школьный учебный год.  Мы с Наташкой стали спортсменками-лыжницами, учимся в самом спортивном классе нашей школы, выступаем на районных и областных соревнованиях.

  Ранним утром, до школьных занятий, я надеваю лыжи и бегу по едва заметной лыжне проложенной по кромке нашего Поля. Два километра туда, два обратно. Легко скользят лыжи по снежной равнине Поля. На нем снова скирды, припорошенные снегом. С улыбкой вспоминаю детские забавы и  мгновения счастья и с тревогой и болью переключаюсь на недавнее воскресение деда на Поле.

  Осенью, после Октябрьских праздников наши Деда Михаил  и бабушка Оля, традиционно погостив у нас месяц, уходят на зиму к себе в Покшеньгу. Так было и нынешним ноябрем...

  Удивительно, но в те годы даже старые люди преодолевали расстояния между деревнями пешком. 12 километров и две реки отделяли наш райцентр от Красного, где жили дед и бабушка.  Я вызвалась проводить их до реки, до Пинеги. Поклажи у них не было, легкая дерматиновая сумочка у бабушки на колышке на плече, а дед, как всегда, налегке, с тросточкой в руках.

  Осенняя дорога вдоль села, вдоль стадиона разбита техникой после уборочных работ, иди по ней «неловко», ноги разъезжаются по глине, скользят. Дед идет со мной рядом, я его поддерживаю за локоть. На его хромовых сапожках — калоши, что бы не трепать и не пачкать сапоги. Он выбирает места почище, идет все медленнее и медленнее.

  С Пинеги на нас поднимается низкая темная туча — будет дождь, а может и снег. Бабушка задалась вперед, оглядывается и поторапливает нас:
 - Догоняйте, давай, на перевоз не успеем, не будет перевозчик нас  одних в непогоду  ждать.

  Мы прибавляем сколько-то ходу. Вот уже повернули на прямую дорогу к реке, километр позади, еще столько же и полстолька.
- Давай, деда, давай скорее... - шепчу я себе под нос, дед-то все равно не слышит, только сильнее и сильнее опирается на мою руку и плечо. Движение наше вовсе замедлилось. Дед начал оседать на дорогу.

  Я держу его изо всех сил, уже под мышки, ноги его вытягиваются вперед, он не держит вес своего тела. Бабушка бежит к нам.
- Вот беда, Нинка! Дедко-то помирать надумал!
-Неет! Вот еще глупости, бабушка!! Что ты такое говоришь!!Давай его к скирде, ему отдохнуть надо...

  Я вижу в Поле недалеко от дороги скирду соломы — нам туда. Вдвоем с бабушкой мы тащим вдруг отяжелевшего и неподвижного деда к спасительной скирде. Бредем по стерне, суглинистая почва слегка подмерзла, но под нашей тяжестью не выдерживает и ноги вязнут по щиколотку в тугой почве. С хлюпом выдергиваем ступни и уже почти волоком тащим деда  к соломенной подушке.

   Прислонили его к скирде и давай каждая одной рукой рвать и тащить клоки соломы из плотно сбитой кучи. А скирда слежалась, не треплется, не хочет отдать нам часть своей соломы на подстилку деду. Кое-как натаскав пучков соломы и, подстелив у подножия скирды, опускаем деда, полусидя, прислонив его спиной к стожку.

- Помирает, Миша, пышки нету… - говорит бабушка и, опустив руки, сама застывает, как статуя.

  Тут до меня начинает доходить смысл сказанного  — ДЕД УМИРАЕТ! Вот здесь, сейчас, в Поле, у меня на глазах Деда не будет?!?
-НЕЕЕЕТ!!

  Я с остервенением кидаюсь на тугую стенку скирды, вырываю из нее пуки соломы, рву и треплю ее, пинаю в бессилии и снова рву,. Накидала кучу соломы подкладываю под спину деда, укладываю его поровнее и кричу ему:
- ДЕДА! Деда!! Не помирай! Дыши!!

  Распахиваю его пальто, расстегиваю пуговицы на стеганой ватной желетке-поддевке, распускаю шарф на шее, приподнимаю обеими руками голову и трясу ее:
- Деда, деда, ты меня слышишь???
- Деда ,не помирай!! Деда!!!

  Туча нас настигла — пошел сильный косой холодный дождь. Он бьет по нашим плечам и спинам и по распластанному на земле телу деда. Черные полы суконного пальто раскинулись, как крылья подбитой птицы.

  Дед лежит под скирдой без кровинки в лице, щетинка усов вздернулась, рот приоткрылся и под усами виден ровный край желтых крепких зубов. Щеки втянулись, глаза плотно закрыты. Жизнь покидала деда.

 -Бабушка!!! Бабушка!! Сделай чего-нибудь! Бабушка! - кричу я, обливаясь слезами.
-Ничего, девка, не сделать… - отрешенно говорит мне она.

  И тут я кидаюсь на деда! Сажусь верхом на него. Колочу его по груди, колочу по щекам, дергаю за усы, подсовываю руки под мышки. Поднимаю и трясу его тело:
-Дедка! Дедка! Вставай!!!! Вставай, дедка!!! - исступленно кричу, я,  как в лесу, сколько есть сил в моих легких.

  Над нами проползает темная туча, поливая нас дождем со снегом пополам. Кричу прямо в тучу:
 - Дедааа!! Не помирай! Нельзя! Вставай, пойдем домой, деда!

  Я плачу, рыдаю, падаю ему на грудь, хватаю его за раскинутые руки, скрещиваю их на груди , снова раскидываю, тяну его за руки вверх пытаюсь его посадить.
-Деда, не помирай, прошу тебя, не помирай, деда... - я прижимаю к себе теперь такого маленького и слабенького деда и раскачиваю его как ребенка.

   Бабушка наклоняется над нами, закрывая собой от дождя и говорит:
- Как доставать теперь Мишу будем отсюда?

  Я высвобождаюсь от деда, прислоняю его снова к скирде и говорю:
-Значит в Покшеньгу вы не пойдете...Значит вернемся к нам, домой...

  -Вставай, деда, пойдем!

И, о, чудо!!! Дед дрогнул и открыл глаза. Бабушка крестилась и говорила:
-Нинка, ты его с того света вернула.

  Бережно подняли мы деда. и под руки, через поле наискосок вели и почти несли его на себе до дому. Откуда взялись у нас силы — не знаю, но такая радость наполняла грудь, такое счастье распирало сердце, такая победа жизни над смертью произошла на наших глазах, что мы готовы были  снести и не такую тяжесть, лишь бы дед был жив!

  Уже на другой день бабушка рассказывала нашим родственникам о моем подвиге — воскресении деда. Она считала, что это именно я не дала угаснуть жизни деда там, на Поле. Она же смирилась с его кончиной и пока я тормошила и поднимала деда она мысленно провожала его, как и первого своего мужа, в последний путь, на том же самом Поле.

  В 1917 году бабушка уже почти год была молодухой, жила на выданье в Немнюге с мужем, а когда начались бои с интервентами в окрестностях районного села Карпогор и муж ушел командиром к красноармейцам, она перебралась в карпогорскую больницу санитаркой.

   Однажды ей приснился сон — она возвращается в мужний дом, навестить свекра со свекровью и видит  на печи за занавеской, сидит муж, а ноги свешиваются с печи. Подходит она к печи и обнимает мужнины ноги — а штанины — пустые. Проснулась в слезах и с тяжелым предчувствием.

  К вечеру того же дня по больнице прошел слух: был тяжелый бой и много раненых и убитых со стороны красных. Бабушке было 17 лет, и жила она при больнице, домой не возвращалась, замужней считалась, не положено, и в доме родителей мужа без любимого оставаться не захотела, вот и пришла работать в больницу сестрой милосердия. Больничный городок — около 10 зданий - располагался в нижнем конце села, как раз в конце Поля.
- Подводы с ранеными идут — услышала она крик и накинув плат, бросилась на встрету.

  Выбежала в Поле — на первой подводе, на низких санях-розвальнях под тулупом везли ее мужа. Убит был выстрелом в грудь. Похоронили в братской могиле. На девятыйй день пошла на поминки к родителям мужа, заходит в избу — а на печи мужнины штаны висят. Схватила их прижала к себе и так белугой ревела, что ее едва водой отпоили.

  Осталась Александрушка молодой вдовой и замуж думала больше никогда не выйдет. Да дед ее быстро сосватал и через полвека совместной жизни, снова на том же Поле  когда помирал дед, вся жизнь ее перед ней пролетела и думала она, что опять на подводе повезет и этого мужа по Полю в иной мир. Да не случилось, внучка вмешалась.

  Много историй, связанных с этим Полем всплывало в моей памяти, пока я совершала утреннюю лыжную пробежку.

  Плавно скользя по лыжне или преодолевая, утрамбовывая снежные  переметы, я представляла, что уже скоро в солнечном марте застынут они как буранчики на воде волнами и Поле заискрится ледяной коркой наста, на которой вдоль всего села по полю еще затемно люди будут расстилать простыни, полотенца, скатерки, рубахи на снегу для отбеливания солнечными лучами. 

  Вот примерно здесь, в верхнем конце Поля ранней весной, когда снега почти нет, встречало наше село Весну и приветствовало Ярило и жгло чучело уходящей зимы.

   А вот мы ранней весной сидим с мамой и сестрами под пряслами в Поле, вдоль них мягкая тучная почва и в ней такие сладкие корешки растут, похожие на петрушкин корень или сельдерей. Мы уже надергали детскими ручонками целые охапки и сидя в кружочке слушаем мамины истории и ждем своей очереди, когда мама очистит каждой из нас толстенький белоснежный сладкий корешок — пучку и мы с удовольствием ею захрустим. 

  А вот мы идем через Поле по едва заметной дорожке с букетами раннецветущей ветреницы дубравной, белоснежные головки которой качаются на длинных стебельках-цветоносах в такт нашей ходьбе  и молодыми веточками лиственницы, источающей пронзительно-терпкий  тонкий хвойный аромат. Так пахли наши походы на берег с мамой после длинной бесцветной зимы.

  У каждой семьи, у каждого жителя села свои вехи на Поле, свои истории и воспоминания.  Праздники и трудовые будни, любовь и горечь расставания на Поле — все хранит это удивительное плато жизни, дорогое сердцу каждого карпогорца.

  Но мало помалу люди стали отвоевывать у Поля полосу за полосой под застройки отдельных зданий, а потом и улиц. Одна улица за другой потянулись вдоль нашего Поля, отсекая посевные площади как легкую добычу под дома.

  Да нашлись мудрые, пропитанные духом и верой предков земляки, недавно воздвигнувшие деревянный храм в верхнем конце Поля, как раз напротив места прежних гуляний. Встала ладная да крепкая церковь в самой высокой точке нашего Поля как стражник его и откатилось строительство в сторону леса, тайги.

  Все это промысел Божий. Распахано и засеяно Поле озимыми, значит вновь весной зазеленеет на нем жито - гимн непреходящей череды человеческих жизней.