Нащокинский домик

               


   – Ну, Нащокин, показывай свой домик. Кстати, почему нащокинский?

   – Потому что я его автор и создатель. А начал еще в Петербурге. Как понимаешь, это копия не моего дома, у меня такого нет и, наверное, никогда не будет. Это типичное городское дворянское жилье… Проходи, проходи. Извини, кругом не убрано. До утра кутили: артисты, цыгане, отставные гусары, студенты. Некоторые, кажется, и сейчас где-то здесь.

   – А мне говорили, что ты до утра торчишь в Английском клубе.

   – Торчу. И, знаешь, иногда выигрываю.

   – Но чаще проигрываешь?

   – Ну как повезет. Ты ведь тоже проигрываешь. Отведу тебя в Английский клуб, научу играть в вист. Только не связывайся с Американцем. Убьет, зараза! Представляешь садится за стол и рядом кладет пистолет… Ну вот, смотри, какая прелесть!

   Это был макет городского дворянского дома – огромный, два на два с половиной метра, с раздвижными стеклами. За стеклами – комнаты, перегородки, миниатюрные ломберные столики со стульями, обеденный стол на шестьдесят персон, скатерти, салфетки, фарфоровая и хрустальная посуда, едва различимые столовые приборы. Всего около 600 предметов. Заказывал их Нащокин лучшим мастерам Петербурга, Вены, Парижа, Лондона....

   – Забавно, забавно, – восхищался Пушкин.

   – Есть даже пианино, вон, в углу, видишь?

   – Вижу. На нем разве что пауку играть.

   – Какие пауки? – не понял шутки Нащокин. – А хочешь, я и твою комнатку оборудую: диван, конторка…

   – Конторку не надо. Я обычно лежа пишу. А вот большой стол пусть будет – для рукописей, книг, журналов. И большое кресло. Вольтеровское. Давно о таком мечтаю. И водрузи на него меня.

   – Сделаем-с

   – Слушай, Войнич, а зачем тебе все это?

   – Как зачем? Чтобы удивлять друзей. Ты же удивляешься. Это же произведение искусства! В конечном счете, если уж совсем окажусь в безденежье, выставлю на продажу.

   – Это другое дело. Ты про Американца начал разговор. Его действительно нет Москве?

   – Не вижу, не вижу… Так вот, в ходе игры он вдруг заявляет мне, что я должен ему двадцать тысяч, и за грудки меня. И я его за грудки. «Какой долг? Что за вранье?!» Растащили нас. Главное – не бояться его. Да, буян, да, дуэлист. Правда, в последнее время, говорят, присмирел. Человек он, как все мы, тем более картежники, суеверный, я вон ношу кольцо с бирюзой против насильственной смерти. Хочешь, и тебе такое же закажу.

   – Я не против, закажи. Правда, один перстень у меня уже есть, сердоликовой. Так ты – про Американца.

   – Сам ли он обратил внимание или кто-то другой заметил, но после каждой его жертвы, а убил он на дуэли более десяти человек, умирал его ребенок. Из двенадцати детей осталась одна дочь, младшенькая…

   Пушкин глядел на него расширенными глазами:

   – Будешь тут несуеверным. Но он должен извиниться передо мной.

   – Я в курсе. Извинится. Появится – и всё уладим. А хочешь, познакомлю тебя с Щукиным. Талантливейший человек. Нет, лучше поедем к цыганам. Там у меня зазнобушка, Ольга Солдатова, певица. Вот возьму и женюсь на ней.

   – Вы как сговорились? Дельвиг совсем недавно женился. И без того мало писал, как ни корил я его за это – лентяй, увалень, – теперь вообще писать перестал. Баратынский собирается жениться.

   – Уже женился.

   – На ком же?
 
   – На дочери генерал-майора Льва Энгельгардта.

   – Славненько! И ни слова мне, ни полслова. Надо бы заехать к нему. Адрес знаешь?

   – Соболевский знает.

   – Ольга замечательная девушка, – продолжал Нащокин. – А поет как! Да ты услышишь, – секунду помедлил. – Ждет от меня ребенка.

   – Ну, ребята! – Пушкин, хохоча, свалился на диван.

   – Чего хохочешь? Сам-то не собираешься?

   – Жениться? Нет, милый Войнич, пока не собираюсь. Женюсь я на сто тринадцатой.

   Нащокин бросил на него удивленный взгляд.

   – Шутка, – продолжал вселиться Пушкин. – И вообще брак холостит душу.

   – Холостит душу, – протянул Нащокин. – Что ж, умно! Может, и не женюсь. А к цыганам поедем. Но прежде зайдем в один бар, тут неподалеку, угощу тебя текилой. Небось, не пробовал.

Бар небольшой, уютный, громкая музыка.

   – Миша, привет! – по-свойски обратился Нащокин к бармену. – Две текилы!

   – Айн момент, – с живостью откликнулся тот, шевельнув на затылке косичкой.

   Пушкин ухмыльнулся: «Как у китайца». Быстрым взглядом окинул зал: яркие, ухоженные девицы, разухабистые парни.

   – Саша, вот так: с солью, – показывал Нащокин. – Очень пикантно!
Пушкин улыбнулся:

   – Пикантно… Ты оглянись, Войнич, какие девицы. Одна другой пикантней – блондинка, брюнетка.

   – Крашенные, – фыркнул Нащокин.

   – Краше… крашенные.  Сочетается. И глаза. Настолько выразительные!

   – Макияж, – снова, как бы нехотя, отозвался Нащокин. – У них же ресницы наклеенные.

   – Как это?

   – Да так. Эх, Пушкин, чего только не вытворяют над собой женщины, дабы нас, мужиков, охмурить. Они даже грудь увеличивают.

   – Ну да?

   – Миша, – обратился к бармену, – еще по одной.

   – Сию минуту.

   – Это кто? – бесцеремонно толкнул Нащокина волосатый, уже изрядно подвыпивший парень за стойкой справа. – Под Пушкина косит?

   – Он и есть Пушкин.

   – Да брось ты! Актеришко. Не успел переодеться после спектакля.

   – Я же говорю тебе: Пушкин! – уже совсем громко сказал Нащокин.

   – Из театра имени Пушкина, что рядом, – продолжал ерничать волосатый.

   – Еще одно слово, – вскипел Нащокин, видя, как у Пушкина наливаются кровью глаза.

   – И что?

   – И что? – подключился к волосатому толстый, бритоголовый. А пусть прочитает что-нибудь свеженькое, тогда и убедимся Пушкин он или не Пушкин.

   – Я тебе щас прочитаю! – Нащокин соскользнул со стульчика и сходу врезал толстому между глаз. – Сашка, мотаем отсюда!

   – Сюда, сюда, – заторопил их перепуганный бармен – через другой ход.

   На улице отдышались.

   – А ты, молодец, Войнич! Я в долгу перед тобой.

   – Да какой молодец? Ты же сам, я видел, закипал яростью. Вот первым я и врезал. А ты, небось, вызвал бы его на дуэль.

   – Ну да. Но того, другого, волосатого.

   – Какая дуэль, Пушкин? О чем ты? Сегодня заместо дуэли в морду дают. Вот пусть два-три дня походит с фингалом. А бармену спасибо: позволил нам смыться. А приехали бы менты…

   Забрели в какой-то скверик. 

   – Войнич, а менты, это кто такие?

   – Как тебе сказать? Жандармы, в твоем понимании, – секунду помедлил: и – в моем. Ну что? В «Яр», к цыганам!

   Ольга Солдатова, действительно, была хороша. Тоненькая, с огненными глазами. Пушкину она напомнила Земфиру, такую же легкую, стройную – дочь цыганского борона (табор тогда остановился близ Кишинева).  Вольнолюбивое племя, с которым он давно мечтал подружиться, приняло его благодушно. Может, потому, что сам был, как цыган: черный, прывистый. Приютил его барон в своем шатре, так что он мог часами любоваться Земфирой и даже – двумя-тремя молдаво-цаганскими словами – общаться с ней. Но тщетны были все его любезности. Земфира была холодна. Да и как было не догадаться? Сердце ее было отдано другому. К тому же отец-барон ни на минуту ни ее, ни его не упускал из виду. Грустно…

   «Зато написал «Цыган», – Пушкин озорно улыбнулся.

   … А на Ольге Солдатовой Нащокин так и не женится, хотя родит она ему двоих детей. Женится он другой девушке, а если точнее – на троюродной своей племяннице, красавице-брюнетке Верочке, а если еще точнее – на внебрачной  дочери (от турчанки) своего дальнего родственника по другой, менее древней нашокинской ветви, и фактически – бессребренице. И будет у них шестеро детей. Жизнь сложится трудно, в нехватках. Службу как таковую Нащокин презирал, а родительское наследство промотал еще в ранней молодости, в Петербурге. Уповать придется лишь на карточные выигрыши… 

   А что же «Нащокинский дом»?  Его Павел Воинович Нащокин (а обошелся ему чудо-макет в 40 тысяч рублей) в конце концов, заложит, но так и не выкупит…