Мы не имеем права потреблять счастье, не производя его.
Бернард Шоу
Вопрос счастья и вопрос творчества ставится во многих произведениях искусства. А что, если попробовать их рассмотреть вместе? Удивительным образом рассуждения на эти темы вместе встречаются и у Томаса Манна, и у Николая Замятина. Впрочем, не о том же самом ли рассуждает Грибоедов в «Горе от ума» противопоставляя беспокойного творца Чацкого и счастливого обывателя Молчалина?
Начнем с вопроса счастья. Традиционно стремление человека к счастью принимается за аксиому. Не будем пытаться спорить с этим, скорее зададимся вопросом — а почему это так? И нет ли здесь переставленных местами причины и следствия? Может быть не счастье есть цель, а достижение цели и есть счастье?
Но кому из нас не знакомо чувство разочарования, часто возникающее ровно в момент достижения того, к чему мы так долго стремились? Поэтому может быть счастье не в достижении цели, а в стремлении к достижению этой цели?
В таком случае проще понять и такое известное утверждение, что быть счастливым гораздо труднее, чем быть несчастным. Ведь стремление к чему-то — это всегда труд? Тогда можно ли быть счастливым, не стремясь ни к чему?
Или все-таки счастье — это состояние человека по умолчанию? То есть счастье — это просто отсутствие несчастья? Тогда счастье можно сравнить с белым листом бумаги, который всегда есть и который остается белым, пока на него не попадет капля чернил? И счастье — это просто или не замечать, или устранять все поводы для несчастия? Опять же труд.
Хотя скорее всего ответ у каждого человека свой. Для кого-то счастье — это покой, для кого-то счастье — это движение. В любом случае быть или не быть счастливым — это выбор. Выбор каждого человека. На который безусловно влияют внешние обстоятельства, но определяющим остается решение человека.
Интересное противопоставление счастья и свободы дал Замятин в романе «Мы»: «Тем двум в раю — был предоставлен выбор: или счастье без свободы — или свобода без счастья; третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу — и что же: понятно — потом века тосковали об оковах. Об оковах — понимаете, — вот о чем мировая скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье...»
Вернемся к творчеству. Ведь что такое высшая степень свободы, как не свобода творить? Может ли творец быть счастливым? Об этом рассуждал Томас Манн в новелле «Тонио Крёгер». В ней Томас Манн противопоставляет «творчество» и «обыденность», «дух» и «жизнь», «художника» и «обывателя», «свободу» и «счастье». У Замятина тоже встречается похожее противопоставление: «Вот: две силы в мире — энтропия и энергия. Одна — к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая — к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии — наши или, вернее, — ваши предки, христиане, поклонялись как Богу».
Для Манна в этой книге творчество — это не дар, не награда, не подарок, я тяжкое наказание. Которое люди, им обладающие, вынуждены нести и вынуждены страдать в его следствие. А причиной этому является повышенная чувствительность, внимательность и неравнодушие к окружающему миру, присущее людям творческим.
Покажем это на примере человека, который очень хорошо разбирается в музыке и обладает уникальным слухом. Он абсолютно не может ходить даже на очень хорошие концерты классической музыки! Потому, что вместо того, чтобы наслаждаться, он постоянно «работает», вслушиваясь в музыку и слыша каждый инструмент в отдельности, постоянно декомпозирует то, что слышит, на составные части, замечает все малейшие огрехи и отклонения. И для него слушать музыку — это не наслаждение, а тяжелый труд. И то же самое можно сказать и про дегустатора вин, который вместо наслаждения вином слышит и чувствует все нотки вкуса и первого, второго и третьего послевкусия.
Так же и любой творец, или художник уже не может просто жить и наслаждаться жизнью, он, обладая повышенной чувствительностью и способностью к рефлексии, чувствует больше, чувствует лучше и всё вокруг вызывает отклик, переживания. И даже если это приятные эмоции и переживания, в силу гиперчувствительности это может стать болезненным.
Вот, как пишет Манн об этом: «Нет, нам, необычным людям, жизнь представляется не необычностью, не призраком кровавого величия и дикой красоты, а известной противоположностью искусству и духу: нормальное, добропорядочное, милое – жизнь во всей ее соблазнительной банальности — вот царство, по которому мы тоскуем. Поверьте, дорогая, тот не художник, кто только и мечтает, только и жаждет рафинированного, эксцентрического, демонического, кто не знает тоски по наивному, простодушному, живому, по малой толике дружбы, преданности, доверчивости, по человеческому счастью, тайной и жгучей тоски, Лизавета, по блаженству обыденности!»
И способ избавления от этой боли для творца — в выплескивании этих переживаний. В музыку, стихи, рассказы, картины. В создании чего-то нового. Да хоть просто в разговорах. Таким образом для художника путь к счастью — только в творчестве.
Только в переживании, страдании и выплескивании их в его творениях. Творец становится подобен акуле, которая может жить и дышать только в движении из-за строения жабр. Остановившись, она гибнет.
Так же и творец постоянно бежит, постоянно стремится к своему счастью. И, наверное, никогда его не находит. Лишь иногда на мгновение видя его след за углом. И об этом писал не только Манн. У Замятина встречаем такие строки:
«Но это не ваша вина — вы больны. Имя этой болезни: фантазия. Это — червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это — лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше — хотя бы это «дальше» начиналось там, где кончается счастье. Это — последняя баррикада на пути к счастью». А что, как не фантазия, отличает творца от обывателя?
Томас Манн находит ироничный ответ в отказе от творческого начала в пользу обыденности: «Жить свободным от проклятья познания и творческих мук, — любить и радоваться блаженной обыденности…», но сам же отрицает эту возможность для человека, наказанного творческим даром: «В пору, когда еще нетрудно жить в согласии с богом и человеком, ты уже видишь на себе клеймо, ощущаешь свою загадочную несхожесть с другими, обычными, положительными людьми; пропасть, зияющая между тобой и окружающими, пропасть неверия, иронии, протеста, познания, бесчувствия становится все глубже и глубже; ты одинок — и ни в какое согласие с людьми прийти уже не можешь. Страшная участь!»
Платой за творческое начало является одиночество: «И тогда вместе с и высокомерием познания пришло одиночество, ибо в кругу простодушных и веселых, но темных разумом его не терпели; клеймо на его челе вселяло в них тревогу».
А единственным избавлением от одиночества становится наслаждение творчеством. Которое, впрочем, только еще дальше ввергает творца туда же — в одиночество.
Где же ответ? В любви. В любви, которая разрушает рациональный мир победившего разума в романе Замятина. В любви, которая примиряет творца Тонио Крёгера с миром обывателей. Только что это за любовь? Это любовь творца, это любовь дающая, а не требующая, любовь развивающая, любовь жертвующая: «Ведь счастье, уверял он себя, не в том, чтобы быть любимым; это дает удовлетворение, смешанное с брезгливым чувством, разве что суетным душам. Быть счастливым — значит любить».
Об этом и строки Бернарда Шоу, вынесенные в эпиграф.