Наталья Баклай
Дарьины деньги.
Ни один мужчина, не носил Дарью на руках. А тут, сразу четверо сильных, жилистых мужиков взяли на руки, подставили по одному плечу и подняли до самой ветвистой сливы Дарьино тело. Мертвое. В гробу.
- Отмучилась сердечная. Царство небесное, перекрестилась Дарьина соседка, Любка.
- Как будто бы и нежила, добавила Любкина кума.
…А Дарья, словно, белая лебедь, по синей глади реки поплыла по реке своей улицы, где по двум ее берегам то ли плакали, то ли смеялись в солнечных лучах вишни, где наливались тугими грудями антоновские яблоки, и падали на траву золотыми слитками абрикосы.
Впервые Дарье не стыдно было красоваться на людях, вот так, откровенно и гордо по-царски созерцая, на происходящее шествие с высоты своего положения.
Всю свою жизнь она стеснялась людей. Калека от рождения, несла свой крест, терпеливо и молча. Хромая на правую ногу, с заметным горбом на спине, а на лице с красным родовым пятном, как будто с огненным знаком Божьей не милости, она не знала никакой радости в жизни.
В раннем девичестве похоронив мать, Дарья жила одна не имея ни сестер, ни братьев. Родного отца своего совсем не знала. Говорят, что мать ее, была женщиной ветреной, и потому Дарью бог наказал за грехи матери.
Маминых ветреных гуляний, Дарья не помнила, а может быть не хотела вспоминать плохим словом покойную, но о том, что чужие дяденьки к ней за водкой ходили, она припоминала, и еще помнила, как мать не велела ей из печки слезать, когда приходили чужие люди. А почему? Наверное, потому что, даже сама мать стеснялась показывать людям свою дочку и прятала ее от любопытных глаз. А когда старая померла, - Дарья слезла с печки к людям, и обливаясь горькими слезами и рыданиями не находила себе места в доме.
- Как же мне мама, дальше жить? Ведь я же несчастная, безграмотная калека…
Но жить, как то надо было. Вот и жила как горох при дороге. Людей избегала, да и люди ее, то же, не очень жаловали своим вниманием.
Как инвалид детства она получала, пенсию по инвалидности, да сдавала в заготконтору собранные лекарственные травы, благодаря чему и выживала. На своем участке сажала небольшую грядочку картошки, лук, морковь, а на большее и не рассчитывала, так как, на большее не хватало физических сил. Еще она присматривала за своим старым садом - и, слава Богу, от голода не пухла. Ни газет, ни книжек, ни телевизора у Дарьи не было. Разве что одно радио, с утра до ночи – вот и вся ее наука и весь огромный мир.
…Когда Дарьины годы отцвели двадцать пятую весну – в ней заговорило что- то новое, неизвестное и такое терпкое и жгучее как терновые ягоды. Она и платок, новый узорчатый, зачем то себе купила, и сама нашила много новых платьев, а вот пойти хотя бы один раз, в сельский клуб, хотя бы показаться там, в своем новом наряде так ни разу и не решилась.
Дарья помышляла о ребенке. Вот была бы радость, если бы случилось такое чудо. Живая маленькая душа рядом с тобой, кровиночка ее, солнышко ее золотое, ее стебелек, ее счастье, утешение. Но разве хоть кто ни - будь, из мужчин, поинтересовался ею? Разве хоть кто ни будь, хоть один раз, не то что бы зашел в ее дом, а просто хотя бы иногда бросил взгляд в ее сторону, на ее двор, хоть кто ни – будь, обмолвился с ней добрым словом? Вот разве что однажды, когда ее имя прозвучало из уст мужчины, да и то только один раз, после чего у нее теперь все щемит и щемит сердце, и это воспоминание как заноза в душе ее все болит и болит.
…Было это холодной осенью, когда неожиданные морозы просто атаковали колхозные кагаты корнеплодами сахарной, свеклы, и когда в порядке исключительной меры в сельсовете решили пригласить и Дарью помочь колхозу чистить те корнеплоды, то «белое золото» дабы оно не пропало от нехватки рабочих рук. Во время работы, на нижней площадке кагатов, женщины как всегда, расположившись друг от друга на небольшом расстоянии, что бы иметь возможность поговорить, почесать языками, как говориться лишь бы не сидеть, молча, лишь бы как то скоротать время. Всем известно, что женские разговоры неисчерпаемы и бездонны как глубоководные родники в Полтавских краях. Любка Сиряченко дородная, грудастая, молодуха, Дарьина соседка, которая каждый год рожала своему мужу Петру одних дочек, завела разговор о своих детях, и заодно о своем не ленивом Петре. Наверное, она бы еще долго его воспевала и восхваляла своим красноречием, если бы сам Петро, не подошел к женскому, коллективу. Будучи человеком проворным и словоохотливым, он тут же, с разбега ввязался в разговор.
- Слышу, что речь идет именно о моем мужском достоинстве и мастерстве. Вот если бы кто - то из вас, хоть сегодня, хоть сейчас, захотел завести себе дочек как у моей жены Любки, то я бы тому посоветовал, обратиться, знаете к кому? -
Кто - то в шутку сказал:
- К тебе
- Правильно, понимаете вопрос, конечно же, ко мне. Дорого не беру. Тысяча рублей за одну ночь. И успех обеспечен.
И зная ненасытную, жадность Петра к деньгам, этим его словам можно было бы, и поверить, но Петрова кума, стреляя глазами поверх кагатов свеклы, переспросила:
- А, нельзя, ли Петро, без денег?
- Нельзя, кума, даже тебе нельзя. Без денег не могу. Дом строю. Деньги нужны. Ты же сама понимаешь, - отшутился Петро. А вот за деньги пересплю, с кем угодно, даже с хромою, Дарьей.
Он сказал и застыл. Дарья, сидела внизу за самым высоким кагатом, и Петро ее не видел, и лишь только когда женщины в мимико-жестовой форме принудили его замолчать, показывая на Дарьин кагат, только после этого Петро смутился, замолчал, и ему самому стало неудобно за свою выходку.
Из Дарьиных глаз в ту же минуту, так, и хлынули слезы, стекая по ее искаженному лицу, капая крупной росой на белые корнеплоды свеклы.
Шустрые и находчивые женщины тотчас перевели разговор на другую тему, которая, к сожалению, у них никак не клеилась.
Пересиливая саму себя, усмиряя свой позор и обиду, она все же кое - как доработала до обеда, скрипя сердцем, но после обеда снова на работу, чистить свеклу не вышла.
Женщины, которые снова пришли на кагаты, продолжить свою работу, не стесняясь в выражениях за нанесенное Петром оскорбление Дарьиного достоинства, чихвостили его, на чем свет стоит, припоминая ему и заслуги «общественного жеребца», и болтливый язык и пьяные глаза. Жена Петрова Любка, остерегаясь, идти в контратаку супротив такой стихийно образовавшейся силы, молчала как рыба, даже не пикнув в ответ ни единого слова. Любка молчала, проглотив все сказанное в адрес Петра и особенно его «жеребность». Уж, кто–кто, а она-то, этого «жеребца», эту его «жеребность» знала каждую ночь.
Дарья, вышла тогда из тех колхозных глубоких кагатов, как выходят из боя полуживые солдаты из окопов на передовой. Болела душа, трясло тело как в лихорадке, как от переохлаждения в ледяной воде. Но уже не более, как через неделю, эта ее обида на Петра прошла, как грозная туча без дождя, и снова появилось яркое солнце, и душе ее вновь возжелала радости и уюта.
Мысли о Петровой ночи, не покидали ее ни утром, ни вечером, ни днем, ни ночью. И в самом деле, а что если бы у нее, у бедной Дарьи, действительно были бы деньги, «на одну ночь» с Петром, только ради того что бы ей завести ребеночка? Петро деньги возьмет. Петро, деньги любит. К деньгам у него страсть с рождения. О таких «щедрых» говорят: из-за гроша удавиться. Ну и пусть говорят. Ей бы только достать эти деньги. Она отдаст ему все до копеечки, пусть берет, у него ведь там не очень - то устелено рублями. Попробую сначала впустить в дом. Сама приглашу к себе в гости. А когда он согласится, на мое условие, тогда у людей никогда в жизни даже и мыслей не появится о том, что Петро был с ней. Ей бы только, ребеночка. Потом она на Петра даже и не посмотрит. Он ей совершенно не нужен, ни как мужчина, ни как человек. Только бы он сделал ей доченьку, маленького ангелочка похожего на Петра, и все, и больше ничего, совсем ничего. Деньги? Деньги она будет копить, каждую копеечку, каждый рубль будет экономить и беречь пока не соберет необходимую сумму – целую тысячу рублей. Весной она посадит по - больше грядку картошки, разведет курей, станет экономить на продуктах питания, из одежды будет донашивать то, что имеется в ее гардеробе – да и куда ей наряжаться. А деньги, - деньги у нее будут, она их обязательно накопит, лишь бы только, Петро не передумал.
Дарья стала жить по – иному. У нее появилась мечта, теплилась тоненькая надежда на лучшее, и ей хотелось праздника. Она даже как то по весеннему расцвела, стала сама себе улыбаться, и, услышав по радио знакомую песню, тихонечко подпевала, чего раньше с ней такого не было. Даже во сне Дарья видела своего ребенка, ласкала его, целовала и просыпалась утром почти счастливой.
Копить деньги было не просто. Учитывая мизерную пенсию, которая уходила на хлеб да к хлебу, много сэкономить было не возможно. А за десятки килограммов сушеного тимьяна, мяты, и полыни, она получала всего 30-40 рублей за лето. Дарьина, больная нога горела внутренним огнем и от усталости в поисках лекарственных трав, и от поисков денег, и от поиска ее материнства. За долгие два года, Дарья смогла накопить всего 500 рублей. Деньги складывала в литровую банку и прятала под подушкой на маминой кровати, которая от Пасхи к Пасхе стояла никем даже не помятой. На этой, маминой кровати, она меняла наволочки и подзоры, на белее чем те которые были, лишь только раз в году, перед очередным праздником за неделю до Великого Поста, после побелки хаты, ради того что бы сделать праздник и себе и хате. Банка с деньгами сидела в пуховых подушках и ждала своей Пасхи, когда она будет и полной и денежной. Но не дождалась… В августе месяце третьего года, когда Дарья бродила в поисках душицы и пижмы, какие то люди нагло залезли в ее дом да и вынесли собой и подушки и деньги, и кое – какую Дарьину одежду. Наверное, это были, городские дачники, из тех которые тогда развелись по всем селам, которые как сорняки развеялись не нужной растительностью по огородам. К Дарьиному двору, они и ранее не однажды уже приходили. Отдыхали в тени деревьев, на ее крыльце, а то иногда рыскали и в огороде, когда хозяйки не было дома. А это как видно и в дом решили залезть. Молодые, ленивые, такие у нищего и торбу отберут.
О своей пропаже Дарья никому не рассказывала, - а какой смысл, все равно ведь ей никто не поверит. С тех самых пор, как у Дарьи украли деньги, на нее навалилось такое отчаянье, такая тяжелая грусть и печаль, что как будто у нее, не деньги украли, а ее душу.
По ночам Дарья мучилась от переживаний и сомнений: а стоит ли заново, начинать, заново копить деньги, а вдруг Петро не возьмет эту тысячу и он, опозорит ее на людях как в тот раз? Но и в то же время, как будто на все ее переживания и сомнения. На все ее страхи и раздумья, прямо напротив Дарьных окон, как ответ на все, ее вопросы, стоял большой не достроенный новый дом Петра, а Петрова жена Любка, в очередной раз на шестом месяце ходила беременной, и Дарья успокаивала себя другими мыслями: «Возьмет Петро деньги! Возьмет!»
Как то, зимой, покупала Дарья в магазине спички, а Петро то же был там - покупал свои сигареты. Вдруг он неожиданно, спросил у нее, как будто прямо в душу к ней заглянул:
- Странное дело, соседка, а почему это ты, покупаешь сегодня только одну пачку спичек, а не две или хотя бы три?
И помолчав, и не дождавшись ответа, сам себе ответил:
- Экономная, видать, ты женщина, Дарья. Даже на спичках экономишь.
Дарья и без того стесняясь Петра, еще больше загорелась красной краской (как будто бы Петро уже знал ее тайну) и посмотрев, по сторонам, что бы никто, ее не подслушал, еле слышно сказала:
- Деньги коплю. Ты же сказал что тебе надо тысячу. Или уже передумал?
Петро, подняв брови, мгновенно, вспомнил свой неприятный разговор с женщинами на кагатах, вспомнил Дарьины слезы, но не приученный просить прощения у слабого пола, с гонором как жеребец заржал:
- Ну, копи, копи… Я не передумал. Возьму.
И Дарья начала все сначала. Но в этот раз она была умнее. Собрав, первую радостную, но и трудную сотню она взяла ее, да и отнесла в сберегательную кассу на книжку, а потом снова стала копить следующую. Эти сотни, для Дарьи были такими, тяжелыми и бесценными, что она и радовалась им и плакала от них. Деньги эти пахли не той травой, по которой она бродила с утра и до вечера, они пахли ее, женским соленым потом, они жгли ее душу, жгли потрескавшимися пятками на ногах и порезанными пальцами на руках.
Ее, женская мечта, иметь своего ребенка, была такой всесильной и неотделимой от Дарьи, сросшейся с ней, что кроме этой мечты, кроме этого желания ничего другого она и не хотела, и не ждала и ни к чему не стремилась. Ожидание ребенка, который толкается в лоне матери, и ожидание не зачатого вымышленного ребенка – это совсем разные понятия. И это определение точно могут понять, объяснить и знать, только те женщины, которые очень долго не имели своих детей, которые все ожидали…
Прошло долгих, пять лет. Наконец- то на своей сберегательной книжке, Дарья имела ровно одну тысячу рублей. Еще совсем недавно она положила последние собранные копейки на книжку и вот уже ее мечта, собранные деньги для Петра, за ее будущего ребенка, в сумме одна тысяча рублей – сбылась, свершилась. Дарья торжествовала. Она чувствовала в своей душе, настоящий праздник. Праздник первой победы над собой, праздник ее святой и чистой души. Сегодня она уже не ждала дня Светлой Пасхи и торопясь принялась белить и без того чистую свою хату, стирать вышитые рушники наводить порядок вокруг дома, во дворе и в саду. На этой неделе, во вторник Дарья имела намерение снять деньги с книжки, а в среду она собиралась пригласить в гости Петра, для того что бы тот якобы скосил ей во дворе траву, а там глядишь она бы с ним завела разговор и про деньги. Этот свой разговор Дарья, продумала уже давно и лепила его и вынашивала, вышивала крестиком как будто новый свой рушник на святые образа, и в то же время сердце ее в предчувствии чего - то таинственного, греховного и сладкого и неизвестного билось как то очень тревожно и очень безумно.
В понедельник, когда Дарья одевала на икону Святой Богородицы новый рушник, она услышала, как по радио мужской голос вел разговор с самым крупным банкиром Украины, о том, что денежные вклады населения будут «заморожены». Дарья ничего не поняла из тех разговоров, ее ум не мог постичь модерные словесные выкрутасы того банкира и самого выражения «Замораживание денег». Кто и в какие такие ледяные камеры положит Дарьину тысячу, и зачем ее деньги надо «замораживать», разве они протухнут как мясо, или куда - то убегут как из ведра вода? А потом, как это без ее разрешения? Как это?! И потом, «кто это» хочет у нее их забрать?
Ничего толком не понимая, Дарья поковыляла, в сельскую сберкассу. Дрожащим голосом и телом, спросила у кассира о том, как ей на завтра снять деньги с книжки.
Бойкая и шустрая кассирша бросила злые молнии из глаз:
- Издохли деньги твои, Дарья, как и мои. Вышел указ, разве не слышала, три дня уже по телевизору только и говорят о запрещении выдачи денег населению. Плакали твои деньги в чужих карманах. Жди теперь манны небесной.
- Как же это так?! – не успокаивалась Дарья. – Мне же на завтра нужны деньги. Очень, нужны деньги, - ты меня слышишь, Ольга? Может быть, ты чего – ни будь, придумаешь, ты же грамотная, техникум заканчивала. Придумай милая, умоляю тебя.
И Дарьины слезы маковыми зернами, залили ее лицо.
- Ну чего ты, тужишь, как будто мать хоронишь? Что я тебе придумаю? Что другим людям, то и тебе. У меня вон двадцать тысяч накрылись, понимаешь ты, двадцать тысяч. А у тебя копейки…Всего то одна тысяча. Разве это деньги? Ну чего ты убиваешся?
Домой Дарью привела та же кассирша Ольга. И после того же дня Дарья занемогла: у нее совсем онемела больная нога, правый бок стал полностью парализованным.
Ухаживала за Дарьей, все та же бойкая кассирша из сберкассы, которая каждый день приносила ей молоко и хлеб. Несмотря на то, что самые близкие ее соседи были Петро и Любка, они в ее хату, не зашли ни разу. То ли им было стыдно перед больной, то ли времени не хватало, об этом Дарья, уже никогда не узнает. Умерла она быстро и тихо, так как будто бы и не жила, как будто никогда и не ходила босиком по траве и не вдыхала запах полыни.
Говорят, что в предсмертном завещании, которое, еле - еле написала Дарья, были слова: «Дом оставляю Ольге Пориваевой, а деньги, с моей сберкнижки, дарю Петру Сиренко. Собирала для него. Он знает…»
…Через пол - года. После смерти Дарьи, Петро перевел деньги на свою сберкнижку, так и не поняв ни Дарьиных слез, ни ее мечты. Ни единого раза, ни добрым, ни злым словом, он ее не вспоминал, и не рожденный их ребенок, Петру никогда не снился.
Перевод с украинского языка на русский Павел Сало. 05.11. 2015 год