Ближе к полудню родители собирались смотреть пчел. Семей на пасеке было не много, четыре домика всего, но теплое начало лета обеспечили пчелок работой, и в магазинах должен был накопиться мед. День обещал быть тихим и солнечным. После обычного для июля раннего завтрака отец Никифор запряг жеребца и сына Василия в соседнюю деревню, к старшей дочери за медогонкой. Начинался обычный крестьянский день июля 1941 года.
Стояла сушь, канавы и низины давно просохли и можно было ехать напрямки, минуя дальние огороды и, зеленеющие всходами, колхозные поля. До Кашина было километра полтора. Конь двигался неторопливо, ухитряясь срывать на ходу верхушки сочной, пахнувшей медом и росой травы. Василий сонно покачивался на дрогах и мысленно представлял встречу с сестрой, которую по-прежнему называл в глаза «няней», как это принято было в детстве. Катя была на целых восемнадцать лет старше его. Каждый раз, когда младший из рода Васильевых появлялся в их доме, «няня» непременно встречала его каким-нибудь подарком из нужных вещей, заботливо сшитых или связанных ее умелыми руками. И, конечно же, выставляла на стол самые вкусные по сезону угощения для любимого младшенького братца. Несмотря на разницу в возрасте, отношения у них были ровными, как у сверстников. Вот и сейчас Василий настроился на дружеский прием у сестры и предвкушал, как обрадуется Катя его приезду. Павловы ужу лет пять жили в Кашине, куда перебрались из соседнего села после смерти мужа. У них был новый, под крышей из щепы-дранки, построенный в начале тридцатых годов из нового дерева, просторный дом-пятистенок с широкими сенями и с двумя большими светлыми комнатами. Он стоял на пригорке и сверкал на солнце стеклянными глазницами окон, в которых медленно проплывали легкие белоснежные облака. Катя тоже держала пчел и на днях выкачала первый в том году мед. И теперь, наверняка, на столе, прикрытая от насекомых белой марлевой салфеткой, ждала Василия знакомая глиняная тарелка с возвышающейся горкой приготовленных свежих сотов. Думая об этом, он не заметил, как подъехал к околице деревни. И тут незнакомый, режущий слух звук внезапно ворвался в это едва начавшееся утро, заполняя собой все пространство вокруг Василия, заставляя его забыть и про сестру, и про медогонку - про все, о чем минуту назад он думал и мечтал. Звук нарастал, меняя тональность, и вдруг разразился неслыханным никогда еще в этом тихом мирном краю взрывом, взметнувшим к небу столб огня и густой сноп из земли и пыли. На окраине деревни что-то затрещало и из-за деревьев повалил бурый дым. Следом за взрывом невдалеке послышался громовой раскат пушечного выстрела. А вскоре прогремел другой выстрел, за ним третий, потом еще, и еще... Надрывный свист пролетающих где-то совсем рядом невидимых снарядов или мин заставил моментально спрыгнуть с телеги, бросить вожжи и упасть ничком в придорожную густую траву. Про коня в этот жуткий момент он даже не вспомнил. Василию казалось, что стреляли по нему, что все снаряды и мины летели именно в него, и от этого жуткого, животного страха хотелось зарыться глубоко-глубоко в землю, закрыть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. И конь, не понимая, что происходит, тоже насторожился, остановился и замер в ожидании того, что с ним будет. Спустя какое-то время, показавшееся Василию вечностью, стрельба и разрывы прекратились так же внезапно, как начались, и наступила оглушающая тишина. Василий выждал несколько минут, вслушиваясь в эту долгожданную тишину, затем поднялся, подобрал оброненные в испуге вожжи и, с силой нахлестывая ими коня, бегом пустился к дому старшей сестры. Там его уже ждали и тревожились. Едва завели коня в придворок дома, как с другой, противоположной стороны деревни затрещали ружейные выстрелы. Стреляли на дороге, у реки. А через минуту-другую часто-часто застрекотали пулеметы или автоматы, или те и другие, и уже невозможно стало разобрать, откуда и в какую сторону шла пальба. Катя, пропуская впереди себя дочь и маленького сына, бросилась к неглубокому тесному погребу, вырытому в саду под сливами. Василий быстро привязал, не распрягая, коня к скобе, забитой в бревенчатую стену хлева, и поспешил за ними. А за деревней, ближе к реке, где-то в районе деревянного моста через речку Вееннку, уже шел настоящий бой. Кто и с кем воевал — гадать не приходилось. Жители окрестных деревень еще никогда в своей жизни ничего подобного не слышали и не видели. Все, от «мала до велика», были напуганы и стрельбой, и неизвестно откуда внезапно появившемся здесь множеством военных. Знали, конечно, что идет война, что немецкие самолеты на днях разбомбили железнодорожную станцию, что наши сражаются на берегах Великой, у переправы, но что бы вот так близко от них, рядом с их домами могли стрелять, да еще из орудий — не верилось. Но вот пришла война и в их деревни, в их дома, нежданной ворвалась в их жизнь. В тот день Василий и другие деревенские жители впервые увидели немецких солдат. Под частые выстрелы они с ревом промчались на мотоциклах по пыльной сельской улице, что-то на ходу громко крича на непонятном гортанном языке.
Несколько часов просидели затворники в простеньком самодельном укрытии, а когда стрельба поутихла и движение на улице прекратилось, озираясь по сторонам, по одному вышли на поверхность. Внизу, на склоне холма, догорала чья-то баня; в воздухе стоял запах гари и еще чего-то не знакомого. Потом кто-то из деревенских сказал, что в воздухе пахло порохом. К вечеру стало известно, что в один из таких же погребов — землянок, как у сестры Кати, фашистский солдат на ходу бросил гранату. И женщине, находившейся там, оторвало руку...
К вечеру все окончательно успокоилось. Немцы куда-то уехали, подобрав своих раненых и убитых. Не было движения и своих на большаке, идущем вдоль берега тихой Сороти. Оказалось, что нашими войсками на этой дороге был брошен воинский обоз, а главные части отступавших советских войск налегке прорвались все же через кольцо окружения на северо-восток. Об этом рассказали раненые, отставшие от колонны по причине ранений. Их набралось человек тридцать. А по обе стороны от дороги, на полях лежали убитые красноармейцы. Как было удержаться и не посмотреть на место боя своими собственными глазами? Василий осторожно, словно крадучись, спустился с пригорка к самой дороге. Картина, которую увидел подросток, была жуткой. По большаку в разных местах собрались в кучи конные повозки. Некоторые из них были распряжены, без лошадей. Несколько коней с запрокинутыми назад себя головами лежали, распластавшихся на дороге и по обочинам. В нескольких местах на большаке зияли свежие желто-коричневого цвета воронки. Были в брошенном обозе и незнакомые глазу предметы: полевые кухни, санитарные фургоны на повозках. Между повозками сновали одетые в запыленную солдатскую одежду люди. Со всех сторон сходился и сбегался народ. Участливо наклонялись к раненым, стороной, оглядываясь, обходили убитых. Что-то поднимали, рассматривали, о чем-то переговаривались друг с дружкой. Василий подошел поближе и почти сразу заметил на обочине лежащего навзничь бойца, одетого в испачканную, со следами крови гимнастерку. Он смотрел поверх Василия куда-то высоко в небо единственным неестественно раскрытым глазом. Второго глаза у убитого не было вовсе. На его месте образовалась жуткая окровавленная, рана из которой сочилась тонкой струйкой яркого бордового цвета жидкость. «Сукровица», - пронеслось в голове паренька. Ему однажды уже доводилось видеть похожую картину, когда был еще совсем маленьким. Тогда к их избе отец привез на дрогах старшего сына, Алексея, как тогда говорили, утонувшего при «странных обстоятельствах» в Сороти, у самого берега. У того тоже сочилась похожая жидкость, только из уха... Василий со стороны наблюдал, как деревенские жители, в основном женщины, копались в брошенных чемоданах, сундуках и остальной поклаже, словно выискивая что-то, вытаскивали и рассматривали предметы одежды, посуды, прочей утвари. Потом говорили, что искали деньги... Казну воинскую... Зоркий глаз парнишки заметил, как у одной из подвод из раскрытого чемодана выпал и притаился под телегой предмет, очень знакомый по рассказам старших, когда-то проходивших воинскую службу. Василий приблизился и сразу определил: это был пистолет. Настоящий военный пистолет. Как потом выяснилось, марки «ТТ». «Командирский», решил тогда Василий.
Вечером, на закате, хоронили убитых. У многих из них в карманах гимнастерок оказались трубчатые пластмассовые жетоны с личными данными их владельцев. Один из жителей соседней деревни собрал жетоны вместе и держал их зажатыми в кулаке. Яму под могилу выкопали метрах в пятидесяти от дороги, на невысоком песчаном холме. Крестясь, уложили тела на постель из свежескошенной травы, накрыли принесенными из разбитого обоза шинелями и закидали землей. Женщины тихо плакали в сторонке, поминутно вытирая набегавшие слезы, мужики сосредоточенно курили, хмуро глядя на происходящее. Уже заканчивали, когда кто-то заметил спускающихся с холма и движущихся по проселочной дороге в их направлении мотоциклистов. Сомнений не было: едут немцы. И, как только прозвучало это слово, тот, у кого находились солдатские медальоны, в испуге опрометью бросился к реке и выбросил в Сороть содержимое сжатых в кулаки ладоней. Так в этих краях образовалась первая безымянная братская могила: последний приют ставших по воле случая безымянными бойцов Красной Армии.
С этого дня началась другая жизнь, не похожая на вчерашнюю, жизнь. Жизнь в оккупации. На другой день объявилась и новая власть в лице «господина бургомистра», старост и призванных охранять эту новую власть и новые порядки полицейских. Их сразу прозвали «полицаями». Все начальники были из местных. Бургомистром назывался бывший учитель местной семилетней школы, старосту избирали сами на сельском сходе. Своего, деревенского. Полицаями же изъявили желание быть известные баламуты из соседних деревень, задиры и зачинщики многочисленных пьяных драк с поножевщиной. Теперь они нацепили белые повязки на рукава да набросили на плечи ремни немецких винтовок. Это сразу сделало их строгими, важными и несговорчивыми. Впрочем, не во всем: не было известно деревенским случая, что бы кто-то из «блюстителей порядка» отказался от поднесенной стопки самогона или стакана браги.
Среди ночи в окошко их избы постучался мужчина лет двадцати пяти в полувоенном обмундировании и попросился на ночлег. Потом выяснится, что не только эта семья стала прибежищем отставших от пробивавшейся из окружения колонны. Пришелец назвался Михаилом. Однако, ни на другой день, ни в последующие дни Михаил уходить не спешил. Просто некуда было ему идти. Зато было ясно, что пришли враги, чужие, и что надо было как-то выживать в новых условиях. Полицаям новый жилец представлен был как дальний родственник, из Ленинграда, случайно оказавшийся в этих местах после бомбежки, под которую угодил его поезд. Это объяснение выглядело правдоподобным, бомбежки на самом деле неподалеку были. И какой-то документ как нельзя кстати оказался у того с ленинградской печатью. Так и остался Миша жить в семье Василия. Помогал новым «родственникам» по хозяйству, косил траву на сено, пас лошадь и корову, чинил упряжь. То есть, выполнял любую крестьянскую работу. Василий и Михаил, не смотря на разницу в возрасте, подружились, и доверчивый деревенский паренек вскоре посвятил старшего друга в свою «военную тайну». Рассказал про находку на большаке и о том, где она спрятана. Год прожил «родственник» и них в избе. А потом исчез. Вместе с пистолетом. И кто знает, может быть именно тот «ТТ» послужил Василию своего рода пропуском в партизанский отряд летом 43-го, когда «друг Миша» появился однажды под вечер со своими однополчанами-партизанами в их избе. Был он уже в командирском обличье, перетянутый кожаными ремнями и со знакомым пистолетом сбоку на поясном ремне. Он-то и предложил Василию стать партизаном. Так в тот вечер закончилась у Василия мирная, едва наступившая юность, и началась военная служба, растянувшаяся на целых семь лет. В родной дом он уже никогда не вернется.