Обычный был вечер - со спицами, нитками, чтобы довязать домашнюю шаль, уютную, большую, сочного зеленого цвета. Похожую на ту, в которую она куталась, встречая своих мужчин, мужа и сына. С рыбалки или из леса. Тогда. Давно! Обнимала шалью, как крыльями сказочной птицы... И было блаженство. Было!
Вечер обычный. И необычный - день рождения сына. Вечер со смятением, горечью и крохотной надеждой на чудо. Память словно сошла с ума. И мелькали, мелькали полотна из прошлого, ярко, вспышками... Высокая трава шальными волнами. Красивая женщина у плетня, с сигаретой, загадочным взглядом. Чуть поодаль сосны, деревянный дом. Накрытый на улице стол. Ветер, срывающий белую скатерть. Капли дождя по стеклу. Маленький русоволосый мальчик.
Нет, это не из ее жизни. Это из когда - то нашумевшего фильма. Фильма без сюжета. О детстве, юности, звонких прикосновениях к миру, которые являлись главному герою в воспоминаниях и снах. Через магическое колдовство символов, теней, полутонов, штрихов... Повзрослевшего мальчика на экране нет. Только голос его за кадром, мягкий, притягательный и отталкивающий одновременно. Только мелькнувшая однажды благородная рука. Не из ее жизни, но захотелось вдруг увидеть и дом, и красивую женщину, и мальчика еще раз. Окунуться в этот чужой и странноватый мир, как в глубокую воду. А вынырнув, избавиться, наконец, от страха. Может быть, избавиться.
Понимала, гениальный режиссер накрутил свое, вытащил из подсознания сокровенное, счастливое и одновременно больное. Снял в необычной манере фильм о ностальгии по своему детству. По своему! Но как точно она совпала с ее болью, рванула душу, не давала покоя. Прошлась по судьбе ее русоволосого мальчика... Никогда не забывала ни этот голос, ни эту руку. Как знак греха, который вошел в судьбу еще до фильма.
Она отложила спицы и нитки, нашла в интернете фильм. А устроилась не на диване, удобном и мягком. Не поставила на журнальный стол кофейник и чашку. Не закурила любимую сигарету. Села на жесткий стул, выпрямив спину. Положила на колени телефон. Лицо напряглось. Среди высоких сосен мелькала белая рубашка. Красивая женщина задумчиво и тревожно смотрела в зеркало - мать, похожая на Джоконду. В это же зеркало будет смотреть, спустя годы, жена главного героя. Мальчик ведь вырастет, полюбит, женится. И так же, как отец, оставит сына, будет страдать от потерь, от того, что родные люди все дальше и дальше. Но все это потом. Потом! А пока вот он, безмятежный, любопытный, любимый и любящий.
Она улыбнулась невольно... Тридцать лет назад! А кажется вчера муж купил в кондитерской горячие плюшки с изюмом и они уплетали их, пока ехали на трамвае. В какой - то небольшой кинотеатр, чуть ли не на окраине города. На ней было платье в черную и белую клетку. Просторное, легкое. Волосы она заплела в косу и уложила в причудливый узел. Ему нравилось. Обнимались, смеялись.
– Натка, - сказал он вдруг, - а, может, вернемся? Фильм не простой, много музыки. Тебе сейчас страсти Баха совсем ни к чему. Расплачешься, устанешь.
– И не мечтай, - она слизнула маленькую крошку с его губ, - это шедевр. Все говорят. Когда я его потом посмотрю?
Сидели на жестких приставных стульях. Она выпрямила спину, расставила колени, положила на живот руку. Малыш легонько толкался.
– Дима, и ты свою положи, - попросила она, - ему так будет уютней.
Немногое она тогда поняла в этом фильме. Все фрагментами, штрихами. Тревожно и неожиданно. Не нить из детства, а сюрралистичные переплетения. Главный герой за кадром страдал. Переживал какой - то кризис. И в снах искал среди сосен дом, любимый в детстве, находил и не мог открыть дверь. Маленький, в невинной простенькой рубашке.
– Никто, никогда не сможет открыть дверь в счастливое детство, - прошептал кто - то в соседнем ряду, - никого оно не спасет. И все чаще будет появляться раздражение на мать.
– Почему на мать? - удивилась Ната и обернулась. Мужчина лет сорока грустно улыбнулся:
– Самая сильная любовь материнская и она же иногда разрушительная!
Решила, что мужик с приветом, отвернулась, хотя он еще что - то шептал. Погладила живот... На экране в зеркало пытливо смотрел мальчик. Долго! Что он там видел? И сон это был или воспоминание? Голос за кадром дрогнул. А музыка взвилась болью, тоской, словно просила о чем - то. О чем? И кого? Малыш под сердцем напрягся, забился.
– Что? - испугался муж, - я же тебе говорил. Дрожишь! Поедем домой.
– Подожди. Мальчик обязательно вернется к двери. Он должен ее открыть.
И дверь открылась, но он этого уже не видел, уходил. У матери, похожей на Джоконду, печально дрогнули губы. Ната заплакала. И медленно, оберегая живот, вышла из зала.
– Дурацкий, дурацкий фильм! Зачем ты меня на него повел? Шизофрения какая - то. Страшно и холодно!
Они не взяли с собой зонтов, а на город обрушился ливень. Машины не останавливались, до трамвая было далеко. Муж нес ее на руках, а она все всхлипывала и без конца повторяла: «Страшно!» Сын родился через неделю, раньше срока. Со светлыми волосиками, пухлыми губами. Беспокойный. Он так часто кричал, что ходили даже к знахарке. Плохо ел. Однажды крохотным ноготочком поцарапал грудь возле самого соска. Образовался нарыв, который сильно болел. Скорую вызывать не стали. Дима позвонил знакомому хирургу. Шрам возле соска остался на всю жизнь.
Она нервничала, мерзла. Боялась за малыша. И просыпалась от снов, в которых он, уже подросший, сероглазый, с аккуратной челкой, искал в лесу деревянный дом и стучался в дверь. Как тот, из фильма! Просыпалась в поту, брала из кроватки и укладывала себе на живот, под ватное одеяло. И в два месяца, и в пять, и в десять... Была счастливой в эти минуты. Сын спал спокойно, умиротворенно. В мокром тепле подгузников и пеленок. У груди, в которой так много было молока. Однажды, уже взрослый, он осторожно признался, что иногда его преследует тонкий, нежный, особенный запах. Не духов, не вина! И кажется, что это аромат блаженства, которого он не испытывал. Она улыбнется. Чуть грустно, но не скажет, что это блаженство уже в прошлом. Так пахло ее молоко. Яблоками, ванилью, мелиссой, витаминами...
Было блаженство. Было! Они ведь построили дом на берегу реки. Рядом с сосновым бором. Вечерами отец и сын уходили на рыбалку, держась за руки. Она смотрела вслед. У обоих были немного кривые ноги, русые волосы, звонкий смех. От нежности замирало сердце.
– Эй, - кричала она, - я вас очень люблю.
Сын оборачивался, бросал удочку и, раскинув руки, бежал к ней. По тропинке в высокой траве. Обнимал, прижимался к животу. И шептал: «Ты не расстраивайся. Мы всего часа на три. Так папа сказал».
– Ладно, ладно, - улыбалась она, - иди уж и постарайся поймать золотую рыбку. Для меня!
Сколько ему тогда было? Четыре. Блестели серые глаза в пушистых ресницах, когда выкладывал с гордостью свой улов. Чаще сорожку, ершей. Рассказывал, как уплыла хитрая золотая рыбка, но он ее обязательно поймает. Обязательно! Удивлялась радости, с которой он всерьез принимал эту фантазию. И думала, что в душе непременно должно быть место, пахнующее ванилью, сказками, подарками от Деда Мороза, поцелуями. Верой в то, что он самый лучший. Благословенный уголок, оберег. За волшебной дверью. Главное, чтобы ее можно было открыть. И казалось, она - то уж сумеет защитить ее от всего дурного и неожиданного. А сны - это всего лишь сны.
В шесть он носился по берегу с соседской девочкой Олей. Рвал для нее ромашки, колокольчики, незабудки... «Джентельмен растет, - весело говорил муж. А ее вдруг пронзали боль и тоска, взывающие, молящие, как в фильме. И она едва сдерживалась, чтобы не закричать: «Никому не отдам. Никому!» Муж не понимал. Сын послушный, здоровый, озорной. Пусть носится, возвращается домой чумазый, голодный, с поцарапанными коленками. И взахлеб рассказывает о том, что все мальчишки влюблены в Олю, а цветы она берет только у него.
– Что ты хмуришься? - сердился Дмитрий на жену, - не удержишь у юбки. Вырастет - улетит! Так радуйся, пока рядом.
Радовалась, но боялась. И вспоминала, как тревожно он бился под сердцем в кинотеатре на окраине города. Реагировал на нее, потому что от голоса за кадром по спине бежали мурашки. Разве забудешь?
Фильм давно закончился, а она сидела, зажав телефон в руке, и думала, что ничего особенного этот гениальный мастер не накрутил. Талантливое, умное кино. Но знак был! Прошлого она тогда испугалась. Прошлого! Вспомнила человека, который зарывался в ее колени большой головой, горячо дышал, а она гладила густые волосы и говорила, говорила:
– Не унижайся! Ты замечательный, но я не хочу замуж. И не люблю. Ни тебя, ни кого - то другого. Просто желание.
– Наташка, нам так хорошо с тобой. И не ври, что не любишь. Выпендражка!
Раздражалась. Какой замуж? Ей восемнадцать. Все впереди. Ему пятьдесят, почти старик. Никакого будущего! Да, было хорошо. Первый мужчина, сладость ощущений. Но ведь не любовь! Голова в коленях. Рука на бедре. Голос мягкий, теплый... Жаль его, доброго и нежного, крупного и еще красивого. Но как надоел! И о том, что беременна ни за что не скажет. Сколько еще романов будет. Не рожать же от каждого. И не родила. Аборт был без наркоза. И она простонала: «Не надо! Оставьте. Я передумала». Врач разозлился: «Лежи и терпи. Рука устала! Ты сегодня двадцатая. Дуры, блин!»
Мужчина с крупной головой так и не узнал, что от его мальчика или девочки она избавилась. Не состоялось у него это чудо. Не состоялась семья с ней, легкой, румяной, с ямочкой на круглом подбородке. У нее появился другой. А он все не верил и тогда прозвучало жестокое: «Ненавижу. Пошел вон!» Крупными хлопьями падал снег, на нее, на него. Стояли молча. Полчаса, может, час. Почему - то не решалась уйти первой. «Будь счастлива, - вот что он сказал наконец и пошел. Большой, еще красивый. И одинокий! С тех пор не виделись. Недавно узнала, что ослеп. От старости, поняла она, и жить осталось, возможно, недолго. Надо просить прощения.
Сразу бы, но тогда о нем и об аборте забыла. Закрутилась в вихре нового романа. Выкинула прошлое из головы. Мало ли что в жизни бывает! И только когда вышла замуж, когда беременная сидела на жестком стуле в кинотеатре, накатила ледяная волна. И представила вдруг тот безащитный сгусток плоти. Ничто ведь не исчезает бесследно. Превратился во что - то. Во что? В одинокую, мертвую точку, которая затерялась во вселенной? Как посмела? Господь дал, а она выбросила. И показалось на миг, что голос за кадром знаком. Упрекает ее, страдает из - за нее. Наваждение, иллюзия, но стало страшно за того, что под сердцем. Есть грех, значит есть и возмездие. Отнимут, не простят... Не отняли! Было у него золотое блаженство, несмотря на ее страхи. Было! Пока не подрос. Пока не исполнилось четырнадцать.
Она подошла к зеркалу. Ухоженная шатенка с растерянным взглядом. С едва заметным шрамом на щеке. Подумала, что надо выпить кофе покрепче. Вечер еще длинный. Никто не придет, не позвонит. И нечего сжимать в руке телефон. Номер человека с большой головой наберет позднее. Только бы хватило смелости! С мужем расстались давно. Сказал, как отрезал: «Устал от тебя!» И ушел. Любовника нет, хотя всего пятьдесят. Сын? Русоволосый мальчик, зайка, детка, солнышко... Как же редко они видятся, а она любит, тоскует, ждет. И все так же боится, чтобы не отняли.
Кофе! Надо выпить кофе и немного вина. Еще раз посмотреть фильм, а звук выключить, чтобы не слышать ни музыки, ни мягкого, страдающего мужского голоса. Только видеть... Сосны, деревянный дом, мальчика. И немного поплакать, когда он не сумеет открыть дверь. И сын не сумеет, потому что сама все испортила. Тогда, в четырнадцать, когда жизнь сверкнула новой, блистающей гранью и от книг, оловянных солдатиков он убегал куда - то с гитарой. А она бесилась и искала его по дворам. Находила по голосу. Как он пел! Только не вслушивалась, потому что рядом всегда сидела девчонка с ярко накрашенным ртом, Оля, которую она невзлюбила. Возвращалась домой, кричала на мужа:
– Иди за ним. И ремня, ремня!
– Натка, ты сошла с ума. Не надо его унижать. Пусть поет. Пусть будет Оля. Такой уж это возраст.
Раздраженно думала, что ничего он не понимает, потому что не знает о том аборте. И не надо! Но она - то помнит и знает, что могут отнять. Любимого, русоволосого за... того, которого не пощадила. «Бред, - убеждала себя, - все проще, - бред, бред. Ненормальная. Истеричка детдомовская!» Сын приходил счастливый, с пятном красной помады на щеке или на шее. Весело спрашивал: «Все дома?»
– Все, все, - тоже весело отвечал отец, - ужин горячий. Мать стралась, ты поешь.
Она обнимала худую мальчишескую шею и, всхлипывая, успокаивалась.
– Ты чего, ма?
– Ничего, родной. Просто разволновалась. Пел красиво. Талант у тебя. Нам споешь?
Пел. Азартно, со страстью. Она сохранила кассету, иногда слушает. Слушает иногда! Да! А он с четырнадцати гитару в руки не брал. И ни мамулей не называл, ни коротким, ласковым «ма». Дядька из кинотеатра был прав, любовь бывает и разрушительной. Испортила все. Сама! В июне, в белую теплую ночь... Бежала в домашних тапках через весь город. В кафе, куда он уехал на дискотеку. С Олей! Конечно, с ней. Бежала, потому что не вернулся к полуночи, как обещал. Муж не удерживал, не успокаивал. Только горько усмехался, когда она, словно в горячке, бормотала: «Дискотеки, эта крашеная сука, поцелуи. Долго ли до вина, наркотиков... Не отдам!» Тонкие пальцы складывала в фигу: «Не отдам».
Бежала, запиналась, упала лицом на асфальт. И не почувствовала, что из раны на щеке течет кровь. Случайные прохожие отходили в сторону. Мало ли! Они шли навстречу. Ее мальчик с гитарой и Оля. Смеялись, держались за руки. Если бы тогда взглянуть на небо. На глубокое небо с неяркими, предрассветными звездами... Оно бы напомнило юность, первую любовь. Подсказало бы, как это романтично, красиво и чисто. Оно бы остановило ее ладони. Не было бы агрессивных пощечин, жестоких слов. Оля плакала, закрывала лицо, а взгляд ее мальчика из недоуменного стал вдруг странно бесмысленным. Она и закричала:
– Что ты стоишь, как тупой? Никогда больше! Ни дискотек, ни девиц.
– У тебя кровь, - сказал он, заикаясь, - никогда больше! Я понял.
Положил гитару на тротуар и пошел... И сидел вечерами за письменным столом, перебирая оловянных солдатиков, или уткнувшись в книгу. Она подходила, обнимала за плечи, пыталась шутить. Он убирал ее руки.
– Не надо. Не бойся, я никуда не уйду.
Только после рыбалки с отцом в глазах появлялся блеск. Ненадолго! В доме было тихо. Не звонила и не приходила Оля. Никто не приходил. Радовалась: «Дома. Это главное». Через год он уехал в другой город. Поступил в колледж, а через три женился на Оле. Как они там живут, не знает. Иногда он ненадолго приезжает с детьми к отцу. На час - другой приводит дочек к ней. Девочки смешливые, ласковые. Душа наполняется нежностью. Но к нему она прикоснуться не смеет. Ни о чем не спрашивает. Больше молчат, но кажется, что вот - вот он заговорит, как тот герой за кадром и вспомнит о том, что лучше забыть. Чужой мужчина с родным лицом - вот кто теперь для нее русоволосый, веселый мальчик. Не отняли! Наказали страхом, который оборвал счастливую мелодию любви. И словно молнией в дерево, разрушил семью.
А если бы не пошла тогда в кино, не услышала мистический голос за кадром? Если бы не мальчик в белой рубашке, трогательный, почему - то родной? Если бы не вспомнила мужчину с большой, красивой головой, аборт? Может, и не было бы никакого страха, не думала бы о возмездии, о наказании. Жила бы в ладу с душой. «Не жила бы! Жизнь не прощает ошибок. Был бы другой знак, другое кино. Театр, книга, болезнь, да что угодно, - сказала она вслух, - надо звонить и каяться». Впрочем, о том, что был аборт, не признается. Попросит прощения за жестокие те слова. Как же он любил ее и жалел. Бедный! К телефону не подходил долго, а нее вдруг перехватило дыхание и не сразу произнесла:
– Здравствуй!
Голос у него был не старческий. И он сразу ее узнал:
– Здравствуй, Наташа. Как ты неожиданно, через столько лет, но я рад.
Ей захотелось крикнуть: «Ну, что же ты? Бросил бы трубку, обругал. Оскорбила тебя, ребенка убила, а ты рад. Чему?» Опомнилась - старый, слепой, может быть, одинокий.
– И я не думала, что позвоню. Прости меня, если сможешь. Надо, чтобы простил.
– Так не за что прощать - то! Что ты вдруг вспомнила? Я ведь благодарен тебе за то, что прогнала. Судьбу свою встретил. Семья у меня, сыновья, внуки. С тобой выжег бы душу и пропал. Любил... Ну любил. Спасибо за то, что была! Случилось что - то, Наташа? Помощь нужна. Ты скажи.
– Все хорошо. У меня ведь тоже сын, внуки. Счастливая женщина! А вот перед тобой виновата. Прости!
– Счастливая и, конечно, красивая. Не увижу уже. Ослеп.
– Прости! - повторила она тихо и отключила телефон.
Не о чем больше говорить. Один груз с души сняла. Господь бы еще простил... Хочется пожить без страха, к сыну прикоснуться, услышать доверчивое «ма». Она легла под одеяло, вспомнила крохотное тельце на животе, тепло мокрых пеленок, струйки молока из набухшей груди, заплакала и решила, что завтра возьмет отпуск и поедет. У нее там внучки. Все у нее там!
Там, за тысячи километров, сын уложил спать детей, принес молоко с медом беременной Оле. Положил ладонь на большой живот и вздрогнул вдруг.
– Ты чего? - испугалась Оля.
– Что - то в памяти мелькнуло, теплое, родное. Хорошее такое. А что?
– Это мать о тебе вспоминает. День рождения, подарки прислала, а позвонить боится. Сам позвони, в гости пригласи. Импульсивная она, мнительная, дрожала над тобой. Все плохое забыть пора.
– Позвоню. Только ты не волнуйся.
Не сказал, что иногда перечитывает взволнованные, неровные строки, которые написал в школьной тетради. В четырнадцать! Письмо было отправлять некуда. Он обращался к Богу. Сердцем! И просил сделать так, чтобы мать за него не боялась. Помнит, как дрожала рука и сильно стучало в висках. Казалось, что предает мать, рассказывая, как ему плохо от ее страхов и ненависти к Оле, без которой он жить не сможет. Просил сделать для мамы что - то очень хорошее, а его уберечь от греха. Не знал, как подписаться, надо ли фамилию. И, почти закрыв глаза, крупными буквами вывел: «Павел, раб божий».
Иногда стыдно. Просил, а не знает, хорошо матери или плохо. Редко видятся, не говорят откровенно. Хотя иногда очень хочется распустить, как в детстве, пышный узел каштановых волос и сказать: «Ма, ты у нас самая красивая. Веришь мне?» И чтобы она рассмеялась, как тогда, на тропинке среди высокой травы. И попросила принести золотую рыбку. Не произносятся заветные слова. Судьба подарила Олю, любовь, детей, далекие отзвуки счастья. Оно было в солнечных бликах на реке. В соснах. В доме, где изумительно пахло плюшками и ванилью. В большой зеленой шали, которою мать накидывала на плечи...
– Не крутись, - попросила Оля, - давай спинку поглажу. Пусть приснится хороший сон. И спасибо. Ты так хорошо пел сегодня. Сто лет не слышала.
Ему приснились сосны, дом из толстых бревен, массивная дверь. «Никто не живет», - подумал он и хотел уйти. Но дверь вдруг открылась. На пороге стояла совсем молодая мать, в платье в черную и белую клетку, с большим животом, как у Оли.
– Заходи, - сказала она весело, - не стой у порога, я тебя очень жду и больше не напугаю.
В соснах мелькнула русая голова, белая рубашка.
– Кто? - спросил он.
– Это уже неважно, - ответила веселая, румяная мама, - заходи!
И он зашел.