Мама для ребенка – это целая Вселенная. До рождения и первые месяцы жизни малыш воспринимает себя как ее продолжение, единое целое с ней. Мамиными ушами он слышит, ее глазами видит, ее эмоции улавливает и учится их понимать, различать и копировать. У мамы он учится любви, заботе и пониманию. А что, если мама тяжело болеет? Или у мамы депрессия? Ее бросил муж или, напротив, остался, но вместе с ним остались алкоголь, побои и угрозы. Ребенок все чувствует и воспринимает мир таким, каким его в данный момент видит мама. Он неотделим от нее.
К восьми месяцам малыш наконец-то осознает, что он может ненадолго отделиться от мамы, чтобы самостоятельно изучать окружающий мир. Это важное открытие рождает тревогу, как бы не потеряться? Восьмимесячный возраст – это первый серьезный кризис с момента рождения, когда ребенок испытывает огромный страх сепарации. Он начинает постоянно проситься на ручки, цепляться за маму, требовать внимания. Ему необходимо постоянно убеждаться в том, что мама рядом.
Я не знаю, что именно произошло в кровной семье Марины, но изъяли девочку из семьи как раз в кризисный период развития. В больницу она попала в истощенном состоянии, получается, первые, самые важные, месяцы жизни тоже были для нее не сладкими. Что бы там ни было, сепарация Марины с кровной матерью произошла. В жизни девочки случился первый надрыв, который со временем становился все больше и больше. Все страхи, тревоги, переживания постепенно копились и укоренялись глубоко внутри. Марина стала похожей на пружину, которую постоянно удерживают в сжатом состоянии. Рано или поздно это напряжение должно было либо разрядиться неукротимыми вспышками ярости, боли и сопротивления, либо постепенно разрушить психику девочки.
Могут ли ребенку в условиях детского дома грамотно помочь справиться со своими тревогами, проработать его травмы. Способны ли штатные психологи излечить душу каждого ребенка? И всегда ли хватает их профессионализма для работы в таких учреждениях. Вопрос непраздный.
Когда я приехала за Мариной, встретилась с психологом детского дома и попросила ее дать портрет психолого-эмоционального состояния девочки. У меня была абсолютная уверенность, что при переводе из одного учреждения в другое, все дети получают грамотное психологическое сопровождение. К тому же во мне тешилась тайная надежда, что девочку морально готовили к передаче в семью.
- Я не пойму, что Вы от меня хотите? - удивился психолог.
- Мне хотелось бы узнать психологические особенности Марины.
- Вы обучались в школе приемных родителей? – поинтересовался она.
- Да, конечно.
- Тогда Вы все знаете и без меня.
- Что я знаю? Я с ней не жила, я ее не наблюдала. А Вы сопровождаете детей, значит, Вам есть, чем со мной поделиться.
- Вот смотрите, - она говорила с таким видом, как будто перед ней стоял непробиваемый глупец, - Вы берете домой ребенка. Каким он вырастет, не известно. Точно так же, как и с кровным. Вы его выносили, родили, но тоже не знаете наверняка, каким он станет. В этом плане все одинаково.
- Нет, не одинаково! Как минимум, с кровным известно, как прошли беременность, роды, первые часы и недели жизни. Довольно быстро становится понятным его темперамент, определяются какие-то черты характера, выясняется, что он любит, а что наоборот – не любит. А про Марину мне ничего не известно. А ведь она уже целую жизнь прожила до сегодняшнего дня. Неужели нельзя ничего рассказать о ребенке почти четырех лет?
- А зачем Вам все это знать? Вы все это сами можете узнать со временем.
- К примеру, есть ситуации, при которых Марина испытывает панический страх и тревогу. Если знать, чего именно она боится, то можно хотя бы на период адаптации избегать ситуаций, которые вызывают страх. Если знать тип расстройства привязанности, то можно выбрать правильную тактику поведения с ребенком. Если знать, какие травмы пережила девочка, то легче понять те или иные ее поступки и различить, где проявление характера, а где сигнал тревоги.
- Я пока еще не видела Марину. Давайте я проведу диагностику, за результатами подойдите ко мне в среду.
Диагностику психолог провела и в среду готова была поделиться результатами.
- Что я могу Вам сказать. Марина не испытывает никакого стресса в незнакомой обстановке. Она здесь была впервые, но как только вошла, сразу начала ходить по кабинету, все разглядывать. Значит, адаптация пройдет легко.
Хороший ли это показатель, что девочка спокойно зашла в незнакомый кабинет с человеком, которого видит в первый раз, и сразу начала вести себя раскованно? Лично у меня это вызывало сомнения.
- Ну, вы же понимаете, что эмоциональное состояние девочки я никак диагностировать не могу. Рисовать с ней еще рано, а тестов на этот возраст не существует. Так что я просто поговорила с ней. Ну, разумеется, речевое развитие сильно отстает. Выяснилось, что она не знает, как называется ребенок свиньи (говорит «маленькая свинка»). Цвета основные знает, понятия высокий - низкий, большой – маленький ей знакомы. Еще я попросила назвать фигуры, так вот она круг колечком называет. Вам придется наверстывать с ней упущенные знания.
Моему недоумению не было предела. Зачем я сюда пришла? Зачем оторвала психолога от важной работы и заставила заниматься моей девочкой? Мне не удалось выяснить ровным счетом ничего из того, что меня интересовало. Через полтора месяца, уже дома, я сделала диагностику психолого-эмоционального состояния Марины. Психолог (к слову сказать, с десятилетним опытом работы в детском доме) и порисовала с ней, и провела несколько тестов по возрасту. А до этого времени все необходимые знания я получала только опытным путем, продвигаясь как по минному полю. Соломку подстелить не удалось, увы.
Получается, что работа психолога сводилась к элементарному тестированию интеллектуального развития (даже не познавательной способности). Воспитатели и нянечки на вопрос «где моя мама?» отвечали всем детям практически одно и то же: «Она тебя променяла на водку и никогда не заберет». Вот и все психологическое сопровождение ребенка в детском доме. А этот образ матери-бомжихи! Кто детям рассказал, что их мамы выглядят именно так?
Поэтому и осталась маленькая девочка наедине со своим невыплаканным горем. Никто не мог ее услышать, понять или утешить. А какова была ее самооценка? Разве хороших детей меняют на водку? Разве у хороших детей может быть мама-бомжиха? Разве заслуживает Марина того, чтобы к ней прислушивались, интересовались ее чувствами и переживаниями? Кто она? Она - койка-место, единица в общей статистике, детской логистике, неумолимом движении по группам. Однако Марина не желала с этим мириться, как могла она сопротивлялась и училась выживать без взрослых.
Нервная система девочки была серьезно надорвана. В расторможенном состоянии Марина не могла сосредоточиться даже на десять секунд. Она начинала психовать, капризничать, разбрасывать и портить все, что было в зоне доступа. Надрыв чувствовался и в характере Марины, который был крайне заострен в диаметрально противоположных проявлениях. Она то закатывала истерики и проявляла тревогу по любому поводу, то вдруг являла непротивление, равнодушие и даже безразличие к своей участи. В одно время Марина демонстрировала яростное сопротивление, упрямство, желание добиться своего напором или измором, в другое – приспособленчество и конформизм. Она целыми днями кричала, хныкала и ныла по разным пустякам, а когда на самом деле ей было больно, молчала, как партизан.
Однажды мне бросился в глаза закапанный кровью белый коврик, на котором дети мирно играли в конструктор.:
- Кто поранился?
- Никто.
- Откуда кровь?
- Мама, у меня на попе синяк, - спокойно сообщила мне Марина.
Под платьем оказались пропитанные кровью трусики, а на попе – аккуратная, круглая, довольно глубокая ранка. Непонятно, обо что она могла пораниться, если вокруг был полный порядок.
- Марина, на что ты упала?
- Ээээээ….. ааааа…. Ммммм… на ковер.
- Марина, мне это важно знать. Я не буду тебя ругать. Просто нужно понять, чем лучше обработать твою ранку.
- Ээээээ …. На подушку упала.
Дознание так и не дало никаких результатов. Ни Марина, ни сын не проговорились. Но что самое удивительное, при такой ощутимой травме не было ни всхлипа, ни вскрика. Полная тишина. Все это время я находилась рядом, раскладывая чистые детские вещи по ящикам комода.
Противоречивость характера имела и другие грани. В одно время моя липучка-приставучка задавала миллион ничего не значащих вопросов:
- Мама, это сковородка? Мама, ты берешь сковородку? Мама, ты взяла сковородку? Мама, ты поставила сковородку на плиту? - и все в таком же духе.
В другое время, когда требовалась помощь, молчала как рыба.
Не так давно муж ночью зашел в детскую посмотреть, все ли там в порядке.
- Похоже, Марину стошнило, - сообщил он.
- Когда? – спрашиваю я.
- Только что.
- С чего ты взял?
- Когда я по комнате проходил, звук был, будто ее тошнило прямо при мне.
-Так ты посмотрел?
- Я ее позвал, пошевелил, а она спит, не просыпается.
- Если вырвало, то запах должен быть специфический. А может тебе просто показалось?
- Не показалось, характерный запах тоже есть.
С фонариком я тихонько проникла детскую комнату.
- Марина, тебя стошнило?
- Да, - сдавленно прохныкала девочка.
- Давай спускайся вниз, я тебе фонариком посвечу.
Марина высунула голову из-за бортика кровати и стали видны ее лицо, волосы, руки, одежда, обильно испачканные рвотной массой.
- Ты сейчас спала?
- Нет.
- А если бы папа случайно не услышал, что тебя стошнило, так и осталась бы спать на грязной постели?
- Да, - снова сдавленный хнык.
Умыв и переодев дочку, я прижала ее к груди:
- Марина, когда тебе плохо, у тебя что-то болит или тебя тошнит, надо говорить маме или папе. Мы тебе поможем. Это как раз то, чем обязательно надо делиться.
Получалось очередное противоречие: по разным пустякам Марина любыми способами привлекала внимание, а свои боль, беспомощность и страх, напротив, скрывала, пытаясь казаться сильной и неуязвимой. Когда ей действительно была нужна помощь, она, скрипя зубы, терпела, но молчала, потому что не доверяла. А желание Марины остаться спать в луже рвотной массы вызвало у меня еще и параллель с образом матери-бомжихи. Могла ли этот поступок объяснить крайне низкая самооценка? Хотя возможно, девочкой двигали элементарный стыд или страх наказания.
Противоречий в поведении проявлялось много. Голодная – не ела, по три часа гоняла еду по тарелке. Сытая – ела, даже если блюдо не нравилось или она уже совершенно объелась. Давилась, но ела, до рвоты. В ответ на вопрос – молчала, на просьбу тишины – кричала. Все хорошие и любимые игрушки – ломала, топтала ногами, а потом плакала, что жить без них не может. На предупреждение, что она лишится игрушки, если не будет ее беречь – отмахивалась, мол, плевать, и без нее обойдусь. С одной стороны, Марина хотела вернуться в младенчество, часто демонстрировала полную беспомощность, с другой – не позволяла обращаться с собой, как с маленькой, не допускала, чтобы ей помогали.
Часто у Марины проявлялось стремлением единолично обладать: «И мне», «Это мое», «Не трогай, это мое» - и дразниться: «а я тебе не дам», «а у меня вот что есть». Пользуясь превосходством физической силы, она сталкивала брата с транспорта, отнимала игрушки, а потом наслаждалась победой, смакуя ее у мальчика на глазах. А иногда, напротив, девочка, легко делилась или отдавала то, чем сама хотела заниматься в настоящий момент, просто потому что «так поступают хорошие дети».
Наделенная от природы привлекательной внешностью и умея этим пользоваться, Марина легко очаровывала окружающих взрослых, при этом, не пытаясь установить с кем-нибудь длительный контакт. Ее вполне устраивали поверхностные отношения, особенно когда была перспектива получить угощение или какой-нибудь подарок. Девочка остро нуждалась во взрослых и в тоже время всячески отталкивала их, делала все возможное, чтобы взрослые держали ее на расстоянии.
Часто Марина демонстрировала полную неспособность что-либо воспринять, усвоить, повторить, понять. Например, нам понадобилось полтора месяца, чтобы проговорить слово «посмотри» вместо «эээ». Зато в повседневной жизни девочка легко подражала моей манере (с поправкой на дикцию, конечно), дословно повторяла мои фразы в схожих жизненных ситуациях.
Ориентированная на детей, Марина легко находила с ними общий язык, всегда бежала к окну, если там послышались детские голоса, бурно реагировала, если встречала где-нибудь ребятишек (преимущественно младшего возраста). И при этом постоянно «путалась» в ногах у мамы, всячески привлекала к себе внимание, вызывала «огонь на себя», если я была занята чем-то хоть какое-нибудь непродолжительное время. Разными способами выпрашивала наказание, а потом делала все возможное, чтобы оно не заканчивалось, только бы удержать внимание мамы или папы любой ценой.
Марина хотела жить в семье, с интересом наблюдала за тем, как мы общаемся с младшими детьми, пыталась подражать, при этом поначалу регулярно просилась обратно в детский дом и даже как-то сказала, что если я ее не отвезу, она пойдет туда сама, мне достаточно только показать дорогу.
- Ах, не покажешь?- Возмутилась Марина в ответ на мой отказ, - Значит, я буду жить в ванной или в туалете. В темном, чтобы меня оттуда бабайка забрал.
Приемные дети часто просятся обратно в детский дом, так они проверяют предел терпения родителей: вернут или нет? Так что это как раз было предсказуемо и ожидаемо. А вот темный туалет причем? По принципу «назло бабушке отморожу уши?»
Девочка испытывала голод по ласке, нежности и любви, при этом любое проявление терпеливости, великодушия, демократичности, усталости у взрослого – она расценивала как слабость. Она не любила никаких ограничений и при этом совершенно не знала, как распорядиться своей свободой, и могла совладать с собой только под неусыпным контролем взрослого.
Со стороны могло показаться, что все описанные черты присущи любому домашнему ребенку. У кого трехлетка не упрямится? У кого не выпрашивает подарков, не дразнится и не скрывает что-то от родителей? Разумеется, здесь я ничего нового не открыла. Кроме одного «но». Отличие было в степени, все вроде бы привычное, только помноженное в десятки раз. Все эти качества и проявления характера были слишком обостренные, всегда с надрывом, что в одну, что в другую сторону. Это был характер, который не имел абсолютно никакого стержня, такая вот своеобразная бесхребетность. А, значит, и оттолкнуться было не от чего. И поэтому Марина сама не могла органично встроиться в семью, но и у нас не было возможности найти к ней «ключик», и как-то подстроиться.
Психологически Марина была как младенец, младше моей восьмимесячной дочки, поведение иногда проскальзывало как у подростка. Она могла грубо ущипнуть маму за грудь, задрать мне юбку на глазах у людей, исподтишка стащить белье, при этом оскорбительно хохоча и тыкая пальцем. При всем этом Марина была опытным психологом, она безошибочно определяла слабые места людей, их болевые точки, знала, на какие поощрения она может от кого рассчитывать. Ну, а уж по количеству негативного опыта, душевной боли, страданий и надломленности у Марины мало было равных и среди взрослых.
А нам оставалось только одно – ждать. Ждать, когда уйдет этот надрыв, когда пройдет ее тотальная тревожность. В случае с Мариной лучшим нашим союзником было время. Так что надежда оставалась только на него и на помощь Божию.