С оплеухами в профессию

   
      
      Как узнать, чем в будущем станет заниматься родившийся человек. Сейчас с профориентацией решается просто. Перед младенцем на мягком коврике кладут бутылку водки и крупную денежку – двадцать долларов. И он сам выбирает, куда ползти. Если возьмёт бутылку, будет запойным счастливым человеком. А если он заберёт доллары, то ясно, кем он будет. И всё равно будет счастливым, потому что деньги к нему поплывут шальные. Хватит тех долларов, приплывших к нему в честные руки, на всё. И на женщин хватит, и на творческие запои, которые и в таком варианте тоже неизбежны, когда совсем грустно, потому что очередной любовный роман завершён, а на новое произведение ещё не пришло вдохновение.
      Раньше было хуже. Раньше многое было в дефиците: доллары всегда, водка – иногда. А потому долго родители вообще не знали, по какой дороге пойдут их дети. Только догадывались. Только после восьмого класса, в который пойдёт чадо в сентябре, догадки подтверждались: с восьмого класса наступает у всех счастливая и весёлая пора. В этот благословенный период жизни, подняв воротник повыше, сдвинув шапку на вершок ниже лба, и частью лица, которое ещё не под шапкой, которое ещё снаружи, можно попросить в магазине и пачку сигарет, и бутылку водки, и тебе такому взрослому уже не откажут. А можно, опять же подняв выше воротник, проникнуть в кино «дети до шестнадцати». Сейчас всё проще. И с кино, и с долларами.
      Раньше было многое устроено иначе.
      Однажды бабушка, выглянув в окно, увидала мою учительницу, идущую по тропинке к нашему дому. Тропинка была натоптана среди снежных сугробов от большой дороги до самой двери нашего дома – свернуть некуда. А раз учительнице свернуть некуда, ясно, что идёт она к нам, а если идёт к нам, то внук в школе опять набедокурил, и надо принимать срочные меры по его воспитанию.
      У бабушки на этот случай была верёвка. Как раз в тот миг, когда открылась дверь, и вошла учительница, бабушка – вероятно, она выжидала, чтобы не было ни рано и ни поздно – стеганула меня верёвкой. Стегала она не больно, а так, для видимости, как в кино, чтобы учительница Ольга Михайловна воочию убедилась, что ребёнка к школьным занятиям готовят, за выполнение домашних заданий и особенно за поведение строго спрашивают. Но я знал, что наказание несправедливое, с куревом не попадался целую неделю. По арифметике у меня была вообще твёрдая пятёрка. По родной речи тоже поставили положительную оценку. Стих «дорога-любакормили-цанивавидетькактыколо-сишьсякрасиво» я отбарабанил, стоя у доски, буква в букву словами без границ, громко с выражением быстро говорил, делая только редкие передышки посередине слов, чтобы дожить до окончания, за что получил твёрдую обнадёживающую тройку. Косичек в классе я больше не обрезал, потому что ножички мне больше не доверяли, а заточки из напильника делать ещё не научился – мой срок, видно, ещё не подошёл. А потому я усиленно трепыхался, видя несправедливость наказания, надеясь немножко, что воспитательный аванс мне зачтётся за неизбежную провинку в будущем. В моих успехах по арифметике и поведению бабушка не была уверена, как я, а потому она меня на всякий пожарный прилежно стегала верёвкой, раз учительница пришла жаловаться на внука.
      Учительница приходила занять у бабушки три рубля. Даже не три доллара, не говоря про двадцать.
      Откуда могли быть доллары для определения профориентации, если людям на водку не хватало.
      Но у всех школьников с первого класса, а то и раньше обнаруживались определённые наклонности. Каждый пацан чем-то интересовался и большей частью различными видами вооружений и боеприпасов.
      Мастерили рогатки, чтобы пулять камнями по воробьям, делали поджигалки или, правильнее назвать, пугачи, чтобы врага напугать, и луки со стрелами, «самострелы» – арбалеты кустарного производства – мастерили.
      Делали муляжи гранат из не расколотых поленьев.
      Времени даром не теряя, школьники готовились к большой жизни, чтобы стать оружейниками и великими полководцами. В нынешнюю эпоху люди с такой подготовкой получили бы приличное базовое образование и смогли бы удачно себя реализовать при делёжке денег в бизнесе, и даже стать успешными рэкетирами, а может, и законными коллекторами, если бы не попали в тюрьму раньше. Хорошо, что детки теперь бегают с пластмассовыми игрушками, пугая друг дружку нежными словами «пух-пух».
      А мы занимались и порохами. Порох мог быть в любом доме. В пачках, в каких теперь соль продают, порох мог стоять на полке рядом с колодой игральных карт папы.
      Парнишка Миша больше других любил занятия с порохом. Однажды он поставил охотничью гильзу вниз дном, насыпал в неё пороху и стал с безопасного расстояния кидать зажжённые спички, пытаясь попасть в порох. Бросал неудачно, всё мимо. Спичка ещё и гасла, не долетая. А потому безопасное расстояние в порыве азарта он сокращал и сокращал. Уменьшил дистанцию до такой степени, когда смог точно, уже не швыряя с зажмуренными глазами наугад, а прямо находясь над гильзой сверху, прицельно вставить горящую спичку, как ему нужно.
      Нынешний ребёнок получил бы увечья на всю жизнь. Миша успел что-то сделать: глаза успел закрыть и лицо частично из зоны поражения успел вывести, когда порох полыхнул. Были незначительные ожоги, но рёв стоял на всю деревню.
      И все видели, что командир отряда бежал прочь от места происшествия, а потому был обвинён в преднамеренном злодеянии. К нам в дом приходили родители Миши жаловаться. Нашлись свидетели. Командир был реабилитирован.
      У всякого командира есть важная обязанность: быть первым при наступлении. Но есть и ещё одна задача, которую плохие командиры частенько забывают. А потому в командирах они ходят недолго. Командир должен первым бежать при отступлении во время проигранного боя.
      Однажды бросали учебную гранату, сделанную из круглого полена. У меня не было своей маленькой гранаты, а та штатная мне была великовата, и бросить её по-настоящему, как делают опытные бойцы, я не мог. Я стоял в сторонке и наблюдал с завистью, как пацаны, что покрупнее, по очереди бросали её на крышу сарая, а потом, когда она с верхотуры шустро катилась, бежали все врассыпную. Первым бросал командир, потом брали гранату чины пониже и тоже тренировались, швыряли на крышу и  в согласованном порядке разбегались. Так они готовили себя по точности метания своей гранаты и по навыку защиты от вражеской бомбы.
      Дошла очередь до «Барана» – так звали бизнесмена Толика. Толик был добрый и обаятельный – всегда улыбался и делал рот до ушей. Особенно Толик веселил публику, когда надевал немецкую ржавую каску, брал в руки ржавую винтовку Мосина без приклада, цевья и затвора, и маршировал в больших, не по возрасту, резиновых папиных сапогах. Являлся публике чистейшей воды смешной долговязый глупый немец, фриц, согласно кинематографу тех времён. И Толе нравилось публику веселить.
      Деревянную гранату Толя забросил на крышу, и что-то радостное увидел он в её полёте. С весёлым лицом и открытым ртом он повернулся к однополчанам, чтобы поделиться впечатлениями, и увидел, что они улепётывают. Он решил ещё раз поглядеть на заброшенную гранату, чтобы уточнить, где она вниз катится, и как раз та граната стукнула ему по голове. Толя с той же широкой улыбкой остался стоять, как замороженный. На голове у него росла шишка.
      Командир, как полагается командиру, опять отступал первым, опять попал под подозрение, что это он бросил полено на крышу и травмировал Толика. Толик, конечно, не помнил, что с ним было. Так без сознания и простоял, секунд пять-десять, на счёт «восемь» не свалился. Наверно, то был нокаут, который на ринге не каждый опытный рефери определит, когда пальцем помахивает перед лицом подбитого, но твёрдо стоящего на ногах боксёра, который хорошо держит удар.
      Секунд через десять Толик заорал благим матом и так громко, что стали сбегаться взрослые, чтобы зафиксировать несчастный случай.
      Единственный свидетель – был я. Из списка свидетелей меня вычеркнули согласно родству и заинтересованности. Знали бы они, в чём я заинтересован, потерпевшая сторона допросила бы меня подробно. Я бы с удовольствием подтвердил их версию, умышленно пропуская сведения о тех лишениях, которые я терпел и по куреву, и по сбору ягод.
      Кем станет брат, было понятно. Он был заядлый рыболов, значит быть ему рыбаком, а учитывая организаторские способности и командный опыт, не меньше, чем капитаном траулера. Он поступил учиться в институт рыбной промышленности на факультет судостроения и стал впоследствии директором завода, выпускавшего сухопутные сварочные машины. И с большим желанием и удовольствием ездил на рыбалку.
      Попутно и подспудно, с оплеухами готовилась в нас и чисто гражданская профессия.
      Пилка дров, поливка, прополка огорода...
      Брат был не только первым при отступлении, он ходил в передовиках во всём и по пилке дров в частности. Клали они с бабушкой на «козла» длинную деревину и пилили. «Козёл» в те времена не было ругательным выражением.
      Чурбаки отваливались и катились по земле один за одним, деревина быстро укорачивалась. Я радостно наблюдал красивый процесс пилки, исполняемый дуэтом в составе старших товарищей, и огорчала меня только одна плохая мысль: скоро кто-то из них устанет, и меня выведут на замену. Выход мой, как правило, был недолгий. Брат меня упрекал, что я не так дёргаю, что пилу толкаю, отчего он сильно устаёт. От его нотаций физические муки уходили на задний план. Меня заменяли опять на бабушку. До седых волос я так и не научился грамотно пилить дрова, согласно критериям, установленным в нашей команде.
      С техникой прополки было проще. Но каторжное испытание дёрганьем сорняков в июльскую жару из засохшей почвы было ещё утомительнее. Я искренне завидовал стерильно обработанным деткам приезжих дачников, которые в выходные дни разгуливали с вымытыми ручками без царапин. Одетые в чистые белые рубашки, они выходили на улицу с сачками для ловли бабочек после семейного обеда и домашнего чтения торы либо другой полезной для пионеров книги. Они получали профессиональную ориентировку чинно и благородно в семейном кругу за чтением серьёзных книг, но тоже, наверно, с оплеухами – никуда тут не денешься.