Лето было жарким и засушливым, пожары вблизи деревень и сел сожгли все грибницы, ягодные кустарники и поляны, уничтожили то, что могло помочь лесному таежному зверью пропитаться и запастись на зиму. Кому жиром подкожным для долгой зимней спячки в Любимой берлоге, кому орехами, шишками, семечками и прочей атрибутикой для прокорма многочисленного пушного семейства. Да и самого зверя эти лесные пожары гнали все лето из насиженных мест зеленой таежной обители, с треском горящих сучьев и ветвей, жаркими красно-сине-желтыми языками страшного огня гнали, гнали, да к самым жилищам людей и пригнали, остановившись почти у сельской околицы. Пришлось им осесть в опасной близости к так ненавистным деревенским собакам, лающим день и ночь, охотникам с их «стреляющими палками» и капканами с острыми зубьями и печам изб, издающих такой приятный теплый запах свежевыпеченного хлеба и вкусного варева. А куда деваться, пожар никого не пощадил!..
Подошла осень, быстрая яркая, ветреная и дождливая, скинув с деревьев разноцветный лиственный наряд, перекрасив сочные зеленые иголки сосен и елей в бледно-зеленый и желтый цвета, окропив вкусную когда-то траву непонятным раствором, превратив ее в сухие жесткие желтые палочки, уничтожив и унеся с ветром все оставшееся. Тяжко зверю, а жить-то надо да и спать-то хочется, душа звериная зевает да место себе поукромнее ищет, ищет долго и раздраженно. Наконец-то нашла она, душа звериная, место под могучим деревом, слегка поработала мощными лапами с острыми когтями и получила небольшое жилище – лежбище для перезимовки в надлежащих условиях. Только и осталось, что утробу набить пищей какой-нибудь, жира поднакопить и спать завалиться…
Зима выдалась холодная и снежная, шапки на деревьях большие и тяжелые, сугробы белые и глубокие, морозы трескучие, что своей силой деревья развалили в соседнем лесу. Спит мохнатая душа под большим деревом да под белым теплым сугробом, лапу сосет, да только покоя ей нет, маловато жирку-то напасла, есть хочется. Ворочается душа и сновидения прерывает, ну, «не коленкор» ей голодной спать, живот просит хоть какой-нибудь пищи, урчит, зараза, урчит и все тут! Надо что-то с этим делать, так невозможно! Вылезла она, душа, со всем своим грузным мохнатым телом, наружу из берлоги и повела носом. На дворе декабрь, темно, хоть, глаз коли, самый сон да самый мороз. Холодновато, однако, внутри было лучше, ну, да «голод не тетка, а… дядька», понесет туда, где можно чем-нибудь поживиться, полакомиться. Нос хищника остро учуял запах человеческого жилища с приятным ароматом свежевыпеченного хлеба и щей, неприятным, но все равно полезным, «ароматом» сельской свалки с остатками все той же пищи человеческой. Учуял и понес, да так понес, что удержу нет мохнатому существу с его душой и телом…
Баба Дуся вечерком вынула из печи буханку белого душистого хлеба, навела было себе щей со сметаной, да соседка подружка, живущая через четыре двора пригласила прийти на поминки.
- Дусь, привет, дорогая, приходи на огонек. Сегодня моему Толечке сорок дён, посидим, помянем, всплакнем о житие нашем грешном, - прощебетала подружка в телефонную трубку, - приходи через полчасика, как управишься с хозяйством.
- Хорошо, Машенька, приду, только в печь дров подкину, а то ночью под сорок обещал телевизор-то, боюсь, потухнет, замерзну, - ответила Дуся и встала из-за стола, приговаривая себе под нос, - вот и хорошо, своя еда целее будет, завтра щи попробую.
Не убирая со стола теплый пахучий хлеб и горячие щи, начала собираться в сени за дровами. Принесла охапку поленьев и, свалив у печи, начала подкидывать в горящее печное жерло. Принарядившись, посмотрев на себя в зеркало, вышла в сени, накинув старенькую, видавшую виды, дубленку, платок и валенки. Приставила к входной двери избы полено, обозначив тем самым для того, кто захочет в гости зайти, что никого нет дома. Замков на дверях отродясь не бывало, спокойно деревенька жила, без глупостей и баловства, все друг друга знали, доверяли и уважали…
Большой и мохнатый зверь шел, почти бежал, через все препятствия, приближаясь к краю лесного массива, так сильно ему хотелось кушать. Глубокие сугробы и поваленные пожарами, обугленные и сгоревшие, подобия деревьев отнимали много сил, и иногда ему приходилось переходить на обычное для зверья движение – на все четыре лапы. Но это ни капельки не останавливало дикое лесное животное, так как вкусный аромат продуктов питания все больше и больше будил в нем хищный инстинкт царя таежных чащ и угодий, беспощадного к своим собратьям меньшего размера, но в то же время Любителя всяческих лесных лакомств в виде ягод и меда. Вот уже и опушка леса, а от крайней избы его отделяет всего ничего, какие-нибудь тридцать метров открытой местности по белоснежному глубокому ковру. Зверь остановился и стал принюхиваться, напрягая все свое обоняние и осязание вместе взятые, кругом темно и только где-то в отдалении светит одинокий желтый фонарь. Аромат источал дом, второй от края леса, из трубы валил дымок, в окнах не горел свет, но все-таки пахло добротным уютным жилищем. Хищник большими скачками преодолел все на своем пути и оказался у заднего забора, довольно хлипкого для его мощных лап с большими острыми когтями. Где-то, через несколько дворов, заскулила собака, видимо, всем своим охотничьим нутром почуявшая большого лесного гостя, ей в такт начали скулить собаки ближайших дворов, но медведю, а это именно он непрошено завалился в село, уже не было препятствий перед своей охотой, хищной и беспощадной. Он поломал спокойно гнилые доски забора и очутился на задворках хозяйской избы, только не стал обходить ее, а нашел низкий скат на крыше да еще с поленницей дров и как по лестнице, стал забираться на нее, ловко, умело, как заправский домушник. Край крыши еще выдержал массу зверя, подкачала середина, где уже осенью бабе Дусе соседские мужики помогали перекрыть сгнившие доски, потому, как на голову старушке в сенях во время дождей капала холодная вода. Хищник так и очутился в сенях, как парашютист, свалившийся неожиданно с небес…
Соседки хорошо провели остаток вечера, позволив себе к теплым щам и соленым огурчикам добавить по нескольку, никто не считал, сколько, рюмочек домашней самогонки, чистой и мягкой, но при всем притом, достаточно крепкой для обычного зелья, продаваемого в сельском магазине. Беседа длилась приятно, тепло и душевно, благо, выпитое благоприятно повлияло на их пожилые организмы. Спохватились почти к полуночи, да и печка, наверно, прогорает, а мороз-то крепчает, и баба Дуся собралась идти домой.
- Дусь, что-то собаки противно скулят, жутковато, не боишься идти в избу, поздновато и лес-то близко, - прошептала в сенях хмельная подруга.
- Да кому мы, старые, нужны-то, у нас мясо уже иссохшее, жесткое, - парировала такая же хмельная соседка, - пойду, ночь на дворе, завтра рано вставать, в собес идти, надо опрятной быть, - и повернулась к калитке из огорода.
- Ну, давай, спокойной ночи, подруга, - в след промолвила Мария.
- И тебе сладко почивать, подруга, - произнесла, обернувшись, старушка…
Когда на треск досок и наконец-то разразившихся звонким пронзительным лаем, раздраженных таким бесцеремонным вторжением, собак к дому бабы Дуси сбежались мужики с ружьями и фонарями, большой таежный хищник уже прятал остатки растерзанного тела старушки там же, в сенях, под половые доски. Утолив жажду своего кошмарного голода, кое-что он решил «прикопать» здесь же, в доме, на следующий случай. Насытившись и, видимо, забыв инстинкт грозного царя тайги, на время, скорее всего, притупился нюх к приближающейся опасности…
Рядом с бабушкой и «положили» его охотники несколькими выстрелами из своих «стреляющих палок»…
Плохую злую службу несет в себе лесной таежный пожар, который невозможно, да и бесполезно чем-нибудь останавливать. Жалко мелких и не мелких лесных обитателей, таким вот способом пытающихся потом выжить, жаль, очень жаль, но «се ля ви», как говорят французы. Да, таковы реалии нашей таежной жизни.