Тусклое утро не несло облегчения. Измученная душа трепетала, в то время как ум искал выход и спасение от удара. Снаружи туман облепил окна, пытаясь проникнуть в спальню и накрыть белым саваном спавшую девушку. Глухая стена между ним и остальным миром возникла внезапно. Он вдруг осознал, как трудно будет ему с его категоричностью, когда все делишь на белое и черное, когда нет полутонов и плавного перехода от светлого к темному. Еще тогда, когда он был мальчиком, проявлялось неистовство его души, идя наперекор родительской воле и не признавая никаких компромиссов.
И вот такая душа полюбила нежно, трепетно и страстно. Полюбила в первый раз…
– Вы сегодня странно выглядите, – участливо спрашивала она, и глаза ее при этом блестели, доказывая неподдельную искренность.
Ох, уж эти их утренние встречи на лестнице, по которой он спускался, покидая свою комнату на втором этаже! Она же поднималась навстречу, грациозно ступая своими башмачками, приближая минуту, которую он ждал с нетерпением, и при этом краснела, заставляя и его лицо гореть.
– У меня все в порядке. Это Вам только показалось.
Ну, уж нет! Я вижу, у Вас жар на лице, вероятно, это простуда? Я приготовлю вечером грог, и будьте любезны выпить его на ночь.
– Хорошо. Непременно!
Лестница была узкой и заставляла их на какой-то миг грудью коснуться друг друга. От этой близости, от того, с какой неловкостью он протискивался в узком пространстве, краска еще отчетливей проступала на его лице. Спускаясь вниз по лестнице, он не смел обернуться и, если бы это случилось, то не был уверен, что не бросится ей вслед, не подхватит ее на руки и не унесет в свою комнату. А дальше, – будь, что будет. Не имея опыта в любовных делах, он мог только в своем воображении рисовать восхитительные картины дальнейшего. А еще, всякий раз, когда она исчезала за поворотом лестницы, ему хотелось целовать след, где ступали ее башмачки.
И все это в одночасье исчезло. Ушли его надежды, мечты, сновидения, в которых она так часто ему снилась. Рухнула в пропасть его первая любовь, такая чистая и нежная, когда хочешь защитить любимую от всяких невзгод и сделать возможное и невозможное, чтобы расцветала улыбка на ее лице, и идти с ней вместе до конца, а может быть, и еще дальше… Ее имя звучало прежде для него музыкой, тихой вначале и все усиливавшейся, и захватывавшей его в удивительном вихре звуков и чувств! И душа отрывалась от плоти, и он чувствовал, как она парила в вышине, и Творец радовался, наблюдая за ее полетом. Может быть, он так и не решился бы на дальнейшее развитие их отношений, но однажды, высокая и стройная, с удивительным овалом лица и серыми глазами, она появилась перед рассветом в его спальне. Он не мог понять, что происходит. То ли это продолжение сна, то ли он бредит наяву. Его тискали в объятиях, целовали его губы, лицо и грудь, и он ощущал аромат ее нежной кожи, а молочный запах ее дыхания сводил его с ума, и ему было хорошо. Растерянный, он неуклюже пытался целовать ее, не зная, куда девать свои руки, и они, как плети, лежали вдоль его тела, пока она властно и требовательно не заставила их действовать. Он почувствовал, что погружается в нее, и тогда проявилась вся его любовь и страстность. А когда пришло умиротворение, то его охватила к ней огромная нежность. Переход от взрыва к тихой радости ошеломил, и из повелителя он вдруг стал ребенком, и ему захотелось раствориться в ней, стать с ней единым целым. И только лишь спустя время его взгляд коснулся контуров ее красивой шеи, груди и бедер, и он увидел ее стройные ноги и всю ее в первозданной красоте.
… Ее образ с той ночи неизменно сопровождал его: что бы он ни делал и где бы ни был. Он уже не представлял свою жизнь без нее. Улицы чопорной и туманной столицы раскрыли для него свои объятия, а мрачная Темза заиграла красками, ранее ему не ведомыми.
Живопись он любил с детства и умел убедительно раскрывать ее смысл перед потенциальным покупателем. И ничего не было странного в том, что, не окончив школу, он стал служащим известной голландской фирмы по продаже предметов искусства и достаточно преуспел в этом деле. Но, если раньше он видел картины умом, то теперь он видел их сердцем, не отдавая себе отчета, что из этого получится в дальнейшем. Любовь дала ему крылья для полета, и он еще не догадывался, насколько великолепным и стремительным будет этот полет. Картинная галерея, которую он обслуживал, заговорила с ним новым языком.
… Девушка, лежавшая рядом, разочаровала его. Это было даже не разочарование, а потрясение, когда созданные воображением картины погасли, и казалось, что жизнь пропала и ничего хорошего его не ждет впереди. Было достаточно пары минут, чтобы на его предложение она ответила отказом.
– Я хочу видеть Вас своей женой!
– Не получится. Я обещана другому, – сказала она будничным тоном, будто отказывалась от куска пирога.
После этих слов внутри у него все оборвалось. Проклятые деньги – главное божество для многих в этом мире. Да и сам он разве не удвоил свое рвение на службе в надежде на высокий заработок? Но кто-то оказался богаче и удачливее и отнял у него любимую, и это представилось ему катастрофой.
Девушка зашевелилась, ресницы ее дрогнули, и она проснулась. Капризным тоном потребовала подать ей разбросанное по полу нижнее белье, не подозревая, какая буря бушует внутри него. Оделась и, подставив щеку для поцелуя, удалилась без всяких сомнений в душе.
Ему бы сразу понять, что не достойна она его любви, что мелочность ее души не позволит ей подняться до его высот. Но он продолжал любить и страдать. Куда и подевалась его жизнерадостная улыбка? Потускнела картинная галерея, где он служил, да и сама служба стала ему в тягость. «Господи! Как же скучны эти люди с толстыми кошельками. Они с важностью выслушивают мои пояснения о достоинствах картины, не чувствуя живописи и не понимая ее», – по утрам думал он, отправляясь на службу. Лондон теперь раздражал его, а от Темзы повеяло скукой. Круг рухнувших надежд замкнулся, но вся его необузданная сущность рвалась наружу, ища выход из тупика.
Потеряв интерес к торговле, он потерял и место служащего в картинной галерее, но в его подсознании живопись осталась дремать, дожидаясь своего часа. Голодные быстрее, чем сытые, замечают обездоленных, и тут само небо указало ему путь. Обращение к Богу стало резким переходом в его жизни, и он был продиктован импульсивностью его натуры. Теперь его измученная душа находила отдых в Слове Божьем. С этим Словом он и пошел к нуждающимся в утешении. Он видел ужасное, тяжелейшее положение бедняков, особенно – невыносимые условия жизни шахтеров. Здесь его бескомпромиссность столкнулась с двуликостью. Делясь с бедняками последним куском хлеба, отдавая им свою одежду и рьяно проповедуя учение Христа, он стал неугодным церковному руководству, видевшему себя не только в служении Богу. Его лишили права проповедовать, низвергая с высот, где, казалось, он уже прочно утвердился. И опять крайности. А это – и душевная пустота, и новая неразделенная любовь, и связь с падшей женщиной, и желание ее спасти, женившись на ней. Все это с самоотречением, наперекор общественному мнению. Но мрачная сторона его жизни темнела, чтобы на ее фоне ярко разгорелась светлая. Вероятно, в утешение ему сам Господь Бог вложил в его руку карандаш, и только появились первые линии на бумаге, как он решил, что станет гениальным художником. Божья искра, проявившись в его графических рисунках, вспыхнула и засверкала всепоглощающим пламенем, когда он взял в руки холст и масляные краски. Нет, ему не падала манна с небес. Ему удалось уловить связь между упорным трудом, талантом и самодисциплиной. В становлении его как художника огромную роль сыграло самообразование, хотя он периодически и брал уроки у известных мастеров живописи. Рисунки и картины этого периода, подчеркивая его душевное состояние, носили отпечаток мрачности, где в то же время просматривался неудержимый рост мастерства. Картина «Едоки картофеля» – свидетельство тому. Его родина, страна каналов и некоторой суровости, как и его угрюмое настроение, отобразились в его ранней живописи, а упорный труд продвигал вперед по тернистому пути созидания. Он – натура эксцентричности и крайностей, не был способен пребывать в равновесном состоянии. Он жаждал перемен, и благословенная Франция открыла для него двери в чудесный мир южной природы и живописи. Франция стала его второй родиной, родиной пленительной и яркой, покровительствовавшей искусствам, а Салон, Лувр и картинные галереи распахнули перед ним свои сокровища. Предметы, люди, природа заиграли для него небывалыми красками и приобрели новое выражение в его картинах. Он увидел окружающий мир в непостоянстве, в повседневной и ежесекундной изменчивости, в вибрации красок и форм, дающих простор для воображения. Но он был одинок, безнадежно одинок. Он был не такой, как все, и потому – изгой, не вписывавшийся в общепринятые правила. Рвение, с каким он набрасывался на любое дело, настораживало даже его близких. С беспредельным максимализмом он подходил к любому проявлению человеческого бытия, отдавая всего себя охватившему его порыву. Его целеустремленность и настойчивость, переходившая порой в упрямство, удивляла соплеменников, привыкших к размеренному образу жизни, где все просчитывалось наперед. И никто, кроме родного брата, не смог понять его импульсивную натуру, понять, какое творческое начало Господь вложил в его душу, искавшую выхода из окружающей серости и уныния, порой проявляя себя разными крайностями, но с неизменной любовью ко всему, с чем он сталкивался.
– Анри! Как дела? – в кафе на Монмартре перед ним сидел уродец с внимательным взглядом. Это был один из тех художников, кого в те времена пренебрежительно называли импрессионистами.
– Ну, какие дела? По-моему, вчера вечером мы с Вами, Винсент, перебрали лишнего. Но утро слишком хорошее, чтобы предаваться грустным мыслям. Так Вы считаете, что цвета могут сочетаться и не сочетаться друг с другом, а выразительность изображения выигрывает на фоне одного цвета и проигрывает на фоне другого?
– Я в этом убедился, добрый десяток раз переделывая одни и те же картины и экспериментируя с цветом. При одном сочетании цветов они гаснут, а при другом – вспыхивают.
Эти двое, непринужденно сидевшие за столиком кафе, в живописи придерживались несколько разных направлений. Но вот что их объединяло, так это игра цвета и света в их картинах. А еще одиночество: Анри де Тулуз-Лотрек был одинок в силу своего уродства, а Винсент Ван Гог – в силу необузданности своего характера. И оба они отвергали каноны академической живописи, которая, как они считали, служила развлечением для верхов социальной лестницы, не вызывая у них глубоких чувств и никак не будоража их сознание мыслями о судьбе низов.
– Не составите ли мне, Винсент, компанию? Я сегодня решил пуститься во все тяжкие.
– Анри, дорогой! Я не умею, подобно Вам, посещать бордели с мольбертом в руках и предаваться утехам в перерывах между занятиями живописью. Но в этом что-то есть. Думаю, что Ваши картины не имели бы такой жизненной силы, если бы Ваши модели, правда, не всегда лучшего поведения, без всякой позы не находились у Вас перед глазами.
– Ну, так приходите туда без мольберта. Я ведь знаю, – когда Вы работаете с холстом и красками, то для Вас ничего вокруг не существует!
– Да, но, когда я прекращаю работу, то оказывается, что нужно покупать холст, краски и табак, хоть один раз в день есть, да и стаканчик абсента не мешает пропустить. А где на все это брать деньги, если картины не продаются? Не могу же я всю жизнь сидеть на шее моего брата Тео? Только благодаря его помощи я и могу заниматься живописью, и это обстоятельство здорово меня угнетает.
– Ну, пока он Вам помогает, не стоит предаваться унынию. И потом, для чего существуют вино, женщины и живопись? Поверьте, – лучший способ избавиться от дурного настроения – это посещать кабаки и публичные дома. А каких Вы там встретите персонажей и какие модели! С какими столкнетесь характерами, и все это так и просится на полотно. Смотрите, изучайте, запоминайте, а потом пишите! А когда Вам это надоест, отправляйтесь на природу. Вот уж кто никогда не подведет Вас и вдохновит, так это природа!
Париж подарил Винсенту живопись импрессионистов. Свет, исходивший от картин этих новаторов в искусстве, очаровывал его, а мгновения, схваченные ими в одинаковых сюжетах, но в разное время года и суток, говорили о бесконечном многообразии природы и вещей. Плененный новыми впечатлениями, Ван Гог, живя в Париже, создал целый ряд прекрасных картин, среди которых: «Ваза с гвоздиками», «Ваза с васильками и маками», «Интерьер ресторана», «Два срезанных подсолнуха» и, конечно же, «Портрет папаши Танги». И, в то же время, Винсент шел дальше импрессионистов. Его не устраивал неясный контур, определявший символику изображения в их картинах. Он же, взяв на вооружение их новаторство в использовании цвета и света, четкостью линий в своих картинах раскрывал сущность предмета, его внутренне содержание.
… «Этот город оказался недостаточно гостеприимным для меня, – металась мысль в голове у Винсента, – да и Тео мог бы проявить большую расторопность в попытках продать хотя бы одну из моих картин». Раздраженный Винсент переступил порог парижской квартиры, где проживал вместе с братом.
Раздираемый противоречивыми чувствами, обескураженный Тео стоял посреди комнаты-мастерской, с восхищением рассматривая последние работы Винсента.
– Да, у него, несомненно, огромный талант. Но куда он его приведет при таком образе жизни? – не замечая вошедшего в комнату брата и с грустью глядя на страшный беспорядок в мастерской, произнес Тео.
– Поверь, дорогой! – полуобняв Тео, воскликнул Винсент. – Я пытаюсь упорядочить свое существование, но из этого ничего не выходит. А как бы мне хотелось быть таким, как все. Иметь жену, детей, свой дом. Но, увы! Все это оказалось не для меня. У меня остались холст и краски, да огромное желание создать что-то необыкновенное, и я чувствую в себе силы, достаточные для этого. Я смогу многого добиться в живописи, пока рассчитываю на твою поддержку, хотя и понимаю, какой внес беспорядок в твою жизнь своей бесцеремонностью, постоянно выпрашивая у тебя деньги. Но я почти ничего не трачу на себя. Все уходит на краски, кисти и холсты. И я должен спешить, пока горит во мне этот огонь. Я открыл для себя значение дополнительных цветов и намерен в полную силу использовать их в своих картинах. Но для этого необходимо солнце, много света и цвета. А в Париже я этого не нашел. Да и друзья наши, импрессионисты, ополчились на тебя, когда в картинной галерее ты выставил три моих картины. Они испугались насмешек публики над моими работами, от которых, как они посчитали, пострадает и репутация их живописи. Нет, Париж для меня стал тесен из-за своей серости и бесцветного неба. Меня манит солнечная Япония. Вот где можно увидеть переливы красок, весь солнечный спектр! А ее живопись? Четкая, стремительная линия письма, столь же стремительно нанесенная мастером, в голове которого до соприкосновения с холстом уже созрел сюжет. Воистину, своей необыкновенной скоростью работы японские художники схватывают мгновения, озаренные небесным светом. Да, но это только мечты: чтобы добраться до Японии, у меня нет средств. И все-таки, юг Франции, Прованс – тоже неплохо. Там я попытаюсь создать содружество художников, вместе мы в живописи откроем перспективы, не доступные каждому из нас в отдельности. Это будет братство людей и в быту, и в финансовых вопросах, а творческие усилия каждого найдут поддержку у остальных единомышленников. Только так можно достичь необыкновенных высот в искусстве.
– А как же «Тамбурин» и идея «Малый Бульвар»? – вопрос Тео вернул Винсента в реальность.
– Видишь ли, «Тамбурин» оказался обыкновенным кафе с задатками притона, явно не пригодного для союза художников под названием «Малый Бульвар», как, впрочем, не нашлось и единомышленников для этого объединения. К тому же, кафе пошло с молотка, как и все мои картины, вывешенные на его стенах. Обидно другое, – моя живопись там, в социальных низах, подверглась такой же насмешке, как и у чопорной публики.
… Город Арль на юге Франции, куда в конце зимы перебрался Винсент, оказался заснеженным и морозным, и разве что только ярким солнцем походил на Японию в воображении Винсента. Он был не то чтобы разочарован, но весь в ожидании весеннего чуда проснувшейся после зимней спячки природы. И как только зацвел миндаль, он стал трудиться непосредственно на пленэре. С мощным цветением садов интенсивность его работы резко возросла, при этом он убедился, что, чем быстрее написаны его картины, тем они ярче выглядят. Он спешил, работая с утра до вечера. Картина создавалась за картиной: «Цветущая груша», «Цветущий сад с абрикосовым деревом», «Фруктовый сад в цвету», «Фруктовый сад с цветущими персиками»… Целый ряд цветущих садов на полотне. Работая до изнеможения, он питался тут же куском хлеба, запивая его молоком. Он был взвинчен до предела, усваивая все, что видит зоркий глаз, перерабатывая роскошные сюжеты, представленные природой, и трансформируя их в шедевры живописи. Быстрее и быстрее работать кистью! Отцветают одни плодовые деревья, начинают цвести другие, и все цвета надо запечатлеть на полотне. В письмах к Тео Винсент жаловался на плохой сон и отсутствие аппетита, и вместе с тем заявлял, что работая с таким вдохновением, он неизменно был счастлив, хватило бы только здоровья. Однако физическое истощение давало о себе знать, ввергая его в уныние. И тут он вдруг загорелся идеей – увидеть Средиземное море. Винсент надеялся, что на побережье к нему вернутся силы, утраченные вследствие переутомления последних недель.
Средиземноморский город Сен-Мари, куда он, наконец, приехал, не разочаровал его. От моря с переливами света, от голубизны неба и золотого солнца он был в восторге, снова убеждаясь в мощи синего и желтого цветов. Здесь он молниеносно написал ряд картин, среди которых – «Лодки в Сен-Мари».
После поездки на побережье воодушевленный Винсент возвратился в Арль, горя желанием работать на природе, меняющей свои краски с наступлением лета. Природа Прованса классицизмом своих прямых линий, своей монументальностью ставила его в тупик, противореча его приверженности к движению, порыву, свойственных стилю барокко. И Винсент, подчиняясь ее требованиям, выравнивал линию своего письма, как в картинах того периода: «Желтый дом», «Спальня в Арле», «Терраса кафе ночью», «Ночное кафе». Это шло вразрез с его дарованием, и, тем не менее, его творческая сила создавала шедевры живописи.
Зрели хлеба. Винсент, работая с невероятной скоростью, спешил запечатлеть на полотне их золотистый цвет и небо над ними в картинах «Хлебные скирды и жнец», «Урожай в Провансе», «Стога сена в Провансе»… Сгорая в пламени вдохновения, он отдавал всего себя работе, в которой его неистовство сочеталось с рассудочностью. Он объяснял Тео, что высокая скорость его письма – это не безответственное отношение к делу, а предварительно продуманный сюжет и вдохновение, не вечное, а когда-нибудь заканчивающееся, поэтому надо ловить момент, пока он сам идет в руки. Конечно же, ничего «само» к нему не шло. Шедевры в разгар провансальского лета в Арле рождались один за другим, благодаря его невероятной работоспособности, настойчивости и самоотдаче.
От неустроенности в личной жизни, от неурядиц в быту, от постоянного безденежья он отдыхал душой, только когда до изнеможения работал над картинами. Такого изнурения его организм не выдержал, и Винсента снова настигло мрачное настроение. Мысли, что он не такой, как все, что у него нет дома и семьи, что он одинок, а всему виной всепоглощающая его страсть к живописи, все чаще одолевали его. По вечерам, когда заканчивалась работа над очередной картиной, он не знал, куда себя деть: ему не с кем было поделиться творческими планами, своим видением будущего живописи, некому было пожаловаться на плохое самочувствие. А Тео – далеко, Тео был в Париже. Почти каждый день братья писали друг другу письма, но они только смягчали разлуку, а не избавляли от нее. Благодаря этой переписке, благодаря сохранившимся письмам, потомки смогли оценить подвиг, совершенный Ван Гогом в искусстве. Винсент много курил, плохо питался, поглощал огромное количество кофе и выпивал стакан за стаканом абсент, стремясь снять нервное напряжение, на пике которого у него проходил весь день. Он видел и понимал, что стал настоящим художником. Его рука теперь, как никогда, уверенно держала кисть и бросала на полотно мазок за мазком, не придерживаясь никакой особой техники, и вместе с переливами красок рождала живопись вечную, наполненную внутренним смыслом. Винсент достиг того, к чему стремился: он цветом создавал рисунок, и классика природы Прованса сверкала в его картинах.
Август. Летняя палитра дня потускнела. По утрам Винсент работал над своей знаменитой серией картин «Подсолнухи», а затем с мольбертом в руках странствовал по окрестностям Арля. С приближением зимы его все больше страшило одиночество, особенно тоскливое в холодное время.
Наконец-то свершилось! Отозвавшись на приглашение Ван Гога жить и работать вместе, в Арль приехал Поль Гоген. Это событие Винсент воспринял как рождение будущего союза художников под названием «Южная мастерская», о котором он столько мечтал и говорил. «Теперь все будет по-другому, – радовался Винсент, – рядом со мной друг и единомышленник! И это только начало: в дальнейшем к нам присоединятся другие художники-новаторы. Тогда, объединившись, совместным трудом мы сможем достичь необыкновенных высот в живописи».
– Заходите, Поль! Я приготовил для Вас комнату, – Винсент распахнул дверь, и Гоген очутился в море желтого и синего цвета. Со стен комнаты на него смотрели полотна с изображением подсолнухов. Такого сочетания цветов, такой выразительности и ощущения мягкого желтого солнца, обволакивающего вас со всех сторон, встречать ему не приходилось. Гоген, которого с таким нетерпением ждал Винсент, был сдержан в своих оценках и не спешил хвалить чужие картины. Гоген знал себе цену. Этот уравновешенный художник твердой поступью шел по жизни. Обладая сильным характером, он был не прочь поучать Винсента, пытаясь обратить его в свою веру в искусстве. И в лице двух больших художников столкнулись два направления в творчестве, оба великолепные и оба радующие глаз. Податливый в быту, провозгласивший Гогена главой «Южной мастерской», Винсент готов был ему подчиняться во всем, кроме живописи.
…– Винсент! Прямая линия в живописи – это бесконечность, в то время как кривая ограничивает пространство. Дайте волю своему воображению, своим грезам. Несите зрителю умиротворение в своих картинах, успокойте его мыслью о безопасности и незыблемости окружающего мира. Больше статики и никаких взрывов. Окружающие должны чувствовать в Вашей живописи гармонию человека и природы.
Винсент слушал. Пытался принимать советы Гогена, в то время как и без того был измучен совмещением в своих полотнах искусства барокко с классикой, преподнесенной ему югом Франции. И, если он в какой-то мере шел на уступки природе Арля и в его картинах чаще появлялись прямые линии и монументальность, то делал это осторожно и с неохотой, а уж терпеть поучения другого художника, пусть даже друга, он не хотел. В нем росли протест и глухое раздражение.
– Нет, Поль. Меня влечет динамика вещей в природе и, не столько символика предмета, как его суть. Не обобщение, а индивидуальность во всей ее сиюминутной глубине и изменениях, происходящих во времени. И здесь же преобладание импульсивности и динамизма в моих картинах, которые подчеркиваются кривизной и замкнутостью линий моего письма.
Лето подходило к концу. Ван Гог и Гоген занимались пейзажной живописью на пленэре, и тут бросалось в глаза то, что трудно было отыскать более разных людей, чем они. Поль Гоген долго и обстоятельно размышлял возле мольберта, витал в химерах. Прежде чем наносить мазок, был весь во власти фантазии. Выхватывая детали пейзажа, раскинувшегося перед ним, он уходил от действительности, наполняя картины абстрактным содержанием. Винсент же яростно, без секунды промедления набрасывался на полотно. Он был весь взрыв и пламень, для него были важны достоверность и раскрытие сущности изображаемого предмета. С невероятным напряжением, духовным и физическим, гаммой цветов он создавал рисунок, совмещая, казалось бы, несовместимое – искусство барокко и классику природы Арля.
С наступлением осени его желтый дом стал убежищем двух художников от холодного мистраля и дождей, а в его стенах все чаще вспыхивали ссоры. Винсент был глубоко обижен. «Как! Гогену не нравятся окрестности Арля?! Да и сам Арль с его жителями? Он иронизирует, а то и просто насмехается над ним и его живописью? Он постоянно сожалеет, что приехал сюда и тем самым разрушает все планы по созданию «Южной мастерской». Мрачное настроение, вспышки гнева по любому поводу все чаще преследовали Ван Гога. Но он продолжал интенсивно работать, портреты и автопортреты создавались в мастерской, раз погода не позволяла ему работать на пленэре. И здесь опять проявилось великолепное мастерство Винсента как художника-портретиста. Он был верен себе, – его проникновенные портреты дышали жизнью, и, раскрывая черты характера на полотне, он верным глазом видел то, чего, вероятно, не замечали за собой его модели. Гоген же, вместо того, чтобы разрядить обстановку, успокоить Винсента, твердил, что из затеи «содружества художников» не выйдет ничего путного, да и сам он не собирался задерживаться в Арле – этой южной «дыре». Все, о чем мечтал Винсент, шло прахом. А он так надеялся получить тепло дружеских отношений, способное, как ему казалось, заменить уют домашнего очага. И его психика не выдержала такого эмоционального напряжения. Он угрожал Гогену бритвой, а затем в припадке умопомрачения этой же бритвой отсек себе часть собственного уха.
Наступил новый период в жизни Ван Гога. А это и больница в Арле, и палата для буйных, и жестокое разочарование, что не мог он теперь заниматься живописью в полную силу, и страх ожидания новых приступов безумия. В перерывах, когда болезнь не прогрессировала, он страстно, с упоением работал, надеясь, что еще не все потеряно, что его полотна сумеют достучаться до сердец таких безразличных к ним современников. Картины Винсента отражали свет его души, пламенной и прекрасной, любящей природу и людей, которым он готов был отдать последнее, что у него было. В ответ встречал непонимание и враждебность. «Тронутый!» – кричали ему в след мальчишки, а обыватели с интересом наблюдали за реакцией гения с перевязанным ухом и шушукались. Он страдал и вдохновенно создавал новые шедевры, когда к нему возвращалось сознание. Каким же необходимо было обладать мужеством, чтобы, не теряя ни часа в моменты душевного просветления, создавать изумительную живопись для тех, кто ее отвергал! Талант его снова сверкал. Он вырывал у болезни дни для своего творчества. Пусть его картины этого периода и не так светились солнцем и синевой южного неба Франции, но это уже было запущенное в полную мощь искусство барокко. «Поле с кипарисами», «Звездная ночь» свидетельствовали о страстности и огромном напряжении, с которым художник взирал на мир, и о его душевной тревоге, следовавшей за ним по пятам. Целый год он добровольно находился в лечебнице Сен-Поль в Сен-Реми-де-Прованс в надежде победить недуг или хотя бы отдалить приступы безумия, в перерывах между которыми писал в полную силу своего таланта. Один на один со своими страхами и переживаниями в часы бездействия в стенах больницы, он загорался неуемным порывом, беря в руки кисть. И рождались знаменитые картины Ван Гога: «Ветка цветущего миндаля», «Церковь в Овере», «Дорога с кипарисами и звездой».
Винсент с содроганием понимал неизбежность душевных кризисов, чередовавшихся у него каждые два-три месяца. В то же время он верил в способность своего организма восстанавливаться, и каждый раз, приходя в себя, убеждался, что талант не утерян, а мастерство растет. Ритмами жизни видятся в его картинах завихрения кипарисов, устремленных в небо с причудливыми облаками. О неясной тревоге говорят ирисы, тянущиеся к солнцу. В вихре божественной энергии светится синее ночное небо, говоря о непостижимости мироздания.
Винсент сознавал бесполезность своего пребывания в лечебнице Сен-Поль. На него угнетающе действовало соседство потерянных для общества людей, отсутствие какого-либо лечения и скверное питание. И потом, у него было огромное преимущество в сравнении с другими пациентами, – он мог работать, он был гениален в своей работе, когда не мучили приступы. Ван Гог принял решение покинуть Сен-Поль и перебраться ближе к Парижу, ближе к Тео с его женой Ио и маленьким племянником Винсентом, названным в его честь.
Люди, видевшие в Ван Гоге великого художника, ценившие его живопись, пользовались у него доверием и любовью. Его бескорыстие не знало границ: стоило только кому-то показать, что ему нравится его картина, как он тут же преподносил ее в подарок. Да, если бы не острая нужда, чувство вины перед Тео, то и картины свои он не стал бы пытаться продавать.
… Недалеко от Парижа, в Овер-Сюр-Уаз раз в неделю наездом бывал замечательный человек, доктор Поль Гаше, специализировавшийся на болезнях сердца и психических расстройствах. Туда и перебрался Винсент с рекомендательным письмом Тео.
– Работайте интенсивно и в полную силу, – заявил ему Гаше, выслушав историю его болезни.
– Думаю, что Ваши припадки – следствие жгучего солнца юга. И здесь они не повторятся, – эти две фразы легли бальзамом на измученную душу Ван Гога.
Гаше был большим почитателем импрессионистов и обладал внушительной коллекцией картин. Все комнаты в принадлежавшем ему доме в Овер-Сюр-Уаз были увешаны их полотнами. Со многими из художников он водил знакомство, а некоторые пользовались его профессиональными услугами, как тот же Мане. В небольшом кафе, под самой крышей, Винсент снял комнатушку с маленьким окном и развесил по стенам свои картины. Каждый день у него рождался новый шедевр: за девять недель проживания в Овере им было создано семьдесят полотен. В ближайшее же время после приезда Винсента Гаше по лестнице поднялся в комнату художника. На фоне невзрачного помещения сверкала и искрилась живопись. Гаше достаточно хорошо разбирался в искусстве, чтобы тут же понять, что за гений его пациент. И он был потрясен.
Винсент, приобретя, наконец, душевное равновесие, плодотворно работал. Он был под наблюдением грамотного врача, тот считал его вполне здоровым человеком и, что важно, часто ему об этом напоминал.
В Овере его посетили Тео с женой Ио и их маленьким сыном Винсентом. После встречи воодушевленный Ван Гог с еще большим рвением взялся за работу, и появились новые полотна, где теперь уже гений художника раскрылся в живописи барокко. Она отражала природу, в причудливом завихрении стремящуюся ввысь, пытаясь достичь высот, к которым всю свою жизнь стремился Винсент. Он был весь в творчестве, запечатлевая в своих картинах мгновения непрерывного движения вещей и предметов.
Казалось бы, все было хорошо: Ван Гог был на взлете, он творил и радовался, создавая подлинные шедевры. Но это утверждение было справедливо лишь тогда, когда художник оставался наедине со своими полотнами. Стоило ему отложить кисть в сторону, как им овладевали печаль и прежнее чувство вины перед Тео. В письмах к брату он пытался убедить его, а, скорее всего, себя, что его картины будут когда-нибудь востребованы, и окупятся деньги, затраченные на их создание.
… В первых числах июля 1890 года случилась эта поездка в Париж. Безрадостную картину застал Ван Гог в доме Тео. Сам хозяин давно уже был болен, к несчастью, болели Ио и маленький Винсент. Да и финансовое положение семьи брата к тому времени пошатнулось: не складывались у Тео отношения с его работодателями, и это несмотря на его многолетнюю и безупречную службу. По-видимому, какой-то упрек в адрес Винсента со стороны брата или его жены все же прозвучал. Вероятно, намек на тяжелое материальное положение их семьи, но для легкоранимого Винсента и этого было достаточно, чтобы он вернулся в Овер в подавленном состоянии. Если раньше он только один корил себя за то, что находился на иждивении брата, то каким же ударом для него было услышать это в доме дорогих ему людей.
Он снова стал крайне раздражителен и даже умудрился рассориться с доктором Гаше по пустяковому поводу. Его настроение тех дней ярко характеризует картина «Пшеничное поле с воронами». На этом полотне мы наблюдаем пронзительный контраст синего неба, желтого пшеничного поля и парящих над ним черных воронов, вселяющих тревогу и печаль. Извилина же дороги с тупиком в конце говорит о безысходности и крахе надежд художника. Винсент угрюмо бродил в одиночестве окрестностями Овера. Он ни с кем не разговаривал. У него была попытка излить душу хозяину кафе, у которого он проживал, но тот отделался обычными, ничего не значащими словами, не понимая, какая драма разыгрывалась с его постояльцем. Вдобавок, по просьбе Ван Гога, тот дал ему пистолет будто для отпугивания ворон, мешавших ему во время занятий живописью на пленэре.
И наступила трагическая развязка. 27 июля 1890 года Ван Гог, находясь в поле близ Овера, достал из кармана пистолет и выстрелил себе в сердце, хотя и промахнулся. Он прожил еще два дня и в присутствии Тео и доктора Гаше, не отходивших от раненого все эти дни, и тихо скончался, ни на что не жалуясь.
Использованная литература:
Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога», www.vangogh-world.ru/perrusho.php