Сестра Моника

               

                Э р н с т  Т е о д о р  А м а д е й  Г о ф м а н

                Перевод с немецкого Е. Угрюмова

               

                С Е С Т Р А  М О Н И К А

               
                Concedo voluntatem!
               
                Эта колымага - одна из
                Посудин Купидона!
                Больше парусов! Вперёд!
                В бой! – Пушки против дыр!
                Огонь!
Пистоль в «Виндзорских проказницах» Шекспира.

 

                I               
               
Сестра Моника рассказывает собравшимся подругам, особенно, однако, сестре Анунчиате Веронике, бывшей графине фон Р.  о жизни своей матушки и отца.               

Милые мои сёстры. Мало кто из вас знаком с моей семьёй, хотя, мой отец достаточ-но известен своей доблестью и вместе со своими друзьями немало отличился на дорогах Семилетней войны, и все они вместе, под предводительством славного Лаудона ,  не одну неприятность доставили великому Фридриху .
Матушка моя провела первые свои веснушчатые годы недалеко от Опавы, в очаро-вательных рощицах милейшей дворянской усадьбы.  Весну эту пережила она в тех пылких ощущениях бытия, которые с cour palpite!  никогда не начинаются, обычно, всё же, - haussez les mains!  заканчиваются.
Её мать долго жила в свете, но не весь свой задор ему оставила; во вдовье уединение принесла она любовь и чувства направила на воспитание Луизы.
Луиза - и есть моя матушка. Воспитанная без предрассудков, без них она и жила; не-вероятно притягательные прелести её тела объединяли грацию бесподобную и шарм безо-говорочный и всё это без всякого притворства и без малейшего усилия с её стороны.
Капеллан Вольгемут - брат Герхард, к которому моя Луиза более чем благоволила, взял на себя обязанности домашнего учителя этого благоухающего цветка.
Брат Герхард – молодой и красивый. И его прелестная ученица ночами в своей оди-нокой постельке испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней.
Мать обычно присутствовала на занятиях, и её светлый радостный дух оживлял все-гда сухую, аскетическую проповедь капеллана.
Луиза, однако, была постоянно рассеяна, и из десяти взглядов, которые все, конечно, должны были быть в её книжечке, девять путешествовали по прекрасным рукам и стройнейшим бёдрам братца Герхарда.
- Вы невнимательны, Луиза, - заметил как-то юный капеллан. Луиза покраснела и опустила глаза.
- В чём дело, что за поведение, Луиза? - спросила её умная мать. Но Луиза остава-лась рассеянной и отвечала на все вопросы невпопад.
- Как звали того святого, который однажды проповедовал рыбам? - Луиза этого не знала. - А как имя того кавалера, который перед Кромвелем демонстрировал силу воздуш-ного насоса? - и это выпало у Луизы из головы.
- Хорошо, - согласилась мать, доставая длинную розгу, - сейчас я напишу тебе одну записочку на память.
 Луиза начала плакать, но это не помогло. Мать положила её поперёк стола, задрала  все её юбочки и рубашечки и перед зардевшимися глазками уважаемого Герхарда так надрала нежную розовую попку, что вся ещё издавна известная наука воспитания тут же проявилась на ней.
Священник вступился за бедняжку и закончил в этот раз замечанием, что когда де-ток бьют, взрослым всегда, хоть немножко да от этого перепадает и, с этими словами,  встал и полез, возбуждённый видом юной прелести, моей бабушке под юбку.
- Pfui, Герхард! - встрепенулась мать и приказала Луизе погулять по саду. - Я наде-юсь, Вы не считаете меня такой же невоспитанной, как наша Луиза?
- Нет, нет, напротив, - возразил Герхард – в это время Луиза дверь ещё в руке держа-ла, подсматривала в замочную дырочку и вытирала слёзы.
– …напротив, но, знаете ли, милостивейшая, что… как жужжат взрослые, так щебе-чут и детки, а значит?..
И, не дожидаясь ответа сластолюбивой и последовательной фрау,  который и так уже легко читался в заискрившихся желанием глазах, бросил её на Sofa, юбки и рубашки с шумом рванул вверх и в наилучших светских манерах доказал, что всякая низость, поро-ждает пусть небольшую, но пользу, и те, которые способны, могут эту пользу извлечь.
- Вы-так-ду-ма-е-те? - спрашивала мать Луизы, содрогаясь под ужасными толчками молодого наставника.
- Да, да-я-это-и, и-ме-ю в ви-ду! - и глубочайший удар потряс Sofa так, как не тряс-лись дома в Мессине во время последнего землетрясения.
- Ваша дочка должна жи-и-ить! - вытолкнул капеллан наружу. - Пусть она и живёт в согласии со своими влечениями, человеческое счастье вокруг себя распространяя, испол-няя своё назначение.
- Ach! Ach! Kaplan, ос-та-но-ви-тесь, - интонировала моя бабушка, - я уже всё, я мок-рая!
Луиза наблюдала всю эту сцену в дырочку для ключа - прекрасная как обнажённая Геба и охлаждала своими пальчиками вспыхнувшие и трясущие всё её тело чувства.
Она потеряла ощущение бытия в тот самый момент, когда Герхард вынул использо-ванный свой предмет любви из дрожащего лона её матери… и теперь влажными и весё-лыми глазами наблюдала то, чем древние римляне и греки развлекались в лучшие свои времена.
Но: «Perspiceritas argumentatione elevator!»
Ciс.
- Очевидность умаляется доказательствами, - декламировал отец Герхард, демонст-рируя прекрасную латынь, и эти демонстрации, переворачивающие, обычно, с ног на го-лову всякие человеческие представления, так порой захватывали Луизу, что под их впе-чатлением  забывала она и утреню, и вечерню, тем более что с ними не надо было ни вставать рано, ни поздно ложиться. 
Патер вожделенно целовал живот, бёдра, обнажённую грудь, а Луиза стояла за две-рью, будто приросла к ней,… между тем  Immatrikular-Instruments  её прелестного настав-ника готов был уже повторить Aktus conscientiae, … но шум на лестнице спугнул Луизу, и ей пришлось все муки и страсти свои оставить там, за дверью.
Она побежала в сад, чтоб найти  Адольфа – сын садовника должен был утолить огонь, который натура и случай вдруг разожгли в ней. Но Адольфа нигде не было, а тут ещё мать появилась под руку с наставником, и Луиза вынуждена была с бешеного галопа перейти на благопристойный аллюр и не одному взгляду своему больше не позволила искать где-нибудь в кустах так желаемого Адольфа.
С этого времени моей матери как шлея в одно место попала; всегда теперь она иска-ла всё такое, что могло бы удовлетворять её любопытство.
Маленького Адольфа она задразнила, а добрая Кристина должна была ей рассказы-вать что Каспер c ней у неё в комнате делает и, когда Кристина попыталась ей наврать, Луиза сама рассказала ей всю правду: как Каспер её на кровать повалил, как юбки и ру-башки вверх задрал, как свои штаны опустил и как какую-то твёрдую и длинную вещь ей между ног всунул - такую, которую и по имени назвать нельзя.
Луиза всё это, конечно, подсмотрела, и Кристине ничего другого не оставалось, как только накормить дитя лапшой и просить, под страхом смерти, ничего не рассказывать матери.
И Луиза ничего не рассказывала, она питала свою фантазию подобными сладостра-стными картинками, жила со всеми душа в душу, была всеми любима и занимала себя по ночам в своей собственной постельке настолько достаточно, что только из ряда вон выхо-дящее что-то могло разрушить этот порядок.
И это «что-то» пришло, и это был Адольф.
Ему перепало то, что, как сказал бы учёный грамматик, сразу определило род, число, падеж и, в общем, всё грамматическое оформление моей милой Луизы.
Как-то после обеда стояла Луиза в беседке, в саду, и наблюдала как форель в пруду играет; Адольф подошёл сзади.
Луиза перевесилась через садовую banquete и совсем не обратила внимания на его появление.
Адольф рванул юбки и рубашки вверх, до самого пояса, и, ещё прежде чем  Зефир, пробегая по кружевным подвязкам, прошуршал ей об её обнаженности, всунул свою руку меж её ног.
 - Адольф, пожалуйста, отпусти меня, - попросила сконфуженная девушка, но Адольф был неумолим. Он раздвинул нежные теплые бедра и усладил свою охоту как  хотел или как только это было возможно.
Это самое общение с Адольфом не осталось без последствий и, когда мать не нашла, в очередной просмотр того, что должно было бы быть, пришлось моей Луизе отправиться в монастырь святой Урсулы и  разделить с благочестивыми сёстрами их стол и кров.
Там прожила она до четырнадцати лет, пока внезапная смерть матери не сделала её наследницей довольно приличного состояния: двух деревень и той самой премилой вдовьей усадьбы с садом и форелью в пруду. Тут же ей засвидетельствовали почтение все желающие вступить в брак и все просто шатающиеся бездельники и тунеядцы, - все, кото-рые только нашлись в окружности десяти миль.
О жизни моей матушки в монастыре я мало чего могу рассказать; протекала она, как говорила Луиза, между однообразным слепым бытием и девической потаённой фантазией: первое, как бледные желания и ночные тени любого замкнутого в себе дамского кружка и второе – это то, что жило внутри её и вопреки питалось чтением подавляющих чувства религиозных назидательных книжек.      
В окружающей же действительности происходило редко что-либо исключительное, пожалуй, что только однажды она увидела новую юную послушницу с оголённой попкой перед решеткой исповедального окошечка: шалунья, таким образом, исповедовалась мо-лодому кармелиту, а этот, под большим секретом, оказывал ей  такое благодеяние. 
После окончания дел по наследству Луиза приехала в Опаву. Она устала, да и зима стояла у ворот, а, как известно, всякой влюбчивой натуре совсем не по нраву студёная пора.
В Опаве встретила она полковника фон Хальден  и встретила его не безнаказанно.
Совсем это в порядке вещей, когда мужчины, при случае, чувства свои отпускают на свободу, совершенно доверяются им, купаются в них и полагают их актом сердечного вдохновения. Но отец мой, к сожалению, был нечто противоположное и, мало сказать - он был женоненавистник.
Полковник, когда его вдруг спрашивали или он оказывался перед необходимостью сказать что-то по этому поводу, говорил: «Я служу короне и отечеству – это и меч мой, и мои ножны, - здесь он всегда переглядывался со своим другом лейтенантом Золлером, и они корчили друг другу какие-то гримаски  - и если говорят, продолжал он, - вложи твой меч в ножны и обретёшь мир – я этого сделать не могу. Но если среди вас есть хоть одна, - полковник обводил глазами присутствующих дам, - которая смогла бы примирить меня с самим собой без всяких там ахов в прихожей и возлежаний в Kabinett, то ей хотел бы я  показать, как ведутся переговоры о настоящем мире и вечном согласии».
- Это значит, не вынимая меч из ножен! - завершал лейтенант Золлер, показывая при этом пальцем куда-то вниз и получая молчаливое согласие моего отца.
Луиза испытала на себе это натуральное непринуждённое искусство - работать через третьи руки, но пока: она краснела, улыбалась, горячилась и готовила свои укрепления так, чтобы нападающий полковник видел, что враг хочет быть атакованным.
Мой отец ненавидел всякие и все проявления чувственности – от платонических до любви на мельнице. «Потому что, - говорил он, - они не стоят совершенно ничего; это только гнилые испарения переполняющие желудок, и как только это ядовитое зелье вы-рывается наружу – приходит конец настоящему мужскому веселью».
Такой его резон, который, кстати,  жизнью очень часто подтверждается, моей матери был известен и она стала выстраивать свой план с тончайшей хитростью и согласно этим самым резонам наблюдательного полковника.
Никогда она не была такой игривой, весёлой, такой непритязательной – нигде она не шутила так остро и неприхотливо, как в компании полковника, и невозможно было даже придумать таких коллизий, которые не двигали бы их отношений в нужном направлении.
Женщины, и это вам, мои милые подруги, известно - если они хоть однажды постигли внутреннее доверие и искреннее взаимное соблюдение тайны - могут общаться близко и открыто, без этикета и каких бы то ни было последствий; тогда падают всякие завесы сверхумных приличий, рассудительных манер и наблюдений, и их нежные души могут преодолеть любые сомнения.
Луиза фон Вилау - так звали мою матушку, пока полковник не выкупил это имя. Луиза фон Вилау - и вся Опава, от отпетого сброда и до людей благородных и с положе-нием, обожала это живое и остроумное создание, а её перламутровая грудь, перламутрово-пагубная грудь и описывающий при ходьбе невероятные траектории зад стоили гораздо больше, чем вся история Опавы, включая все гражданские акты хранящиеся в городской ратуше.
Подруги  Луизы, в своих сравнениях, пошли ещё дальше.
Фредерика фон Булау, Ленхен фон Гланцов, Франциска фон Тэльхайм, Юлиана фон Линдорак и Эмилия фон Розенау  - эти пять… во время купания прелести Луизы так со всех сторон рассмотрели, что до сих пор спорят об их достоинствах. Но это позже; а сей-час я хотела бы скрупулёзно и одно за другим рассказать обо всём, что мне моя добрая матушка оставила в назидание и предостережение. И сцену, когда Луиза окончательно перехватила скачущего по свободе полковника фон Хальден, я должна описать вам не-медленно.               
Случился как-то однажды маленький дамский кружок – ни одного мужчины – будто  во время служения Bona Dea 
         Каждая из шести - пять, которых я только что назвала, и шестая - моя Луиза, у кото-рой в доме всё и происходило – каждая имела на примете своего Clodius  и каждая с радостью бы сейчас выболтала ему все тайны светоносной богини… и как-то само собой получилось так, что в воздухе возникла и тихо, безмолвно витала мысль, размышление, что не плохо, что не мешало бы к шести прелестям, скрывающимся под юбками и в том-лении пребывающим, добавить  столько же прячущихся - естественно благоразумных,  но тоже изнывающих - в штанах.
Уже час сидели они одиноко за ломберным столом, когда Луиза выронила из рук карту. Франциска, которая мало участвовала в игре, а больше развлекала себя напротив висящей картиной, где Аполлон и безумная Клития были изображены в высочайшем экс-тазе, и которая уже возбудилась от созерцания такого, быстро наклонилась, подняла карту и, пользуясь случаем придать общению другое течение, сунула её под юбку Луизе. Луиза продолжала играть, и, как раз, выпала та карта, что лежала у неё в  знакомом нам всем месте,  в месте, у открытых дверей которого я девять месяцев ждала божьего света.
Луиза вскрикнула, а Франциска громко засмеялась.
- Ты свинья! - надулась Луиза, подняла подол до самого пупка – и все увидели кар-ту, листочек лежащий на том самом месте, которое ещё со времён блаженной памяти Иосифа легкомысленная человеческая добродетель стыдливо прикрывала -  если, конеч-но, ещё какая-либо добродетель существует, которая может быть не подвергнута сомне-нию.
Ах, Луиза, ты – прелесть! - воскликнули все сразу, а  Франциска потянула уже упав-шую юбку снова вверх.
- Франциска, прекрати! оставь меня! – сказала, уже сердясь, Луиза. Но Франциска быстро поцеловала её в губы и провела горячим пальцем по тому самому месту, где толь-ко что лежала карта.
- О, бесстыжая, - выдохнула моя матушка и попробовала сдвинуть свои бёдра,… но Франциска знала Луизу лучше, чем та сама себя и продолжала прилежной ручкой её  чув-ства направлять так, чтоб никакого другого выхода не оставалось как только их раздви-нуть.
А тут ещё одна беда: Ленхен, которая сидела напротив, подбежала сзади, задрала вверх её легковесные, развевающиеся как от прихотливого Зефира юбки и сорочки и стала так гладить и непристойно раздвигать белоснежные ягодицы, что у Луизы на мгновение перехватило дыхание, и, под бесстыдными прикосновениями похотливых девиц, она потеряла всякую последнюю силу, которую ей ещё давала её застенчивость.
К несчастью Луизы это было ещё не всё: Юлиана и Фредерика бросили её на стол, подняли её рубашку совсем, до самого нательного крестика и стали хлестать ладошками её нежную попку.
Луиза сорвалась - вся её стыдливость улетучилась и она, с силой львицы стала дви-гать своим задом, обнаруживая, при этом, обворожительное строение мышц, сладостраст-ную игру бёдер и такое сочетание грации и неистовства, что все вместе, одновременно: «Ах!- Ах! allegro non troppo, piu presto - prestissimo!“  - вскрикивали и взвизгивали.
Но Луизе уже было достаточно; и прежде чем бесстыдницы успели опомниться - ле-жали они все четыре, кто на полу, кто под столом, который, кстати, со всем его содержи-мым: китайским фарфором, английским фаянсом и прочими дорогими штучками, был похож сейчас на изувеченную постель, со всхлипывающей посредине невинностью, обес-чещенной ночным кошмаром.
- Это уже слишком! - и Луиза одёрнула своё платье, совсем как Wetzels  Madame Arend, чтобы скрыть свою красоту. - Теперь я вам ничем не помогу. Вы приведёте всё в порядок, восстановите разбитое, возместите пролитое... иначе я прикажу своим конюхам хлестать вас розгами до тех пор, пока всё само собой не восстановится.
Все смеялись, но Луиза сердито вышла из комнаты и закрыла на ключ за собой дверь.
 Пленницы подумали и начали наводить порядок, однако же, как маги и чародеи фа-раоновы были бессильны перед мушками и мошками Иеговы, так и у бедняжек ничего 
не получалось с уборкой, тем более с Restitutio in integris . Фарфор и фаянс отказывались               
 превращаться в чашки, и не помогали ни уговоры, ни переговоры.
Луиза смеющимися глазами и без всякого милосердия наблюдала в замочную сква-жину за отчаянными попытками восстановить невосстановимое.
-  Мы не виноваты, -  вопили узницы, - это англичане и китайцы – это их вина!
Но Луиза была неумолима: «Сейчас, иду… сейчас Еремей и Антон нарисуют, запе-чатлеют на ваших голых чистокровных попках все ваши пороки и изъяны».
Красавицы стали плакать, обещать возместить ущерб и, сверх того, понести каждая телесное наказание, но только от рук самой Луизы, а про Антона и Еремея она должна забыть, иначе станут они ей на всю жизнь врагами.
- Хорошо, - согласилась моя матушка, - хотите возместить потери и получить заслу-женное наказание?.. пусть Еремей и Антон остаются при своих лошадях, а я сейчас приду и расправлюсь с вами как ветхозаветный Gideon  с мадианитянами.
-  Да, да! мы согласны, - кричала в замочную скважину Ленхен, - только не конюхи - пусть они занимаются своими делами.
- Ну, подождите, кобылки, сейчас я вас причешу! - и Луиза побежала в сад, срезала там с куста розы дюжину побегов с ещё молодыми шипами и понеслась, словно Эринния из мрачного Эреба в светлый мир, чтобы расквитаться за свой разбитый жертвенный со-суд.
С обнажённой грудью, с волосами, развевающимися вокруг плечей – настоящая  вакханка разрывающая дикого медведя -  ворвалась она в комнату, где её встретил исте-рический смех всех пяти.
Silence! Imposture outrageante!
Dechirez-vous, voiles affreux;
Patrie auguste et florissante,
Connais-tu des temps plus heureux? -

прочитала моя мать в каком-то нахлынувшем поэтическом исступлении и приказала Лен-хен, Франциске и Юлиане раздеться; но Франциска выступила вперёд и, с не меньшим вдохновением отвечала:
Favorite du Dieu de la guerre,
Heroine! dont l’eclat nous surprend
Pour tous les vainqueurs du parterre,
La plus modeste et la plus grande. 
               

 
- Ты так думаешь, Францисхен, ну что ж, сейчас мы это проверим… иди сюда, к Аполло-ну и его пленительной подружке, иди и ответь за всё то, что ты наделала! - и, не успела ещё Франциска открыть рот как лежала она на Sofa с обнаженной попкой и весь дамский Ареопаг, изумлённым таким, поистине божественным видением, троекратным хлопаньем в ладоши вынес свой приговор.
Луиза c пламенеющим лицом подняла свои юбки и приказала Эмилии заколоть их у себя на груди. Франциска крепко сжала юные бёдра, и, когда Емилия, по приказу Луизы, стащила с неё нижнюю рубашку… восхитительный пейзаж, с ещё не заросшей кустами Идой, предстал очарованным глазам, и любопытному взору приоткрылся даже вожделен-ный храм любви, тот храм, ради которого олимпийский бог, ослеплённый его красотой, забывает про свою красоту и приносит себя в жертву на алтарь обезумевшей от любви Цереры.
Луиза, едва ли не завидуя такой красоте, схватила Юлиану и Ленхен, поставила ря-дом с Францхен так, что они образовали треугольник, приказала Фредерике и Емилии подоткнуть и закрепить повыше их одежды, потом связала троих, назвала Франциску Аглаей, Ленхен Талией, Юлиану - Евфросиной и стала хлестать их колючими ветками так, что новоназванные хариты (их извивающиеся позы Виланд, когда он описывает дикую охоту целомудренной богини, называет непристойными) новоназванные: сияющая Аглая, благоухающая Евфросина и цветущая Талия в мощнейших телодвижениях разорвали все связывающие их оковы и, уже не как Виландовы грации, а как безумствующие менады, готовы были растерзать любого, вставшего на их пути.
 Луиза удовлетворила свою месть, но осатаневшие грации решили, что её пособни-цы, сёстры вечно трепетной Психеи, должны разделить их участь, да и сама чудесная ба-бочка теперь должна быть подвергнута суду. Одну за другой бросали они соучастниц на стул, обнажали им их эфирные прелести, и изящным возвышенностям Луизы пришлось испытать то же, что ещё недавно она сама учинила другим.
Вдруг, как только последняя жертва покинула своё лобное место, раздалось мело-дичное позвякивание; тут же помирившиеся подруги услышали милый, так желаемый одинокому девичьему  сердцу звон – да! это был звон шпор входящих в оставленную от-крытой дверь, полковника фон Хальден и его трепетного друга-лейтенанта Золлер, кото-рые даже остановились, немало удивленные увиденным.
Луиза с весёлой непринуждённостью побежала навстречу и, игриво раскланиваясь, пригласила входить известнейших женоненавистников и ещё более знаменитых дионисо-вых братьев, которых, наверное, какой-то забавный случай заставил спуститься с неба в низшие сферы нежных женских душ, окопавшихся в своём одиночестве.

Продолжение следует.