Есть среди множества полинезийских островов маленький островок по имени Рароаи. Это атолл с пальмами на песчаном берегу и прозрачной лагуной. В тихую погоду пальмы отражаются в воде, а в шторм океанские волны вздымаются до небес, захлестывают атолл, будоражат лагуну.
На Рароаи я прожил четыре года.
Мои предки были моряками и поставили свой дом на берегу моря. В саду лежал якорь, из окон библиотеки виднелось море, незаметно переходившее в небо. В шкафах хранились навигационные приборы, старинные книги и лоции. Я изучал карты, они оживали – бушевал океан и кричали чайки. Я листал отливавшие ржавым металлом страницы – со страниц срывался свежий ветер и соленые брызги летели в лицо. Я трогал секстанты и подзорные трубы – и далёкие страны становились ближе.
В двенадцать лет я сбежал из дома, намереваясь стать юнгой и уйти в дальнее плавание. Полисмены, улыбаясь, вернули меня родителям; отец, помню, ничего не сказал, но постарался, чтобы я занялся более серьёзными вещами.
Ровно через десять лет после неудачного бегства я закончил университет, получив техническое образование. Мне оставалось несколько свободных месяцев и хотелось распорядиться ими наилучшим образом.
Я пересек континент и в дальнем углу оклендского порта нашёл “Мариту”. На борту стоял мужчина и смотрел на причал.
– Куда вы плывёте? – спросил я.
Он мельком оглядел меня и нехотя ответил:
– В Южные Моря.
– Возьмите меня.
Человек отвернулся. Я не уходил.
– Что ты умеешь делать? – спросил он наконец.
– Все, что прикажете.
– Сэр, – поправил он.
– Всё, что прикажете, сэр.
Он кивнул головой в сторону трапа. Я поднялся на палубу.
– Я – Райс Гарднер. “Марита” моё судно. Возьму на рейс, три месяца. Десять долларов в день. Расчёт по возвращении. Послезавтра в пять выходим. Сейчас ты свободен.
Рано утром, кажется, в четверг, “Марита” вышла в открытое море. Вскоре берег материка исчез в туманной дымке. Я был возбуждён – передо мной лежал Великий Океан, где пригоршнями рассыпались тропические острова.
Неторопливо начавшись, быстрее побежали однообразные дни. Всё было как в книгах – бесконечный океан вокруг хрупкой “Мариты” сиял солнцем, разбитым в волнах, проносились внезапные шквалы, белое облачко на небосклоне предвещало шторм, за чертой горизонта таились неведомые земли. Но в книгах лишь мельком говорилось о тяжёлой жизни на море, о замкнутом и тесном пространстве суденышка – жалком клочке, оторванном от суши, о жестоких конф-ликтах, что возникают сами собой, о тоске по твёрдой земле и о неустанной работе.
Работать приходилось много. Я без конца скреб, драил, чистил “Мариту” и к вечеру без сил валился на койку. Иногда выпадал свободный час, я склонялся за фальшборт и подолгу смотрел на пенящуюся воду. И только тогда солёные брызги летели в лицо.
Но тут Гарднер окликал меня и с усмешкой давал новое поручение.
Я ещё слишком мало разбирался в людях, чтобы понять характер Гарднера. Я видел, что он был высокомерным, жёстким и скрытным. Интереса ко мне он не проявлял. В приключенческих романах часто описываются люди подобного рода. Без дома, без семьи, они скитаются по белому свету, повсюду одинаково чужие. Плотный, среднего роста, Гарднер был замкнут и неразговорчив. Команду он подобрал среди таких же, как и он сам, личностей, чувствующих себя в море спокойнее и уютнее, чем на суше. Все они были похожи, не особенно любили друг друга; между происходи яростные стычки, но что-то объединяло их, что именно, понять я не успел. Попадали на “Мариту” и случайные люди; к ним относились настороженно, и, если они мешались, Гарднер избавлялся от них быстро и просто.
“Марита”, красивая и неухоженная яхта, когда-то служила богатым владельцам, затем меняя хозяев, оказалась у Гарднера. Он промышлял на ней мелкими фрахтами и не брезговал сомнительными операциями.
Наша первая стоянка пришлась на Гавайи. Здесь Гарднер выгнал матроса, нанятого одновременно со мной, а меня он отпустил на два дня, разрешив ночевать на берегу.
Потом “Марита” направилась на юг.
Однажды ночью я проснулся от тишины. “Марита” покачивалась на длинной волне.
На палубе послышался топот ног, раздались резкие возгласы и щёлкнул выстрел. Я выбил запертую дверь и выскочил на палубу.
За кормой исчезала тень какого-то судна, Гарднер, освещённый прожектором, стоял возле рубки и ругался, чьё-то тело лежало на палубе и вокруг него растекалась кровь, – я собрался крикнуть, но сзади меня ударили по голове и я потерял сознание.
Очнулся я от боли и света. Солнце било в глаза.
– Развяжите его, – раздался резкий голос Гарднера.
Шатаясь, я поднялся. Саднило в затылке, руки и ноги ныли от веревок.
– Ну что, Джейк, – сказал Гарднер, – ты, кажется, очень любишь чужие дела? Некрасиво. У тебя возможность исправиться. Полгода хватит? Вот здесь. Прекрасное место, сэр! – он ткнул рукой за борт.
Метрах в трехстах от “Мариты” виднелась земля. Ветер клонил пальмы и волны неторопливо набегали на песок.
– Послушайте, Гарднер, вы этого не сделаете.
Он презрительно усмехнулся.
– У вас это не получится.
– Не получится, выбросим за борт, вот сюда, – Гарднер плюнул в море.
– Всё решено, Джейк, не сопротивляйся, – вступился Джайлс.
Этот матрос симпатизировал мне.
Спустили шлюпку, положили туда несколько ящиков; “В расчёт,” – буркнул Гарднер, – усадили меня и Джайлс с Марком налегли на весла.
На прощанье Джайлс сказал:
– Это Рароаи. Потерпи, Джейк.
Я стоял на берегу и смотрел вслед судёнышку, пока оно не растворилось в блеске волн.
Скажу сразу, что “Марита” не вернулась за мной через полгода, как обещал Гарднер. Никогда больше я не видел ни его, ни “Мариту”.
Я остался один на пустом острове.
Рароаи я обошёл в тот же день.
Атолл был обыкновенным. Неширокая полоска песка, почти полностью охватывающая неглубокую лагуну, окружённая внешними рифами, несла на себе несколько десятков пальм сквозь беспокойный океан. Остров казался нетронутым и, не торопясь, жил по-своему. Кораллы строили свои жилища – волны разрушали их, намывая берег, океанские течения приносили семена растений, они прорастали, покрывая остров зеленью. Атолл действительно был прекрасным местом, он обладал всем необходимым для жизни людей, но они не селились здесь – Рароаи слишком мал и стоит в отдалении от архипелага.
Вначале, переживая случившееся на “Марите”, я не воспринимал нелепости и трагизма ситуации, в которой очутился. Однако вскоре мне пришлось очень плохо.
Днём было проще – я бродил по атоллу, смотрел вдаль, надеясь увидеть корабль. Солнечный свет отделял сушу от океана, ясно очерчивая границу моего существования. Ночью же эта граница исчезала, островок сужался до горсти песку, на котором я лежал боясь шевельнуться, чтобы не коснуться воды. Океан, скрытый во тьме, приближался вплотную, душил запахом соли, смешанным с каким-то другим, терпким и незнакомым. Мне становилось страшно. В гуле волн, размеренно набегающих на атолл, слышался ритм чудовищного механизма, без конца, без остановки, совершающего титаническую и непостигаемую мной работу. Самих волн, вспухавших на мелководье, я не видел, лишь белые гребни рассыпались по рифам светящимися кружевами.
Ритм прибоя, бьющегося об атолл, пугал и завораживал. Я чувствовал себя ничтожным перед мощью океана. Мне то хотелось бежать, прибиться к какому-нибудь живому существу и разделить с ним свой страх, то остаться на месте и быть проглоченным волнами.
Как я был одинок в целом мире! Только море, звёзды и ветер в темноте.
Я был один против дня и ночи, против атолла, воды и неба, против прибоя и стены дождя. Некуда было деваться с проклятого острова. Я мог зарыться в песок с головой, мог забраться на самую высокую пальму, мог добрести до рифа, где начинался открытый океан, – мог сделать всё, но избавиться от одиночества был не в силах.
Я катался по земле и проклинал всех на свете – Гарднера и “Мариту”, детские мечты над раскрытыми книгами, самого себя, наивного искателя приключений.
Я тосковал по человеческому обществу, я с горечью вспоминал суету городов и стремительность утраченного мной мира.
Я нуждался в действии, но его не было.
На Рароаи царили мир и покой, ненарушаемые ничем. Время стояло. Поднималось и заходило солнце, голубело небо, шумел ветер в кронах пальм. По раз и навсегда заведённому порядку шли на атолл океанские волны.
Такие же волны далеко-далеко качали “Мариту”.
Я размышлял о причинах, заставивших Гарднера поступить со мной таким образом. Неважная репутация моего будущего капитана была известна из разговоров в портовых барах, но я не придал этому никакого значения; “Марита” подходила для моих целей, а остальное меня как бы не касалось. Я не понимал, что окажусь в другом измерении, среди людей, которые думают и поступают совершенно иначе. Я даже не представлял, что мои поступки, абсолютно правильные, будут истолковываться превратно, да и сам я из поведения окружающих буду делать весьма странные выводы. На свою беду, я стал свидетелем происшествия для экипажа “Мариты” настолько серьёзного, что держать меня на борту своего судна Гарднер не решился.
Они не посвящали меня в свои дела. Я пришёл на “Мариту” за час до отплытия, на Гавайях во время стоянки находился на берегу и не знал, что творится на яхте, и той ночью меня заперли в кубрике неспроста. Что случилось тогда – я мог только догадываться. Видимо, Гарднер встретился со своим партнёром, между ними возникла ссора, кто-то был ранен или даже убит. Своим появлением на палубе я помешал им и Гарднер расправился со мной, высадив на Рароаи.
Он рассчитал верно. Через шесть месяцев я попрошусь на “Мариту”, обещая, что буду молчать и не помчусь в полицию в первом же порту. Я соглашусь на любые условия, лишь бы вернуться домой. А полгода срок небольшой, я буду ждать, не сойду с ума и не потеряю человеческий облик.
С другой стороны, доказывал я себе, Гарднер погорячился. Когда он успокоится, то придёт к вводу, что мальчишка Джейк ему не опасен. Мои рассказы вызовут улыбку. В полиции меня высмеют, экипаж “Мариты” недоумённо пожмёт плечами, Гарднер покрутит пальцем у виска. Значит, если не сегодня, так завтра, “Марита” покажется на горизонте.
Но, с трудом признавался я, Гарднер с половины пути поворачивать назад не будет, и мне надо настраиваться на означенный срок.
Вначале я считал дни до возвращения “Мариты”, но вскоре сбился. Я не очень огорчился этим, так как уже был твёрдо уверен, что за мной обязательно вернутся, месяцем раньше или днём позже.
Чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, я занялся благоустройством Рароаи: в самом широком месте атолла сплёл хижину из пальмовых листьев, рядом выкопал яму, в которой держал продукты, что оставил Гарднер. Там было два ящика с консервами, спички, несколько бутылок спиртного да пачка старых газет. Впридачу я получил ещё простенький набор инструментов и рыболовных снастей.
Я собирал кокосовые орехи, в лагуне ловил рыбу, собирал дождевую воду; изредка открывал банку консервов и прикладывался к виски.
Обувь я надевал лишь тогда, когда хотел войти в воду – дно лагуны было покрыто кораллами, острые ростки которых ранили ноги.
Вскоре я знал на острове каждое дерево, каждый изгиб берега. У меня появились любимые местечки, где особенно охотно проводил долгие дни. На мелководье я сделал нечто похожее на запруду, где устраивал себе купания.
Как-то я вышел на внешнюю полосу рифов, окружавших атолл. За ними не было спокойной воды. Здесь проходила граница между твёрдой землёй и вечным движением моря. Меня ничто не могло защитить – ни лагуна, ни твёрдая земля под ногами, ни сами рифы, – я оказался перед липом Великого Океана.
Не дав мне подготовиться он набросился на меня своими размерами, навалился своим дыханием, кружа голову и тесня грудь. Как завороженный смотрел я волнующуюся бесконечную поверхность. В ней было что-то необычайно притягательное, и чем дольше я вглядывался в неё, тем сильнее охватывало меня странное желание. Мне захотелось броситься в воду, часть которой, как писали в учебниках, текла в моих жилах, раствориться, исчезнуть в ней, охватить разом неизмеримое пространство океана и времени. Они звали и манили меня, обещая вечную свободу и бессмертие. Я уже был готов перешагнуть через последний риф и ринуться в распростёртые объятия, но что остановило меня, не знаю.
Трясущимися руками я закрыл глаза и повернулся к Рароаи.
Ночь прошла мучительно. Я дремал и вздрагивал от шума прибоя, мне мерещилось, что бреду на рифы и кидаюсь в океан, превращаюсь в белую пену.
Я долго остерегался выходить на рифы, пережитое там не прошло бесследно. Я вдруг понял, что окружающее, ещё вчера казавшееся продолжением прочитанного в детстве, существовало на самом деле, независимо от меня и не замечая меня.
Впервые в жизни я ощутил своё ничтожество перед мощью природы. Природа была выше меня, она дала мне жизнь, управляла моим существом и подчиняла его своим законам. Я почувствовал над собой какую-то непонятную власть; почувствовал, что она диктует мне чувства и желания.
После потрясения на краю атолла, дни, последние на “Марите” и первые на необитаемом острове – события ничтожного человеческого мира, самые яркие на моей памяти, – стали мелкими и бесцветными. Я о них и не вспоминал. Новая сила – притяжение океана овладела мной и звала на рифы.
Прошло много времени, прежде чем я вновь осмелился выбраться на рифы.
И вот я снова стоял на кромке океана, на последней черте. Соленые брызги летели на меня, ветер трепал нестриженные волосы.
Надо сделать один шаг, волны подхватят и унесут меня вдаль. Или разобьют о рифы.
Я видел атолл как бы стороны – блестящее колечко среди волн – и себя, протягивающего руки навстречу вечной тайне морского пространства. Я – песчинка на берегу слепящего океана, оторвавшаяся от него и готовая вернуться. Вереница моих предков упрощаясь, уходила в прошлые тысячелетия к первоначальному хаосу, когда пустые волны бились о холодные скалы. Цепочка превращений от простой воды до сложного организма на мне заканчивалась, я был промежуточным звеном и цепочка исчезала в бесконечном будущем. Я умру; океан и атолл останутся, они вечны, как вечен ветер и звезды.
Здесь, на рифе, неясным образом я соприкасался с чем-то – не могу определить его словами – и страх перед океаном проходил. Шагнув в волны, растёкшись морской пеной, я сам превращался в океан, получал способность преодолеть любое расстояние, способность коснуться любого берега за горизонтом. Я обретал свободу, я избавлялся от одиночества, надо лишь выйти сделать шаг, один-единственный.
Но за мной лежал остров, моя опора над толщами океана.
Противоречие между двумя стихиями разрывало меня; я принадлежал им обеим, одинаково враждебным и одинаково животворным, и через меня проходила нить, связывающая сушу и море.
Мне нравилось на рифах, там я не чувствовал себя одиноким.
“Мариты” не появлялась, но я не особенно ждал её, смутно догадываясь, что ещё не всё узнал на острове.
Потом был шторм.
Океан набросился на Рароаи, сотрясая атолл до основания. Огромные волны захлестывали островок и носились по лагуне.
Дрожа, я спрятался в хижине.
К ночи шторм усилился. Тучи спустились к самой воде и перемешались с волнами; море и небо слились в одно целое и забились в любовном экстазе, выплёскивая друг на друга скопившуюся бешеную энергию. Быть может, в эту минуту где-то рождались новые острова.
Сильный порыв ветра сорвал кровлю моего дома и унёс её в темноту. Я упал на мокрый песок и схватился за ствол пальмы, а ветер старался оторвать меня прочь.
Деревья не выдерживали напора стихии и ломались. Переломилась и пальма, за которую я держался. Ветер, торжествуя, завыл ещё громче, треск падающих стволов нарастал и тут я услышал голос, тихий и протяжный, как стон:
– Джейк, Джейк, помоги!
В грохоте шторма, в тусклом сиянии пены волн, во мраке, прорезываемом молниями, истекающий силами, я слышал голос – я терял рассудок.
Вопли ветра, рев океана и новый непонятный звук – всё сливалось в один яростный крик умирающего мучительной смертью или корчившегося в родовых схватках животного. Я не выдержал, вскочил на ноги, раскинул руки и закричал. Я страстно желал сойти с ума, чтобы избавиться от кошмаров бури, победить свой страх и бессилие. Ветер ворвался в лёгкие, подхватил мoё тело и швырнул на землю.
…Я очнулся полузасыпанный песком.
Истерзанный остров приходил в себя после шторма. Привычного шума прибоя не было, всё замерло. В мутной вроде лагуны плавали листья и кокосовые орехи, уцелевшие пальмы застыли в неподвижности.
Я с трудом добрался до своего жилища, расковырял песок, достал бутылку и сделал основательный глоток.
Откинувшись на обломок ствола, я бессмысленно глядел на океан. Он был как стекло – ровный, бесстрастный.
Лёгкий порыв ветра пронесся над атоллом, и я услышал голос, что звучал прошлой ночью:
– Джейк, Джейк, помоги!
Кроме меня на острове никого не было и не могло быть, я знал это совершенно точно и тем не менее… Может я опьянел от нескольких глотков спиртного, может, ужасный шторм ещё не изгладился из памяти, но голос, не умолкая, раздавался тихо и явственно, как вздох.
Я обошёл Рароаи, пересёк лагуну, вышел на рифы, заткнул уши, наконец, но голос звучал и звал меня на помощь.
Я не знал, что предпринять и растерянно смотрел вдаль. Море было неподвижно, небо безоблачно, природа замерла, лишь пальмы шелестели листьями, и звучал голос.
Он слабел, потом исчез.
Под вечер я снова обошёл остров. Из сорока девяти плодоносящих пальм одиннадцать были вырваны с корнем. У семнадцати поломались стволы – всего пострадало двадцать восемь деревьев. Второй такой шторм опустошит Рароаи окончательно.
Последующие дни я, как мог, приводил островок в порядок. С берегов собрал гниющую рыбу, выброшенную волнами, отнёс её за риф, разбившиеся орехи закопал в песок.
Решив спасти пальмы, стволы которых переломились неполностью, я наложил лубки на места перёломов и замотал листья, потом периодически смачивал лубки пресной водой. Несмотря на частые дожди, во время которых можно было собирать пресную воду, её не хватало – и я ограничивал себя в питье.
Безвозвратно погибшие пальмы я пустил в дело – обрубил кроны и из стволов соорудил чуть более крепкое убежище вместо прежней лёгкой хижины, а остатки пальм просушил и вскоре по вечерам принялся разводить костры, наблюдая причудливую игру огня. Иногда я как бы поглядывал на ночной со стороны и видел вырезанный в ночи дрожащий конус света, свою фигурку, качающиеся тени пальмовых листьев…
Костёр угасал, по углям перебегали искры, потухала последняя; я ложился спать.
Уже много месяцев я оставался один-одинешёнек.
Что-то менялось во мне. Я замечал что, не отделяю себя от острова. Первосозданная тишина перестала возмущать слух и не наводила страха. Океан не пугал своими просторами, а атолл теснотой. Щемящее чувство одиночества несколько притупилось и, хотя я страдал от него до самого конца, но не так сильно, как вначале. Иногда мне хотелось завыть с тоски, но обычно у меня было хорошее, ровное настроение.
Я свыкся со своим положением и находил в нём своеобразную прелесть. Заботы о пропитании не доставляли особых хлопот и целыми днями я был свободен. Я плескался в лагуне или валялся в тени деревьев. Порой я жалел, что у меня нет бумаги и карандаша, чтобы записывать странные мысли, приходившие в голову.
По-прежнему я высматривал в море корабль, но втайне боялся, что “Марита” вернётся и мне придётся покинуть Рароаи.
Дни моей жизни на атолле не отличались друг от друга и сменялись незаметной чередой; во мне же происходила какая-то подспудная работа. Я сознавал, что постепенно становлюсь другим человеком, не тем, что раньше, каким-то новым, непривычным для себя.
Я не скучал – со мной были мои мысли, неясные и незаконченные, как и всё вокруг меня. Они жили во мне и отдельно от меня, кружась по острову и синему океану, словно живые, но неосязаемые существа.
Прошло время – я снял с деревьев лубки. Пальмы срослись, роняли спелые орехи и качались под ветром, как ни в чем не бывало.
Одежда моя износилась. Гарднер не оставил ружья, Провидение не населило остров козами, а морские течения никак не прибивали к берегу покинутое людьми, полузатопленное судно, наполненное разнообразным платьем и всяческим добром, необходимым любому островитянину. Мне пришлось ходить нагишом. Стесняться было некого, но мне казалось, что тысячи глаз смотрят на моё обнажённое тело. Я испытывал неловкость и инстинктивно прикрывался рукой при каждом резком звуке. Теперь я стал совершенно беззащитным – рассыпалась последняя грань, отделявшая меня от окружающего мира. Кожа почернела от солнца, стала грубой и шершавой, а всё тело пропиталось запахом соли и ещё чего-то терпкого, что я, наконец, смог определить.
Так пах океан, так пахло всё сущее на атолле.
Океан дышал, огромные массы воды, увлекая за собой воздух с поверхности, опускались вниз, и, поднимаясь, выдавливали в небеса смрадный выдох морских глубин. Такой же запах, отталкивающий и притягательный, – запах разложения и зарождения, – шёл от рифов и гниющих орехов. Он пронизывал всё, проникал повсюду, исходил от моего тела.
Я жил бы беспечно, если бы не воспоминание о странном голосе, прозвучавшем в тот гибельный для Рароаи шторм. Пригрезился ли он мне, принадлежал ли какому-то существу, жившему рядом со мной, но в другом измерении, на пороге которого я стоял и который мне не суждено переступить? Или один из параллельных миров соприкоснулся с моим в ужасный, совпавший для обоих миг, и неведомое мне создание позвало, повелело прийти на помошь или – не знаю, – попыталось ободрить в трудную минуту?
Я понимал, лучше сказать, инстинктивно знал, что должно быть особое стечение обстоятельств, нужен некий особый толчок, что должна, наконец, выплыть из бесконечного пространства моего мозга новая мысль, ещё не сознаваемая мною, – именно тогда я услышу протяжный голос, так не дающий мне покоя до сию пору. Ведь есть же у меня, как и любого, иная жизнь, незнаемая, непостижимая! Она всегда находится рядом, иногда я приближаюсь к ней, пытаюсь ухватиться и перетечь в неё, но она вырывается и исчезает, оставляя двойственное чувство разочарования и надежды.
Помню, я сидел вечером на берегу. Солнце зашло, наступила темнота. Мерно дышал океан, по воде лагуны бежала лунная дорожка и я, пожалуй, впервые забыл о своём одиночестве.
Вокруг меня, не замирая ни на мгновение, суетились мириады живых существ, отдельных и неразрывно связанных между собою. Вместе они составляли атолл, маленькую частицу мироздания, в котором всё было важным и необходимым. Всё жило, переходило из одного состояния в другое, росло, давало пищу друг другу и умирало затем, чтобы вновь родиться; родиться в ином качестве, вобрав в себя материал, переработанный предыдущими поколениями.
После смерти каждое из них превращалось в пыль и рассеивалось по белому свету. Умру и я, моё тело рассыпется, разбежится по земле тысячами сочетаний атомов, среди которых будет одно, сложившееся моём теле и сохранившее что-то, принадлежавшее только мне. Пройдя через тысячи организмов, это сочетание, эта частица дождётся своего часа. Во мне самом есть такая частица, и не одна, берегущая неизвестно чей опыт; в благоприятных условиях она проявится в безотчётном, неконтролируемом действии или во внезапной мысли. Из какого пространства, из какого времени придёт она? Из толши земли или из черноты космоса? Запечатлено ли в ней клокотание магмы или движение некоего существа чужой планеты? Какой отблеск оставили на ней дрожащие огни бесчисленных звёзд на бесконечно далёком пути?
Тогда, на рифах, впервые я столкнулся с той вечностью, что заложена во мне, как и в каждом творении природы. Шагнув в воду, я мог бы вернуться назад, снова стать простейшей клеткой и начать всё сначала, стать всем живым, воплотившись в любое живое существо. Здесь, на Рароаи, последовательно стирались грани между моим "я" и всем, что окружало меня; мы были едины. Я никогда не умирал и никогда не рождался; я был всегда. Я ел пищу, которую уже ели, я пил ту самую воду, которую, быть может, миллионы лет назад, настороженно озираясь по сторонам, жадно глотал какой-нибудь зверёк; я дышал воздухом, прошедшим через сотни тысяч лёгких. Я не исчезну бесследно – я буду вечен.
Я лежал на песке и физически ощущал себя кораллом, копошащимся на стыке суши и моря, я чувствовал движение воды вдоль плавников, я качался под ветром и, разбиваясь о землю, мечтал дать новый росток; я был атоллом, океаном, ветром над ними. Я пылал огнём и бежал лунной дорожкой по лагуне, от меня исходил запах океанских глубин и сожжённых солнцем пустынь, я был целым миром, и я входил в него необходимой частью.
Нескончаемое число живых существ оставило во мне свой след. Они жили, не задаваясь вопросами о смысле своего бытия, предоставив это нам, людям. Занятые борьбой за существование, они стремились сохранить себя и своё потомство; набирали опыт, вырабатывали новые качества, стараясь приспособиться к среде или приспособить её к себе, каждое из них хотело ов-ладеть миром, преодолеть свою беззащитность, исполняя желание далеких предков. И самолёт, легко пронзаюший небо, быть может, и есть реализованное смутное желание, мечта – неясный проблеск будущего сознания – первобытного яшера, неуклюже срывающегося со скалы в пропасть, о свободном, прекрасном полете.
Я живу на Рароаи, заполняя остров своим сознанием, своими мыслями, проникающими повсюду, я придаю атоллу законченность, я одушевляю маленькое хрупкое сообщество. Голос, услышанный мной, принадлежал ему. Я был существом другого порядка и другого мира, я мог помочь и защитить там, где он бессилен. Одновременно я принадлежал и ему и это он, нет, не он – меня позвали тысячи жизней, слитые в одну, меня звал атолл, меня звали море и небо, единые и неделимые.
Исчезла “Марита” и Гарднер, исчез мой дом, пропало моё прошлое. Океан, атолл, небо и я соединились в одно живое существо, в одно целое, где нет места одиночеству.
Рокотало море на рифах, я спал на берегу, мне снилось сразу всё – песок, остров, море и туманная звездочка в пустоте.
И тихий голос пел колыбельную.
– Доброе утро! – сказал я, проснувшись.
– Доброе утро, Джейк, – прошелестело в ответ.
С того дня я утратил чувство времени.
Но однажды за мной приплыло суденышко, похожее на "Мариту", – из тех, что шляются по морям не в поисках заработка, а из любви к бродяжничеству, и вернуло меня обратно в суетливый, занятый только собой человеческий мир.
Я женился, родились дети – заботы хлынули словно тропический ливень, – жизнь потекла стремительно и незаметно. Изредка я просыпаюсь по ночам, смотрю в тёмный потолок, по которому пробегают смутные тени, и тогда слышу голос, почти неразличимый в шорохе листьев: "Джейк, Джейк, где ты?"
Идея 1978 года. Начато в 1979 г.
Восстановлено в 2006 г.
Просмотрено: апрель 2014 г.