Запах колымского стланика

Н.И. 
.





















БОРИС   ТЕРЕХОВ

               

                Моим родителям –
Терехову Иван Павловичу и
Тереховой (Прудниченковой)
Елене Ивановне –
посвящается.               
               


ЗАПАХ  КОЛЫМСКОГО  СТЛАНИКА



















Автор выражает сердечную признательность Борису Еремину, Павлу Засухину, Дмитрию Рубанику, Юрию Филатову за помощь в создании этой книги.




















                От  автора.

Уважаемый читатель!

Перед тобой книга моих воспоминаний детства и юношеских лет, прожитых на Колыме. Колыма – это нескончаемо страшная тема еще не высказанных от-кровений, пережитых целым поколением людей. А жизнь каждого человека – уникальна и каждый по сво-ему проходит путь, предначертанный судьбой.
31 августа 2008 года я в первый раз был на встрече колымчан в сквере у Большого театра. .
 Много радостных и счастливых лиц, улыбок, много воспоминаний. По окружности скверна на ла-вочках, знакомые названия – Ягодное, Усть-Нера, Ола, Сеймчан, и, конечно - Палатка.
Я искал людей моего возраста - за 65 лет, бли-же к семидесяти годам. Таких было немного. Я к ним подходил, разговаривал, но, к моему большому сожале-нию, все они были на Колыме после середины 60-х го-дов. Колымчане, более молодого возраста, многие из которых там и родились, помнят и вспоминают ко-лымскую действительность немного иначе, чем я. Ду-маю, что и у родителей этих детей оценка колымской действительности – другая. Отважные первопроход-цы начала 30-х годов, Билибин и Цареградский, геологи, геодезисты, комсомольские энтузиасты, которые от-крывали, а затем в 60-х-80х годах строили новую Ко-лыму – вот идеалы в воспоминаниях многих. Читаешь в “Одноклассниках” их воспоминания – это красота природы, жимолость, морошка, красная икра, спорт, спирт и многое другое, что осталось в памяти о днях и годах, проведенных на Колыме.  Все это так – чистей-шая правда.
А вот у меня, 70-ти летнего мужика, который родился в Магадане в 1939 году и уехал на материк пятнадцатилетним юношей, который “пропахал” с семьей всю Колымскую трассу от Аркагалы до Палат-ки, кроме восторгов с годами пришло осознание всей трагичности того, что там произошло в тридцатых-пятидесятых годах прошлого столетия.
Описывая жизнь нашей семьи в те годы, поста-раюсь  изложить свое видение и оценку того непро-стого периода Колымской действительности.
Ведь в те годы в этих небольших оазисах жизни, поселках, суровой и таинственной Колымы удивитель-ным образом переплелись судьбы всех национальностей Союза и русских, и украинцев, и евреев, и прибалтов, и немцев и многих других. Вместе жили, встречались и сосуществовали  и профессора из центральных городов страны, воры в законе, прошедшие, не только тюрьмы  Советской России, но еще и царские, артисты, писа-тели, ученые, партийные верхи, но чаще члены их се-мей (сами они уже были расстреляны) военные с пет-лицами комбригов и обыкновенные трудяги – шофера.
Поселок на две-три тысячи человек, может быть до пяти тысяч, один клуб, одна школа, одно, как сейчас говорят градообразующее предприятие – руд-ник, шахта, автобаза и, самое главное - один источник 70-ти процентов рабочей силы – КОНЦЛАГЕРЬ – мужской или женский чаще мужской, и в одной уп-ряжке с ним – ВОХР, собаки.
К 1937 году на Колыме появилась новая катего-рия репрессированных – спецпоселенцы, колонизирован-ные лагерники-колонисты. Это была инициатива то-гдашнего начальника Дальстроя – Э.П. Берзина - за-претить выезд на материк, освободившимся из лагеря. Так называемое –“поражение в правах”.
Если вдуматься, то каждая вторая семья в на-шей  стране прошла этот путь коренной ломки устоев жизни, уклада существования. Выжили, вырастили достойное поколение, не потеряли себя, свое “Я” в труднейших условиях. Жили интересной, полной забот, страхов и в то же время интересной жизнью.
Глубокий Вам поклон и спасибо ПОКОЛЕНИЕ тридцатых -  пятидесятых годов прошлого столетия далекой Колымы.














О моей семье.
Отец – Терехов Иван Павлович, 1910 года рож-дения, мать – Терехова  (Прудниченкова) Елена Ива-новна, 1905 года рождения, коренная москвичка.
Отец родился недалеко от станции Зима, Иркут-ской области. Закончил 9-ть классов и в начале 30-х го-дов отправился на Алдан мыть золото. Там он познако-мился с будущими первыми покорителями Северного полюса и лично с И.Д. Папаниным. В 1932-1933 годах зимовал  в составе его экспедиции на Земле Франца-Иосифа.
 
Зимовка 1932-1933гг. Второй ряд – второй слева – Иван Дмитриевич Папанин. Третий ряд – второй справа – Иван Павлович Терехов.

После окончания зимовки Иван Дмитриевич  взял его в Ленинград и там он окончил курсы, типа техникума, при Арктическом институте по специально-сти – метеорология – или как их называли на Колыме –“ветродуй”.
Метеоплощадка.

Иван Павлович на рабочем месте, 1937-1938 гг.

В 1934 - 1935 годах в составе экспедиции (4 че-ловека) Главсевморпути зимовал на станции Кигилях на Большом Ляховском острове. Об этой зимовке пи-шет в своих воспоминаниях Никита Никифорович Лях- “кандидатуру научного работника мы обсуждали вдво-ем с Федорычем, так как выбор здесь был сравнительно большой. В конце концов выбор пал на Ивана Павлови-ча Терехова, тихого сероглазого блондина. Он вырос в Сибири, не так давно зимовал в районе Верхоянска. Бо-гатырским видом Иван Павлович  отнюдь не отличался, и, наверное поэтому. его еще в поезде окрестили “Ива-ном-царевичем” (Лях Н.Н. “На трассе Северного полю-са”, Дальневосточное книжное издательство, Владивос-
ток, 1970, стр:113-115 и далее).
В 1936 году отца направили Главное управление строительством Дальнего Севера (ГУСДС, Дальстрой). Зимовал на Пестрой Дресве, а затем начальствовал  на метеостанциях по всей Колымской трассе – Усть-Утинная, Аркагала, Ола, Палатка. Работал и в цен-тральном управлении ГУГМС      (Главное управ–ление гидрметеослужбы ) в Магадане.
В Усть-Утинной находился Колымпроект, там работала и моя мать. А на противоположном берегу ре-ки Колымы, за пойменном лесом, был лагерь, куда “со-брали’ весь цвет технической инженерной интелли–генции Севвостлага.


Усть-Утинная, 1937 г. р Колыма. А вон за тем пойменным лесом – Концлагерь.

Все руководящие работники Дальстроя, в те го-ды носили форму – китель, брюки, фуражка, .плащ. На фуражке и кителе красовались значки Дальстроя. На фуражке – пятигранник с буквами ДС. На кителе – флажок, покрытый белой эмалью, в середине голубая волна, над ней красные небольшие буквы ДС, а в левом углу – серп и молот.








Иван Павлович Терехов при всем параде. 1937 г.

Отец скоропостижно скончался 17 января 1954 года на рабочем месте, на метеостанции в поселке Па-латка. Инфаркт. Похоронен в Магадане. Большая похо-ронная процессия шла от Главного управления гидро-метеослужбы по колымскому шоссе (трассе). В “Мага-данской правде” был помещен некролог, а было отцу тогда всего 44 года.
Основная черта характера отца – это обострен–ное чувство справедливости. Это касалось и членов се-мьи, и всех окружающих его людей. Отец был созида-тель, строитель, он был из тех “ИВАНОВ” на которых Россия держалась и будет держаться!



Иван Павлович Терехов, 1937 год.




Иван Иванович. Варвара Павловна Прудниченковы.

Интересна и судьба матери – Прудни(я)ченковой Елены Ивановны. Мой дед по материнской линии – Прудн(я)ченков Иван Иванович упоминается в перепи-си населения Москвы “Вся Москва. Адресная и спра-вочная книга за 1901 год”.  Там его фамилия идет через букву “я” и так до 1912 года. В переписи 1912 года его фамилия уже пишется через  “и”, т.е. “Прудниченков Иван Иванович –“ крг.” По “табели о рангах”  это кол-лежский регистратор. В метрике рождения мамы то же присутствует “я”, но в дальнейшем уже “и”. Семья бы-ла большая: моя бабушка Варвара Петровна, шесть братьев и сестер, которых я застал в 1954 году.





 Мама говорила, что два брата пропали в лихие годы гражданской войны. Из рассказов мамы я знал, что дед был одним из учредителей CКЗ –“Стрекоза” – Спортивный клуб Замоскворечья, где одним из основ-ных, культивировавшихся видов спорта, был футбол. Об этом спортивном клубе, о моем деде, пишет в своих воспоминаниях Михаил Павлович Сушков, заслужен-ный мастер спорта, актер и музыкант по образованию, президент клуба ‘Кожаный  мяч” в своей книге – “Фут-больный театр”. Вот несколько отрывков из этой книги.

“…Дело в том, что у нас возникло довольно тес-ное общение с ребятами и CКЗ –“Стрекозы”. Эта ко-манда сдавала нам в аренду свое поле. Оно находилось у Крымского моста – напротив того места, где нынче раскинулся Центральный парк культуры и отдыха име-ни Горького (не так давно на месте этого поля построи-ли новое здание Третьяковской галереи).
Следующий отрывок – “…В конце сезона в таб-лице первенства сложилась довольно стандартная кар-тина, две команды – CКЗ и “Спарта” из Мытищ – пре-тендовали на чемпионский титул. “Стрекоза”, правда, имела на очко больше, но у “Спарты” в резерве была еще одна игра. И встретиться ей предстояло как раз с нами, с “Мамонтовкой”. Если мытищинский клуб про-играет, чемпионом становится “Стрекоза”. Перед самой игрой ко мне подошел заместитель председателя CКЗ Иван Иванович Прудниченков и чуть не со слезой в го-лосе стал уговаривать.
“- Миша, родной, ну что тебе стоит, забей пару мячей “Спарте”. Ты ведь всегда забиваешь, больше всех забиваешь. А я тебе за каждый гол по два пирож-ных подарю. Хочу тебе, кстати, заметить, что вообще собираюсь поговорить с тобой кое о чем серьезном.
Мне бы пошутить в ответ, но выглядел сейчас Прудниченков до смешного непривычно – куда исчезли так подходившие к его полицейской должности(он  служил околоточным надзирателем) величавость, важ-ность, строгость, даже некоторая сердитость. Но чувст-во юмора меня покинуло – уж больно польстила мне его просьба. Позднее, став тренером, я вспомнил этот случай и понял, что тонкий, хитрый, опытный  Иван Иванович знал психологию людей и отлично умел иг-рать на ней.
….К тому же он прекрасно знал, как восприни-мается его общественное положение – и спортивное и профессиональное – нами, мальчишками. Слово поли-цейский в те времена звучало весьма грозно. И не про-сто полицейский, а околоточный! Это в его обязанность входило присматривать за молодежью, отвлекать ее от каких-либо  “темных” дел. Считалось, что спортом можно лечить  от всякого рода нелояльных настроений. И наш околоточный пользовался, вероятно, этим лекар-ством. Разумеется,  он был и болельщиком, ибо всякий, кто прикоснулся к футболу, остаться к нему равнодуш-ным не сможет. В матче со “Спартой” я из кожи вон лез, чтобы оправдать эту высокую веру в меня и забил- таки два гола. Мы выиграли со счетом 3:2. Вернувшись, в раздевалку, обнаружил корзинку, перевязанную голу-бой лентой и заполненную полутора десятками пирож-ных”.
И окончание этого эпизода из жизни моего деда :
“…Вечером другого дня на квартире меня посе-тил околоточный. И по делам отнюдь не криминаль-ным.  Он долго расхваливал коллектив CКЗ, рассказы-вал, как ребята сами строили – ставили забор, вскапы-вали и ровняли футбольное поле, помогали строить па-вильон. … В заключение он сказал:
“- Наши ребята тебя очень уважают. Даже лю-бят, считают, что ты не только хороший игрок, но и па-рень хороший. У нас ведь как подбирают, чтобы  не только спортсмен сильный был, но и человек прилич-ный. Мы плохого не возьмем, пусть он хоть чемпион- расчемпион. Ребята наши говорили, что хотели б ви-деть в команде такого парня, как ты.”
На этом заканчиваю цитировать воспоминания Михаила Павловича Сушкова, но в заключение скажу, что убедил мой дед перейти Михаила Сушкова в “Стрекозу”, как и позже привлек в команду таких игро-ков, как Виктор Дубинин, Федор Селин. Из разговоров мамы с сестрами я узнал, что в молодые годы она “же-нихалась”по ее выражению с Виктором Дубининым, будущим известным футболистом  и тренером.
Летом семья уезжала в Троице – Лыково, это на берегу Москвы реки, напротив Серебряного бора, где у деда был летний домик. Дед там и похоронен. Летом 1954 года, когда мы с мамой вернулись в Москву, вся наша родня, более 15 человек ездили к нему на клад-бище. К великому моему стыду и огорчению это было единственный раз. Постепенно ушли из жизни все его дети и затерялась дедова могила.
Вся семья была религиозна, все были крещен-ными. Революцию встретили, по словам мамы, на “Ура”, что из этого получилось, узнаем дальше…
Где-то в начале,  20-х годов прошлого столетия произошло уплотнение дома, где жил дед. У него в до-ме осталось две комнаты на бабушку Варвару Петровну и 2-х сыновей – дядю Сашу и  дядю Сережу, а три сест-ры – мама, тетя Маня и тетя Шура получили  комнату около 20-ти кв. м. в бывшем доходном доме Силуанова Н.И (арх. Заруцкий П.А.)  по адресу: Рождественский бульвар, дом 17, кв. 9. Самая старшая сестра, тетя Таня, уже была замужем, жила у мужа.

Рождественский бульвар дом 17. Два окна на послед-нем, пятом, левее декоративного проема – наша ком-ната.
Этот дом на Рождественском бульваре знаменит для истории Москвы. Первый электрический лифт на-чал работать в Москве осенью 1901 года именно в этом доме. Я его застал в первозданном виде в 1954 году, то-гда ему было чуть больше полувека.
На стене кабины лифта была смонтирована бле-стящая ручка, которая передвигалась рукой лифтера по дугообразной направляющей с выбитыми на ней номе-рами этажей. Все это отдавало матовым блеском при свете лампочки в кабине лифта. В углу стоял доброт-ный стул для лифтера.
Отдельно о лифтерах. Запомнились мне двое. Один, как мне казалось в то время, глубокий старик, хотя, наверно, ему только перевалило за шестьдесят. Русский, с прокуренными усами и пальцами. От него частенько пахло перегаром, крепким хорошим табаком и чем-то далеким и таинственным. Был он молчалив, большую часть года ходил в пальто или  добротной шинели. Сидел он в углу лифта всегда прямо, иногда из кармана пальто, шинели торчала газета, как сейчас помню, это были “Известия”. Быстро брошенный на нас пронзительный взгляд голубоватых глаз из-под  мохнатых бровей, заставлял взрослых сразу говорить –“Здравствуйте”, а нас, подростков, помимо этого, за-молкать, какие бы важные проблемы не обсуждали.
Второй – был суетливый, говорливый, неболь-шого росточка – еврей. На голове него красовалась круглая шапочка. Он был очень подвижен, старался встретить всех, кто входил, у дверей подъезда. Всегда интересовался здоровьем у взрослых и успехами в уче-бе у молодого поколения. “Сторожил” – лифт проработал почти до конца 60-х годов.
Когда мама вернулась в Москву в 1954 году, одной из самых значительных покупок был телевизор “Авангард”.(см. фото). Мы, наверное. Были теми не-многими, кто имел телевизор без линзы. Как сейчас помню, в нашу пятнадцатиметровку в дни большого футбола или когда  транслировали чемпионат по фигурному катанию собиралось человек 10-12. В первом случаи это были мои школьные друзья и обяза-тельно дядя Саша, мамин старший брат. Он в свое вре-мя играл за вторую команду  CКЗ и отчаянно, как и ма-ма. болел за “Спартак”. Во втором случаи, а это было в основном в конце зимы, на фигурное катание, в основ-ном на Белоусову и Протопопова приезжали все три маминых сестры. На протяжении всего выступления, это часа 2-3, они - смотрели чемпионат, пили чай и уда-рялись в воспоминания. Тогда я и узнал из их бесед, что в квартире №10, это на лестничной клетке – напротив, в дни их молодости они несколько раз видели и слушали Есенина. Тогда я на это, совсем еще юноша, не обратил внимания. И вот совсем недавно, отыскивая в интерне-те  историю нашего дома, я наткнулся на воспоминания издательского работника Давида Кирилловича Бого-мильского ( “Федя” - это его псевдоним в царском под-полье).  Он пишет:
“… В одно из воскресений августа 1923 года мой сосед по квартире Иосиф Вениаминович Аксельрод  со своим товарищем Александром Михайловичем Сахаро-вым познакомили меня с Есениным, пришедшим к Ио-сифу Вениаминовичу.  Я жил тогда на Рождественском бульваре в доме №17, квартира 10. В этот день Есенин прочитал ряд своих стихотворений…
В начале 1924 года Есенин снова появился в на-шем доме, бодрый, жизнерадостный. По его состоянию можно было заметить, что Есенин работает над, заду-манной и лишь частично набросанной им до отъезда за границу, поэмой “Страна негодяев”. Намерение поэта прочитать поэму было встречено с восторгом и в один из субботних вечеров собрались у меня на квартире”.
У Аксельрода и Богомильского были дочери ровесницы мамы, они дружили, общались. Тогда же впервые ус-лышал фамилию -  Радек, как мне кажется, это была родственница  Карла Радека – публициста, политиче-ского деятеля, члена ВКП(б), арестованного в октябре 1936 года. Именно с ней моя мама и ее сестры познако-мились в квартире №10 , на встречах с Сергеем Есени-ным.
Позже, в середине тридцатых годов, моя мама тоже увлекалась поэзией. Она стала членом литобъеди-нения при ДК “Метростроя”. Там она подружилась с поэтом Евгеним Долматовским. Любила стихи Андрея Белого.
Гораздо позже,  где-то в конце 60-х годов, она в белых стихах изложила свою семнадцатилетнюю исто-рию пребывания на Колыме. Отослала  в редакцию журнала “Работница”, те похвалили, но попросили все это  описать в прозе. Мама тогда очень расстроилась, а я к сожалению, так не прочитал ее “вирши”. Болван. Потом я их уже никогда не видел, наверно, она их уничтожила.
В нашем доме №17 проживала известная бале-рина – Гельцер, олимпийский чемпион по рапире –Марк Мидлер.
Приехав с нами детьми в Москву летом 1954 го-да, мама поздней осенью того же года опять уехала на Колыму, взяв с собой младшего брата – Виктора. Ей оставалось год доработать до Колымской пенсии, жен-щины уходили на пенсию в 50 лет.
С нами, сестрой Галей и мною, осталась мамина стар-шая сестра  тетя Таня.


                Тетя Таня с внуком Николаем.

Она переехала к нам на Рождественский и жила там до возвращения мамы летом 1955года.
Я лично обязан ей своей грамотностью.
 В 1954 году в Москве произошло объединение муж-ских и женских школ, а я, приехавший из такой далекой “тундры”, был, мягко говоря, малограмотным. А перед московскими девчонками (я попал в женскую школу №231) хотелось выглядеть не хуже одноклассников. Уж, если и выделяться, то как-то иначе. И тут тетя Таня пришла на помощь:
“-…Ты хочешь быть грамотным?  Тогда будем по утрам писать диктанты, а вечером – разбирать ошиб-ки. Согласен? Только это в серьез, не отлынивать.”
И вот каждое утро перед школой она диктовала мне тексты из наших классиков – Толстого, Чехова, Достоевского и других. А вечером – разбирали.
Вот это была настоящая учеба! И я ей благода-рен на всю жизнь.
Весной 1936 года моя будущая мама заканчивала Электромеханический техникум им. Красина. Их гото-вили на первую очередь Метрополитена – машиниста-ми, но потом Лазарь Моисеевич Каганович взял в ма-шинисты проверенных специалистов с железной доро-ги, а вся группа бала распределена на силовые подстан-ции – дежурными. Мама попала на “Кировскую”.
В одно из дежурств надо было провести срочное отключение электропитания от контактного рельса. В спешке мама провела это отключение с нарушением регламента, в результате – короткое замыкание, вспышка, огромная температура. Мама тогда получила сильные ожоги кистей рук, пострадали глаза, верхняя часть лица. Лечилась, отдыхала в санатории.
Были ли оргвыводы?
ДУМАЮ, на первом этапе, в 1936 году, это было просто служебное расследование в рамках службы безопасности метрополитена, где и зафиксировано на-рушение регламента работ.
УВЕРЕН. Дальше этим ЧП на первой линии метрополитена стали заниматься более серьезные орга-ны.
ПРЕДПОЛАГАЮ, что у Прудниченковой Елены Ивановны были все основания сделать вывод, что “ко-роткое замыкание” на подстанции “Кировская” может привести к ее длительной изоляции.
Ведь шел трагический для многих…1937 год.
Предтеча появления мамы на Колыме в конце лета 1937 года мне представляется в следующем разви-тии событий. Для более убедительного восприятия из-ложенного, ниже приведу отрывок из воспоминаний Евгении Гинсбург, матери Василия Аксенова. В ее “Хронике времен культа личности” – “Крутой мар-шрут” -  читаем:
“…Когда я отправилась в Москву обивать поро-ги комиссии партийного контроля…, там, на Ильинке в очереди у кабинета партследователя я встретила знако-мого молодого врача Диковецкого. Он был по нацио-нальности цыган. Мы знали друг  еще в ранней юности и теперь он доверительно рассказывал мне о своих мы-тарствах…не проявил бдительности,… проявил гнилой либерализм.
Далее по тексту:
“…хождение на Ильинку вряд ли поможет, надо искать другие варианты. Давай исчезнем на энный пе-риод с горизонта. Для всех, даже для своих семей “ -  пишет Гинзбург. 
И заключает:
“…И это, по сути дела, мудрое предложение по-казалось мне авантюристическим, заслуживающим только улыбки. А между тем несколько лет спустя, ог-лядываясь на прошлое, я с удивлением вспомнила, что ведь многие действительно спаслись именно таким пу-тем Они уехали в дальние, тогда еще экзотические, районы Казахстана, Дальнего Востока”.
Может быть так все и было! Разъехались братья и сестры Прудниченковы!  Затерялись!

Ниже мой  рассказ посвящен маме и ее пути на Колы-му, на работу в Дальстрой.
Рассказ был опубликован в газете »Заря Севера» 19 марта 2010 года. Я дал ему название «ПРЕДТЕЧА», что мне не очень нравилось, и вот главный редактор газеты – Павел Засухин – опубликовал его под велико-лепным названием “Колыма во спасение”.



1937 год. Путь на Колыму. Дальстроевский вагон. Мама – крайняя слева, третий слева, в середине – Герой Советского Союза, летчик–испытатель – К.К. Коккинаки


КОЛЫМА ВО СПАСЕНИЕ.

1937 год… По Транссибу на Владивосток регу-лярно, по расписанию, идут составы скорых поездов, в каждом из них которых несколько вагонов с надписью на боку “Дальстрой”. В них, в основном,  молодые лю-ди  с горячими сердцами и светлыми помыслами.
В товарных составах, в том же направлен –“столыпинские” вагоны – с уголовниками.
И очень часто в те дни на этой магистрали мож-но видеть целые составы с надписью на вагонах –“СПЕЦОБОРУДОВАНИЕ”. Они под завязку набиты политзаключенными, “врагами народа”.
Вагоны и составы… Путь на Колыму.
Вспышка короткого замыкания была ослепи-тельно яркой. Ее горячая волна ударила по голове, ли-цу, рукам дежурной. Она выпустила разъединяющую штангу и потеряла сознание. Когда сознание вернулось, она, все еще с закрытыми глазами, старалась воскре-сить в памяти все события и страшилась взглянуть на свои руки, которые приподнятыми лежали на мягких подставках и, как ей казалось, смазаны мазью, чей не-приятный, острый запах распространялся вокруг.
Мучительные усилия по воскрешению событий вновь отбросили ее в небытие, и уже следующие воз-вращение к действительности было вызвано легкими прикосновениями к плечу и ласковым голосом: “От-крывай глаза, голубушка!”.
Она разомкнула веки и увидела двух человек в белых халатах. Первый, постарше, с бородкой, держал руку на ее плече и внимательно смотрел ей в глаза.
“Ты меня видишь?’ – спросил он тихим голосом и, сняв руку с ее плеча, провел ею вправо - влево перед глазами. Она проследила за движениями его руки.
-“Ну вот и отлично!”– подытожил он и довольно потер руки.
“С тобой хочет побеседовать товарищ из метро-политена” – и показал на второго мужчину, стоявшего рядом.
“Но только не больше десяти минут»” – послы-шался его строгий, нетерпящий возражений голос, уже от порога палаты.
И сразу все события того страшного дня обрели в ее сознании реальные очертания в строгой последова-тельности.
Она, Пруниченкова Елена, выпускница спец-группы Московского электромеханического техникума им. Красина, комсомолка, активистка, уже три месяца работала дежурной на силовой подстанции первой ли-нии Московского метрополитена на станции “Киров-ская”.
Весна 1936 года в Москве. Уже в начале мая де-ревья на бульварах зазеленели. Лопнувшие почки на тополях наполняли воздух душистым смоляным запа-хом. Весь путь от дома на Рождественском бульваре до работы в конце Сретенского занимал минут двадцать неспешной ходьбы, но был по-своему ритуален. На уг-лу Сретенки, в табачном киоске у знакомого еврея Ев-сея, покупалась пачка “Беломорканала”, в киоске рядом выпивался стакан газировки с двойным сиропом. Де-сять штук конфет “Стратосфера” она получала на сда-чу. Газета “Известия”  приобреталась рядом в киоске Союзпечати . Последняя лавочка Сретенского бульвара, напротив дома страхового общества “Россия” была ме-стом, где выкуривалась “беломорина”, съедались две конфеты и мельком просматривалась газета.
В тот день все пошло не так. Табачный киоск был закрыт, газировка теплой, а ее любимую  лавочку занимала группа молодых художников с мольбертами из художественного  училища, что на углу Мясницкой. Утренний распорядок был нарушен. Она была взвинче-на, рассеяна.
Такой технологически простой и ежедневно ею выполнявшийся --  дневной перевод электропитания на резервную линию – обернулся для нее трагедией. Была какая-то дьявольская, неправдоподобная связь - мелких повседневных привычек, ставших обыденными, со строго регламентированном выполнением производст-венных обязанностей. Все это промелькнуло в сознании Лены, пока  “товарищ из метрополитена” усаживался на стул, доставал блокнот и карандаш.
За десять, отведенных доктором минут, Лена уз-нала, что второго товарища в белом халате зовут Нико-лай, он из службы по технике безопасности метрополи-тена. Ответила на его вопросы. Она осмелела, пыталась улыбаться и даже спросила, нет ли у того маленького зеркальца. Зеркальца не оказалось, но Николай ее заве-рил, что выглядит она достаточно хорошо, глаза, руки целы и скоро она поправится. Но самое главное - сбоя движения на линии из-за ее ошибки не произошло.
Время и молодой организм - лучшие врачевате-ли. Уже в начале лета Лена приступила к работе на подстанции помощником дежурного. Приказом она была на полгода отстранена от обслуживания высоко-вольтного оборудования. Перемены произошли и в ее облике. Модная стрижка со спускающейся на лоб чел-кой закрывала коричневые пятна, оставшиеся после ожогов. Удлиненные белые перчатки на руках выпол-няли ту же роль.
Только утренний распорядок дня не претерпел изменений - пачка "Беломорканала", стакан газировки с двойным сиропом, газета и любимая лавочка в конце Сретенского бульвара.
В середине лета она узнала, что ей выделена пу-тевка к морю, на Черноморское побережье Кавказа, в санаторий. Поездка предстояла в сентябре, но уже сей-час она пребывала в состоянии легкого "летнего поме-шательства", связанного с подготовкой к ней. В этот процесс ей удалось втянуть сестер, братьев, друзей.
Пропуск на игры весеннего розыгрыша страны по фут-болу на стадион "Динамо" в Петровском парке, кото-рый ей вручил Витя Дубинин, один из руководителей тренерского штаба команды, друг семьи и ее "вечный" жених- пропадал.
С Женькой Долматовским из литобъединения при ДК Метростроя общалась в основном по телефону. Все свободное время она посвящала вопросу создания по возможности модного санаторно-пляжного гардеро-ба. Удавалось это ей с большим трудом. Но все реши-лось неожиданно просто и прекрасно. Знакомая по встречам в квартире десять   на пятом этаже дома сем-надцать по Рождественскому бульвару, Лиза Радек, ее ровесница, немного подруга, отдала ей весь свой пляж-ный гардероб, приготовленный для отдыха на Лазур-ном берегу Франции, в Ницце.
Ее дяде, известному партийному деятелю Карлу Радеку и семье был запрещен выезд за границу. Лиза была в полной прострации и весь ее моднейший пляж-ный гардероб вместо Ниццы поехал в Пицунду.
Лена была огорошена таким развитием событий и без-мерно счастлива.
Отдых, лечение, завистливые взгляды новых подруг, внимание мужской половины отдыхающих ста-ли живительным бальзамом для нее. Знакомство с вы-соким статным сибиряком Иваном поставило послед-нюю точку в этом калейдоскопе событий. Его рассказы о золотых приисках Алдана, зимовке на полярной стан-ции, учебе в Арктическом институте в Ленинграде, впервые услышанные слова - Дальстрой, Колыма, Ма-гадан - окончательно заставили ее на время забыть та-кие привычные - Москва, Метрополитен, футбол, Витя Дубинин, Женя Долматовский.
 Иван уезжал дней на десять раньше ее. Его путь лежал в Москву в центральное управление Дальстроя, которое находилось совсем рядом с ее домом, на Мяс-ницкой, затем Транссиб до Владивостока и пароходом в Магадан. По предварительной договоренности пред-стоящую зиму он должен был провести на зимовке, на полярной метеостанции Пестрая Дресва. Обещал напи-сать по прибытию в Магадан, звал с собой.
 В первых числах октября Лена вернулась домой. Москва встретила ее промозглой осенней погодой, мел-ким дождем. На душе было тоскливо и муторно.
Исчезновение семьи Радеков окончательно убили в ней яркость воспоминаний предыдущего месяца. Только рассказы родных о трехдневном пребывании Ивана в Москве воскрешали в памяти страницы прошедшего отдыха. Целых два вечера в их с сестрами комнате со-биралась вся семья. Отец, Иван Иванович и мама Вар-вара Павловна, старшие сестры Татьяна, Мария, Алек-сандра, два брата - Александр и Сергей, кто с большим, кто с меньшим интересом слушали его рассказы о Си-бири, Алдане, Северном Ледовитом океане, зимовке. В географической лавке на Кузнецком мосту Иван купил подробную карту страны и, разложив ее на столе, пока-зывал места, где он уже был, и предстоящий путь на неизвестную Колыму. Реакция слушателей была раз-личной. Варвара Павловна не отнимала платочек от глаз, младший брат Сергей подробно расспрашивал о золотодобыче на Алдане, ведь он заканчивал техникум по тяжелым землеройным машинам. Старшая сестра Мария заметила, что в тех местах уже побывали ее дру-зья - первопроходцы - геодезисты. И только сестра Александра смотрела и слушала все это с легкой ус-мешкой, подчеркивая всем своим видом, что дальше Садового кольца, она жизни не представляет, совсем не догадываясь, что уже скоро, через полгода, она сама окажется на границе Азии и Европы - в Магнитогорске.
Резюме главы семейства - Иван Ивановича - было крат-ким - "Иван-сибиряк, он делает жизнь, Ленки от него не отвертеться! Это не “Витька- футболист” и не “Женька-стихоплет”.
Упаковали Ивана в дорогу по полной программе. Вяза-ные носки и варежки, свитера, теплое белье, чемодан лука и чеснока - все это было любовно собрано Варва-рой Павловной.
 Иван уехал, писем пока не было, хандра и тоска стали повседневными спутниками Лены в эти хмурые дни осени 1936 года.
 Но это были только цветочки... Наступил 1937 год...
Начало года выдалось радостным. Лена получи-ла письмо от Ивана, отправленное еще в сентябре ме-сяце из Магадана. Он уезжал на зимовку и весной звал к себе. Она была в больших раздумьях и нерешитель-ности, но последовавшие события разрешили эту неоп-ределенность.
В начале марта ее вызвали в спецотдел метропо-литена и выдали предписание на "собеседование", на Лубянку.
 Предчувствие беды, ее неотвратимости, гораздо сильнее, чем сама беда. Лена потеряла покой, похудела, стала еще больше курить. Утренний распорядок дня претерпел существенные изменения. На работу она те-перь выходила за полтора часа. В киоске у Евсея поку-пала две пачки "Беломорканала", газировка и конфеты были забыты. Кроме газеты "Известия" она покупала еще ряд периодических изданий. На последней лавочке Сретенского бульвара она раскрывала периодику и на-чинала внимательно читать.
“Известия” были заполнены разоблачительными мате-риалами о процессах над “врагами народа” – “троцки-стской группой Пятакова-Радека”, “заговорщиках - Ка-меневе и Зиновьеве”.  Там же на последних страницах сообщалось о разоблачении “вредителей” на заводах, транспорте, в воинских частях, колхозах.
Разбитая и подавленная она приходила на дежурство. Надо было принимать какое-то решение, искать выход. На семейном совете, где собрались все братья и сестры, отец как всегда был краток - РАЗЪЕЗЖАЙТЕСЬ! РАЗЪЕЗЖАЙТЕСЬ, чтобы УЦЕЛЕТЬ! И благословил всех. Не бегите, а именно - разъезжайтесь - пока была еще возможность, как это подсказывал здравый смысл  и реалии обстановки.
Первой, как ни странно, уехала сестра Шура - в Магнитогорск, на строительство. Сергей внял советам Ивана и завербовался в золотодобывающую артель на Алдан. Проще всех было Марии. Она геодезист, с отли-чием закончившая Межевой институт и работающая в закрытом подразделении Управления Государственной съемки и картографии НКВД СССР, легко согласилась возглавить геодезическую экспедицию в Северном Ка-захстане. Старший брат Александр готовился по своему ведомству к поездке на Сахалин с ревизией. И только Лена находилась на распутье. Она уже несколько раз проходила по Мясницкой мимо управления Дальстроя . На стенде, рядом с массивными дубовыми дверьми большой плакат призывал ехать осваивать далекую Ко-лыму.
Посещение следователя на Лубянке положило конец этим колебаниям. Следователь - это не "товарищ из метрополитена", милый Николай в белом халате с ручкой и блокнотом.
Продолговатый кабинет с плотно задернутыми шторами, большой стол, настольная лампа, полумрак. В углу непонятная фигура за пишущей машинкой. За сто-лом сухощавый мужчина в строгом кителе, глаза при-крыты тяжелыми веками, голос сухой с хрипинкой. Во-просы отрывисты, как команды.
 "Как произошло замыкание?" "Кто был при этом и руководил?" "Кто дал приказ?"
Она старалась отвечать кратко, по существу вопроса, тихим голосом, пока не прозвучала команда - громче.  И, наконец- “Можете быть свободны!”
Выйдя на Лубянку, она интуитивно свернуло на-лево, закурила, и ноги сами вывели ее к управлению Дальстроя. Всю дорогу в ушах стоял хриповатый голос следователя, и ей казалось, что он пропустил в своей последней фразе одно слово  - “пока”- “пока, можете быть свободны”.
Трест «Дальстрой» был мощнейшей организаци-ей. На основании постановления ЦИК СССР от 27 ап-реля 1932 года тресту было предоставлено право бес-препятственного найма любого служащего, минуя так называемые "трудовые списки", которыми регулирова-лось в то время передвижение рабочей силы.
Договор с Дальстроем был заключен на три года. Жилплощадь забронирована, билеты в дальстроевский вагон на Владивосток в двадцатых числа июня получе-ны. И для Лены наступили самые страшные дни, дни ожидания и страха. Да, да, не предчувствия беды и ее ожидания, а самого настоящего животного страха быть арестованной и оказаться опять на Лубянке.
Слухами о ночных арестах "вредителей" и "вра-гов народа" был заполнен быт. Реальность собраний трудовых коллективов с осуждением последних под-тверждала газетная периодика.
То, на что раньше Лена не обращала внимания, теперь приобрело первостепенное значение. Прежде всего, это предутренняя тишина и звук остановившейся машины.
Май был жарким и окна комнаты были распахнуты на-стежь. Засыпая, она уже четко знала, что проснется около трех часов ночи в начале четвертого и будет не-подвижно лежать, прислушиваясь к биению сердца и звукам  за окнами.
Светло-голубые закрытые фургоны по народной молве были не что иное, как автозеки - "черные ворон-ки". Ими была заполнена площадка автобазы НКВД в Варсонофьевском переулке, хорошо просматриваемая из ее окон пятого этажа. Теперь, ложась спать, она не-вольно бросала взгляд на площадку автобазы - машины отдыхали. Ранним утром площадка была пуста и только к часам шести утра первые "черные пернатые" возвра-щались на место. Утренний распорядок был в корне изменен. Она теперь выходила на работу с первыми дворниками. Три пачки "Беломорканала" она покупала еще вечером. Одна пачка выкуривалась за вечер и ночь. Газеты не покупались. Она сразу шла к своей лавочке, усаживалась, курила и просто отрешенно сидела. Ми-нут за десять до начала дежурства она появлялась на рабочем месте. Итак изо дня в день. Истязаясь и суще-ствуя.
И только когда поезд покинул пределы Ярослав-ского вокзала, она разобрала постель, отвернулась к стенке и заснула спокойным сном уставшего человека.
Проснулась глубокой ночью. Сколько проспала не знала, но по привычке продолжала лежать и при-слушиваться, но не к звукам за окном, а к перестуку ко-лес на стыках. .. Успела,.. успела,  успела!
Утром она перезнакомилась с попутчиками, и началась оттяжка по полной программе. Ведь у всех были немалые подъемные и для чего их беречь - непо-нятно.
Уже где-то далеко от Москвы, на одном из таежных полустанков, к ней, наверно на сутки, вернулось чувст-во большой беды, которой удалось избежать.
Высыпав из кулечка кедровые орешки, купленные на станции, в стакан, она смяла листок бумаги в клеточку, машинально сунула его в карман сарафана и хотела пойти выбросить, как вдруг ее что-то тревожное оста-новило ее. Она не могла понять - что? Присела, огляде-лась. Попутчики еще не вернулись. Полезла в карман за папиросой и наткнулась на скомканную бумажку. Заку-рила, машинально развернула ее и …все забытое – вер-нулось.
Печатными буквами, вкривь и вкось, было напи-сано: "Люди, сообщите, я жива. Адрес: Москва, Боль-шой Головин пер. дом 24, кв. 17. Фая Анбиндер".
Большой Головин - это совсем рядом, и дом, как ей ка-залось, она помнила, с лепными украшениями в стиле модерн. Даже была, кажется, там в гостях.
Все это пронеслось в голове Лены. Она оглянулась, бы-ла одна. Быстро достала конверт, написала адрес и бро-силась из вагона. Пассажиры уже занимали места.
Но все же она успела опустить письмо и обессиленная вернулась в купе. На вопросы новых друзей из купе не отвечала, а примерно через час повела всех в ресторан и молча, без тостов, отметила свой второй день рожде-ния.
...К Магадану подходили рано утром. Плотный туман окутал бухту. Втягиваясь в ее узкую горловину, паро-ход гудками обозначал свое местоположение. Пока причаливали, первые лучи солнца пробили его пелену. Все были на верхней палубе – команда, и пассажиры.
Безрадостная картина открылась перед глазами. Серые сопки с белыми шапками, как головки одуван-чиков на весеннем лугу. Одноэтажные, приземистые деревянные постройки и дорога, серой извилистой лен-той уходящая куда-то вдаль. Подали сходни. Лена ог-лянулась вокруг, по старой московской привычке ища купол или крест церкви. Их не было. Она еще не знала, что за восемнадцать лет колымской жизни она увидит не одну сотню крестов. Только не церковных, а мо-гильных, что в январе 1954 года она поставит крест здесь, в Магадане, на могиле ее Ивана, отца трех ее де-тей.
А пока она повернула лицо к лучам солнца, пе-рекрестилась, взяла тяжелую поклажу в руки и смело шагнула на сходни.

Шахтерская Аркагала.

Весной 1945 года мне было уже шесть лет. Жили мы в поселке Аркагала, который находился в 800-х ки-лометрах от Магадана. Отец – начальник метеостанции, мама – наблюдатель.
Аркагала, 1942 год, метеоплощадка.
По партийной линии отец был председателем шахткома.
Аркагалинские шахты снабжали углем всю Ко-лыму от Магадана до Усть-Неры, но главным потреби-телем угля была Аркагалинская ГРЭС(АрГРЭС), кото-рая подавала электроэнергию на рудники и прииски “Золотой Колымы”.
“Золотой” - в прямом смысле этого слова, ведь все ленд-лизинговые поставки от еды до одежды, от Дай-мондов до Студебакеров, от самолетов до медикамен-тов оплачивались золотом Колымы и жизнями сотен тысяч подневольных людей -ЗЕКАМИ.
Что крепко запало в цепкую детскую память?
Январь - февраль  1945 года. На метеостанции шум, крики, плач – детский и женский. Меня, сестру и еще одну семью с ребенком одевают, утепляют. На улице – нарты, запряженные оленями, мы с мамой и второй семьей уезжаем. Отцы остаются. Затем всплы-вают урывками картины – юрта, шкуры, собаки, ласко-вые губы оленей и возвращение домой. Что это было?
А было, оказывается, вот что…
 Не было  плана по добычи угля. Это в те време-на – саботаж, измена. “виновных” находили быстро, это  решение выездной тройки, чаще всего – расстрел. Ло-гика проста - за расстрелянного дадут выговор, за не-выполнение плана, оторвут голову. Видимо,  у отца был заранее  согласован с местными якутами экстренный вывоз семей в тундру, подальше от “гаранинского  пра-восудия” - расстрела.
Гаранин С.П. – это самый жестокий палач Ко-лымы. С марта по сентябрь 1938 года по приговору его “троек” была расстреляна не одна тысяча заключенных.  Сентябрь 1938 года стал последним  месяцем этого па-лача, но его “тройки” продолжали свое черное дело до 1946 года. Для нашей семьи все обошлось, но я потерял своего верного друга и опекуна –ДЯДЮ ПАШУ!.

Вот мой рассказ, опубликованный в газете “За-ря Севера” 24 апреля 2009 года. Но прежде несколько слов об Аркагале. В те годы амбулаторией Аркагалин-ского лагеря ведал Сергей Михайлович Лунин, вчераш-ний студент - пятикурсник, попавший на Колыму со смешным, по тем временам, трех летним сроком, за анекдот. Коренной москвич, прямой потомок  декабри-ста Лунина. Частенько в лагерной амбулатории ему помогал Варлам Тихонович Шаламов.


ДЯДЯ ПАША.

Современному мальчишке эти две фамилии вряд ли знакомы.   
В Советском Союзе их имена носили улицы, за-воды ,пароходы, пионерские отряды. "Сакко и Ванцет-ти" -  красовалась тисненная надпись на каждом треть-ем карандаше, выпущенном в СССР.
   "Хрен их знает, кто такие....., но карандаши хо-рошие," - пробасил мужик, аккуратно заворачивая стержни в пожелтевший обрывок газеты,; получай, как договорились. Он извлек из-за бочек с водой на середи-ну барака самодельные санки. Цельная сварная конст-рукция с деревянным сидением и спинкой. Восторг был запредельный, сердце бешено колотилось, руки притя-нули это чудо, я прошептал - спасибо и выскочил с сан-ками из барака. Скорей бы прокатиться с сопки прямо к копру шахты! Какие еще радости могли быть у шести-летнего пацана длинной колымской зимой.
На улице уже стемнело, было морозно и ясно. На горизонте, за дальними сопками изредка вспыхивали полоски Северного сияния.
 Пропажа карандашей обнаружилась в середине марта. Расплата за воровство была жесткой.  Отец по-рол меня офицерским ремнем, зажав мою голову между своими ногам Мама была удалена, кричи - не кричи, никто не поможет, Отец и судья, и палач. Антипедаго-гический прием, но доходчивый и очень болезненный. Три дня мама  выхаживала меня, смазывая попку мазью из медвежьего жира, колымских трав и собственных слез.
У метеоролога простой карандаш ; главный по-мощник при записи наблюдений Метеоролог  без ка-рандаша безоружен. В любую погоду, четыре раза в су-тки выходит дежурный наблюдатель на метеоплощад-ку, записывает показания приборов в журнал, кодирует и передает по телефону на центральный пункт. В пере-даваемой кодировке отражено огромное количество ежечасной информации ; температура воздуха, точка росы, давление, направление и сила ветра. Только обычный карандаш ; верный товарищ фиксирует дан-ные приборов на бумагу. Чернила   бесполезны в дождь, метель, мороз. Потеря карандаша ; невоспол-нимая утрата. Купить их на Колыме в те годы просто негде. Поставка по разнарядке, раз в год, учет и кон-троль. Срыв метеорологических наблюдений ; это са-ботаж, со всеми вытекающими последствиями.
Невдомек мне было тогда ; отец вымещал на мне свой страх за будущее семьи, накопленную трево-гу. Потеря карандашей явилась лишь запалом для бом-бы эмоционального взрыва, накопившегося напряже-ния.
Страна вела войну. Союзники отгружали ленд-лизу. За поставки рассчитывались золотом Колымы и жизнями сотен тысяч заключенных.
Три месяца летней навигации, когда была воз-можность добраться морем с "материка"до бухты На-гаево, использовались для заброски на Колыму макси-мального количества заключенных, этого самого, в те годы, доступного “не требующего предоплаты или оп-латы золотом,” человеческого материала. Их завозили партиями, как скот, в трюмах, десятками тысяч за нави-гацию. Завозили, чтобы возместить, как годовой “па-деж” среди заключенных, по естественным причинам – болезни, цинга, рабский труд по 9-10 часов в сутки, так и “профилактическую” убыль зеков, расстрелянных за невыполнение плана, за порчу имущества, за пропаган-ду, за старые грехи, да и просто так, в назидание дру-гим.
 Наверняка, дядя Паша был из тех бывших зэков, кото-рых, по окончании лагерного срока, просто не выпус-тили "на материк", прикрепив им на долгие годы сло-весный артикул-"спецконтингент"; колонизированные лагерники.
Лиственничный барак, печи, тряпичные занавес-ки-перегородки, топчаны. Добавьте сюда букет запахов от махорки, от беспрестанно высушивающихся роб и портянок, от постоянно завариваемого чифиря ; .вот набросок интерьера “дядьпашиного” жилища, типично-го для всех поселков Колымы. Дети интуитивно тянут-ся к сильным людям. Дядя Паша был таким. Шахтер, бригадир, силач. Хризматичная, как теперь говорят, личность.
 Уж и не помню, с чего началась наша дружба. Но я бывал в бараке, кажется, чаще, чем дома.   Мне, мальчугану-несмышленышу, здесь всегда были рады. Должно быть, эти мужики, отдавшие свои лучшие годы каторге, положившие здоровье и судьбу в надрывном труде, оторванные от  семей, глядя на нас, видели своих детей....
; “Ветродуйчик, чаек будешь пить?” - дядя Па-ша высился надо мною с алюминиевой кружкой  в руке.   Я утвердительно кивнул, зная, что к чаю прилагается кусок рафинада и большущий ржаной сухарь. В слове "ветродуйчик" не было ничего обидного. Метеорологов
называли –“ветродуями”, сын мтеолорога –“ветродуйчик”. В произношении дяди Паши это слово звучало особенно ласково. Может, так он компенсиро-вал потребность в естественной человеческой нежности и заботе.
 Мои детские "проблемы" всегда выслушива-лись, советы давались дельные. Теперь трудно вспом-нить подробности, но, верно, что-то вроде "Будь мужи-ком!". Я соглашался и, разглядывая зеркальце, встав-ленное в кусок тектонической породы, обещал быть лучше и сильнее.
 Про карандаши я рассказал во всех подробно-стях, от того момента, как я их украл и совершил сдел-ку с мужиками из соседнего барака, до шести ударов ремнем, с удивительной точностью пришедшихся на мою горемычную попку.
“Что ж “ -  подытожил дядя Паша -поступил ты плохо. Постарайся вернуть. Хотя бы часть.
“Да – да”  --  подтвердил Ильяс, товарищ и сосед дяди Паши, протягивая мне очередной сухарь.
“Непременно верни”
Забегая вперед, скажу, что несколько карандашных ос-татков удалось вернуть. Но была еще одна отцовская порка. На этот раз из-за пропавших карточек, по кото-рым выдавался табак на  всех работников метеостан-ции. Это было более драматично. Естественно, мое ре-номе было -  запятнано, доверие родных -  утрачено. В мою непричастность к инциденту не поверили и, после очередной экзекуции, я нашел убежище в “дядьпаши-ном”углу, на топчане.  Но, как говорится, справедли-вость восторжествовала. На следующий день в барак вошли три человека. Отец, мать и работник метеостан-ции. Под пристальным взглядом отца человек делает шаг вперед и....признается в краже талонов. Сбежался народ ; невиданное дело;перед шестилетним пацаном извиняются взрослые  дяди. Отец тогда присел, притя-нул к себе и сказал:"Прости, сынок".
Обостренное чувство справедливости было от-личительной чертой моего отца, Иван Павлови-ча.  Теперь же я испытывал глубокое чувство вины пе-ред родителями.
 “Глянь-ка”;дядя Паша протянул фотокарточку удивительно красивый женщины с огромными печаль-ными глазами.
 “Это жена?” - смело предположил я.
“Это Полинка”  - через паузу почти прошептал дядя Паша,
“Где она теперь? Не знаю.. Может   далеко, а может ; близко” со вздохом продолжил он.
“Красивая!” - подытожил я.
 Он печально улыбнулся и бережно уложил фо-тографию в самодельный футляр из газеты.
“Ну, беги домой, ветродуйчик! Солнышко сего-дня хорошо припекает.”.
Освоенная Колыма расширялась, обрастала ин-фраструктурой. Людей необходимо было кор-мить,  лечить, учить, обогревать. Аркагалинская ГРЭС давала свет всей Колыме. Аркагалинская шахта  в свою очередь снабжала углем электростанцию.   Индикато-ром работы шахты служила большая красная звезда, установленная на вершине копра, подсвеченная лам-почкой. Звезда светится;идет уголек "на гора",нет све-та - проблемы с углем.
Все жители инстинктивно поглядывали на звез-ду. Она была людским флюгером, определяя   силу пе-реживаний жителей поселка. Стоило звезде погаснуть, уныние овладевало поселком.   И вот  - не светится звезда над шахтой! Третьи сутки подряд! Мой детский слух улавливает  часто повторяемые фразы –
 "Выехала тройка из Магадана".
Что за тройка?
Пылкое детское воображение рисует упряжку белогри-вых лошадей, вскачь несущихся по центральной трассе, обгоняя грузовики Всеми этими соображениями делюсь с дядей Пашей. Тот перестает улыбаться,  скрипит зу-бами и поправляет сушащуюся на печи робу. Весной сорок пятого только дети, подобно мне, не знали, что тройка;это расстрельная бригада, оценивающая ситуа-цию, выносящая приговор и приводящая его в испол-нение тут же.
“Гаранинская” расстрельная тройка.
  Дядя Паша понимал это прекрасно Это понимали все! Я был одним из немногих непосвященных.
 Невыполнение Государственного плана -  тут уж не оправдаешься. Верная смерть. Правосудие ус-ловно и однобоко - кто-то должен быть наказан, сиречь -  расстрелян.
Я тогда не понимал, что   в списке этих "кто-то" и дядя Паша и ...мой отец, который хоть и возглавлял работу метеостанции, являлся, по партийной линии, председателем шахткома.
Отец, оценив ситуацию, решил отправить семью в безопасное место, в глухое стойбище в тундре, где   никто нас искать не будет. Видимо, подобный вариант событий давно оговаривался с местным, якутом Заха-ром. Подходя к дому, я увидел оленьи упряжки, с упа-кованным скарбом на нартах. Ждали только меня, все было готово к отъезду.
“Сынок”, - окликнул отец “пойдем, отпустим Кешку”. 
 Кешка был горностай. Его поймали в самом начале зи-мы в большой куче угля, сеткой огородили угол, соору-дили жилище и он стал полноценным жителем метео-станции. Даже наши лайки, Найда и Байкал смирились с его присутствием.
 Кешка как будто чувствовал, что сейчас произойдет, что-то очень важное, нервно бегал вдоль стенки, тыка-ясь в нее своей мордочкой. Он игнорировал наструган-ную оленину и выжидающе смотрел на меня с отцом  Открыли дверцу кешкиного жилища и отошли в сторо-ну. Горностай выглянул, поводил головой, словно убе-ждаясь, что путь свободен, сделал большой прыжок, присел, посмотрел на метеостанцию, махнул головой, словно прощаясь, и был таков. Прощай, Кешка!
 Меня усадили на нарты рядом с мамой и сест-рой, укрыли оленьими шкурами. На вторых нартах уже сидели тетя Лиза и ее дочка Валюша. Отец печально смотрел на нас, видимо, прощаясь навсегда.
“Пап, увидишь дядю Пашу, скажи, что я его люблю.”
Сложно сказать, что творилось в душе отца в этот момент. Вероятно, как все настоящие мужики, он сдерживал слезы и неистово желал одного, чтобы все обошлось и все остались живы и  здоровы.
Пребывание в стойбище дяди Захара, это -  вере-ница отдельных эпизодов, выхваченных цепкой дет-ской памятью из многообразия, свалившейся на меня новизны. Огромное жилище, где были и было все - лю-ди, собаки, новорожденные оленята, тепло, еда, за-унывные песни.
Это огромный, слепящее белый простор тундры, мяг-кость оленьих губ, слизывающих кусок хлеба с ладони. Это новая, такая не понятная, но очень удобная и теп-лая одежда. Это тревожные лица мамы и тети Лизы, ко-торые выбегали из юрты при каждом постороннем зву-ке и всматривались, не едет ли кто? Это, наконец, слова Захара -
“Возвращаться надо -  “однако”
  узнавшего, по одним только ему известным приметам и сообщениям, что пора.
 Выехали рано утром. Оленьих упряжек было три, одна из которых была нагружена олениной,  ры-бой, туесками. Дорога к дому, всегда кажется короче, чем в гости.
С вершины соседней с метеостанцией сопки, был виден копер шахты.
Звезда горела.!
Мама быстро перекрестилась. Найда и Байкал несутся наперегонки навстречу нартам. Отец и дядя Петя, Ва-люшкин отец, идут навстречу. Лайки стараются выра-зить свою собачью радость, лизнув меня, сестру и Ва-люшку прямо в лицо. Отец полуобнимает маму, гово-рит тихо и я вижу, как она медленно оседает на снег. Смотрю на отца, мать, дядю Петю и понимаю, что про-изошло страшное, то, что я не забуду очень долго, мо-жет быть, всю жизнь. Ноги у меня подкосились, я не присел,  я просто упал и забился в ознобе и рыданиях. Завыли Найда и Байкал. Потом провал, глубокий бо-лезненный сон. Болел я долго и тяжело. Наверно две-три недели. При ограниченности всяческой медицин-ской помощи, лучшим лекарством оставалась материн-ская любовь и забота. Мама меня  выходила. Матери лучшие врачеватели.
 Встав на ноги, я первым делом направился в ба-рак, к дяде Паше. Что-то было не так. . Встречавшие меня знакомые, отводили взгляд. В бараке была пере-становка -  не стало занавески, отделявший угол комна-тушки, где стоял топчан дяди Паши.. Не было и самого дяди Паши. Зеркало в каменной оправе стояло на чу-жой тумбочке.
“Где дядя Паша?”   
Ильяс тяжело вздохнул и достал из тумбочки прямо-угольник, По знакомой газетной обертке, я понял, что это фотокарточка Полинки. Протянул его мне. Я бе-режно, не разворачивая,   провел по нему рукой, как де-лал это дядя Паша, и убрал в карман.   Как в тумане мы вышли из барака и направились к окраине Аркагалы. По дороге Ильяс наломал несколько веток от куста кед-рового стланика. Я вдыхал его горьковатый запах и ни-чего не соображал.  Свежеструганный крест был во-ткнут в мерзлую земляную насыпь. Ильяс всовывал в насыпь   хвойные ветки, а я щурился, вчитываясь в бук-вы на прибитой к кресту, отполированной до   зеркаль-ного блеска, металлической пластине.    “ДЯДЯ ПАША”.
Потом был День Победы. Было всеобщее лико-вание и радость. Было рождение брата. Зимой  1946г мы, дети, часто болели и мама настояла на переезде в благодатную Олу, поселок на берегу   Охотского моря, к овощам, молоку, жизни.
В пертурбациях дальнейшей "материковой" жизни исчезла из виду, затерялась фотокарточка   По-линки, самого дорогого, что было в этой жизни у дяди Паши. На обороте фотокарточки была надпись:"Храни и Помни”
Не сберег, прости меня, дядя Паша. Но осталась память о моем друге дяде Паше, колымском шахтере, расстрелянном из-за ушедшего угольного пласта. Оста-лась засечка в сердце о герое-мученике бездушной Ко-лымы.
Я пережил тебя, дорогой!
Я стал, как обещал, взрослым и сильным.
Я не забыл, тебя, дядя ПАША.
               
Второй яркий эпизод тех детских воспоминаний – аме-риканские подарки по ленд-лизу. В клубе горой лежит одежда, которую я никогда не видел. И вот я в голубом  костюмчике американского бой- скаута., сестра в юбочке с кофточкой. Но главное – это мама. Я каждо-дневно ее видел в платье из хаки, тяжелой обуви, тело-грейке. И вдруг – такое преображение. Она – в краси-вом шелковом, темно-фиолетовом платье, на ногах туфли. Блеск.
               
          АМЕРИКАНСКИЕ ПОДАРКИ.
 
Рассказ опубликован в газете «Заря Севера» 12 авгу-ста 2010 года

Человеческая память носит избирательный ха-рактер. Это медицинский постулат, констатация факта. Детская память шести – семилетнего ребенка цепка, изобретательна и объемна. Как губка, она впитывает в себя новые слова и выражения, сортирует, раскладыва-ет по полочкам, выстраивает в очередь, прикрепив но-мерок или ставя “цифирь” на ладошку памяти. Особен-но, это относится к так называемой, ненормативной лексике. Время и место применения этого накопленно-го словесного материала чаще всего происходит интуи-тивно, спонтанно. Иногда очень быстро, как бы без очереди, только получил свой номерок на ладошке, за-нял место и вдруг команда – на выход. Но часто эта очередь в памяти затягивается на долгие десятилетия и все, услышанное  в шести -  семилетнем возрасте, вы-рывается из глубин сознания уже взрослого человека.
Наше малочисленное детское братство на дале-кой Аркагале получало ненормативную лексику в из-быточном объеме и владело ею виртуозно для своего возраста.
“Получало” -  у копра шахты от шоферов чьи машины стояли под погрузкой, в бараках шахтеров, где было очень тепло  и мы отогревались, сушили свою детскую одежонку и всегда получали кружку горячего чая, кусочек рафинада и ржаной сухарь из рук одино-ких колымских трудяг.
Мы слышали такое количество этой ненорма-тивной  лексики, что она, оставаясь нами неосмыслен-ной, становилась обыденной в употреблении и необхо-димой при общении. Только ее применение дозирова-лось местом нахождения – дома с родителями, на улице с пацанами или в бараках у работяг.
В тот год весна на Аркагале была ранней. После трагических событий марта и тяжелой болезни мой детский организм пошел на поправку. Тепло и долго-жданное солнце стали целительным бальзамом для шестилетнего пацана. Утром, выйдя на улицу и бросив быстрый взгляд на копер шахты, я поворачивал голову на солнце, на дальние сопки, которые из сплошного бе-лого полотнища становились похожими на серо – белое покрывало с огромными темными дырками, похожими на заплаты. А ниже, на ближайшем склоне за метепло-щадкой, я увидел наших лаек, Байкала и Найду, кото-рые обнюхивали желтовато – зеленоватые  мшистые прогалины и усердно  работали своими розоватыми языками.
Детский интерес непосредственен и требует не-медленного решения На мои призывы лайки реагирова-ли только веселым вилянием своих хвостов. Меня заин-тересовала такая увлеченность собак и через несколько минут я был рядом с ними.
Весь склон был  покрыт ярко красными бусинками, как на одежде у женщин в стойбище якута Захара. Это бы-ла осенняя брусника, которая не успела пожухнуть и, закрытая  метровом и более покрывалом снега зимой, радостно встречала новую весну и солнце.
На попытку взять ее пальцами, она моментально отреа-гировала выбросом фонтанчика “своей крови”, ярко- красного сока.
Найда и Байкал укоризненно посмотрели на ме-ня, помотали головой, лизнули лицо, как бы приглашая - делай, как мы. Опустившись на колени, я рукой при-поднял веточку, на которой была ягода, языком отпра-вил ее в рот, набрал еще штук пять – шесть  ягодок, по-катал их по небу и медленно раздавил. Кисловатый, осенний вкус брусничных горошин за зиму стал горь-ковато – сладким, напоминающим вкус небольшого глотка чифиря с кусочком рафинада. В соревновании с лайками у меня было огромное преимущество – две ру-ки, которыми я орудовал очень умело, выбирая только те веточки . на которых были самые крупные бруснич-ки.
Удел лаек – давить ягодки лапами и слизывать их сок, но это вполне их устраивало. Насытившись, мы с собаками побежали к метеостанции. Мама возвраща-лась с записями снятых наблюдений и, увидев мою мордочку, закричала –“у тебя пошла кровь?”.
Я подошел к бочке с талой водой и смыл все ее страхи. Она посмотрела на меня, на лаек, потрепала нас по головам и сказала - «Молодцы!»
Ближе к вечеру, возвращаясь домой, я заметил на том месте, где сам был утром, четыре фигуры. В двух их них легко было узнать Найду и Байкала, а вот две остальные были загадочны и непонятны.
Подойдя ближе, я узнал в этих фигурках маму и тетю Лизу. В телогрейках, в  стеганных ватных штанах, в этой почти повседневной зимней одежде, на коленях они были похожи на маленьких медвежат, которые по-кинули свою теплую берлогу и теперь тычутся носами в землю. Это мама и тетя Лиза питались весенними да-рами колымской тайги. Как выяснилось позже, женщи-ны были беременны и будущее потомство требовало витаминов.
В ноябре 1945 года у тети Лизы родился сын, а в декабре родился мой младший брат – Виктор.
Весна брала свое. На Колыме, особенно в ее континентальной части, на раскачку времени нет. Надо успеть не за три календарных месяца весны, а за  два-дцать, двадцать пять дней растопить все снежные на-громождения, может быть не все, но процентов семьде-сят. Надо прогреть землю, дать ей тепловой импульс, чтобы она выбросила из своего поверхностного слоя всю зимнюю стужу суровой колымской зимы, и уже к концу мая, началу июня покрыться ярчайшим ковром из  разноцветья колымских трав и цветов.
Надо согреть людей, дать им распрямиться, ски-нуть с себя телогрейки, ватные штаны, платки, шапки и одеться, особенно женщинам, в свои 25-45 лет, в…однообразные платья из хаки и военного серого сукна. А солнце в апреле, начале мая старалось вовсю. Уже к Первомаю весь поселок  оделся в униформу.
Слова ленд –лизинг в те годы на Колыме, в оби-ходе, почти не употреблялся. Американские подарки -это понятно и всегда вкусно.
Я уже выше касался этой темы, но хочется рас-сказать об этом подробнее, ибо в те годы мое детское воображение могло воспринять такое событие, как “американские подарки”, только, как яркое и незабы-ваемое.
…Отец очень неожиданно пришел из шахткома домой к обеду, был возбужден, многословен. Слова –“женские тряпки”, “бельишко»”, “детские пеленки” - постоянно срывались с его уст во время обеда, и как приговор, звучало –“прислали бы лучше тушенку и та-бак”.
Возбуждение от отца передалось маме и тете Лизе. Они осаждали отца вопросами, глаза горели и вот долгожданное
– “Пошли!”.
Расстояние по сопке до шахтуправления, несмотря на размашистый отцовский шаг, женщины преодолели первыми. На первом этаже, где был клуб, уже стояло  с десяток женщин.
“Пронюхали” - беззлобно проворчал отец.
“Ладно, партеец” - пробасила прокуренным го-лосом, как ее звали в поселке, “эсерка” - Нюрка.
“Показывай американские панталоны. Что там бабы снимают перед мужиками!” – продолжила она и довольная собой – закончила –
“Приоденемся, каторжанки!”
В небольшом фойе клуба стояло несколько  сдвинутых столов, на них горой лежало все очень яркое, разно-цветное, с такими оттенками и переливами, что только многоцветная гамма летнего убранства колымских со-пок и долин могла с этим сравниться.
Первая реакция женщин – полна тишина. Они осторожно, ощупью пальчиками поднимали каждую вещь, с некоторым недоумением смотрели на нее и робко прикладывали к себе. Но это длилось всего не-сколько минут. Тишина мгновенно взорвалась гулом и визгом, да именно визгом, как будто это были не мамки и тети, а молоденькие девчонки, увидевшие своего ку-мира и готовые разорвать его на части.
На пол полетели серые жакеты и платья из сукна и хаки, самодельные сатиновые бюстгальтеры и ниж-ние панталоны. О том, что здесь находятся несколько пацанов, дверь фойе открыта и мужики могут войти в любой момент, было начисто позабыто. Женщинами овладел настоящий психоз. На голое тело они в спешке надевали первое, попавшее под руку платье, с негодо-ванием сбрасывали его, если оно было мало и хвата-лись за следующее.Только “эсерка”сохраняла видимое спокойствие, хотя нервно теребила в руках жакет, уди-вительной расцветки. Ее грубоватый голос прервал не-затухающий визг, возгласом –
“Ленка, неси из кабинета “партейца”. зеркало., не х… ему, там смотреться!”
И мама, то же острая на язык, не дававшая спуску ни-кому, поспешно накинула на себя попавшую под руку одежду и молча пошла выполнять приказ. Только тогда к женщинам пришло отрезвление.
Они стали поспешно накидывать на себя кое – какую одежду, но не свою, повседневную, а ту, что ворохом лежала на столах.
Мы, пацаны, были  выставлены на улицу, но тех десяти – двадцати минут, которые мы провели в фойе, нам хватило для обсуждений на целую неделю, пока более важные события не потрясли поселок.
К шахтуправлению подтягивалась, вернее, бойко спе-шила остальная часть женского населения поселка.
У копра шахты, где под загрузку углем стояли машины, шофера обсуждали женский переполох в поселке. Мат и изысканные выражения витали в воздухе.
“Сегодня, брачная ночь у женатиков будет бурной, шо-ферюги”-
басил главный на погрузке - Николай, ловко орудуя од-ной рукой, сворачивая цигарку.
“А американские трусы и бюстгальтеры – шел-ковые?” -
 интересовался с серьезным видом молодой узбек, На-дир.
“Пощупаешь!”
“ Да нельзя им щупать!” -
весело гоготала шоферская братия, то и дело погляды-вая на выходные двери шахткома и задерживая погруз-ку.
Каково же было их разочарование, когда распахнулась дверь и первой вышла “эсерка”в том же повседневном одеянии. За ней появились женщины, одна за другой. .. Но все, как было вчера, сегодня и все годы войны.
Только лица женщин были другими, таинственными. Они бережно прижимали к себе свертки и узелки, обернув их атрибутами своей одежды или в газету, ви-димо , распотрошив шахткомовскую подшивку.
Вздох разочарования был глубоким. Машины заводили, не спеша, прогревали моторы, но что-то удерживало шоферскую братию на месте. Это, как в футболе, твоя любимая команда проигрывает, ты уже идешь к выхо-ду, но все оглядываешься с надеждой, наши забьют. Бывало и забивали.
Так случилось и в этот весенний  день, ближе к вечеру. Из дверей шахткома вышел отец, как всегда в галифе, строгом сером кителе под »Сталина», в сапогах, а за ним вышли, нет выплыли, мама и тетя Лиза. Да нет, это не они, это те красотки из американских фильмов, ко-торые редко, но крутили в клубе.
Длинные шелковые платья, неяркой, но очень красивой расцветки, ближе к темно-фиолетовому, но с разными отливами, замысловатые шляпки на голове, ярко накрашенные губы на бледноватых лицах( откуда взяли помаду?) и только на ногах – полная дисгармония - резиновые боты. Но это не помешало им немного больше, чем требуется, постоять на верхней ступеньке крыльца, невзначай повернуться вокруг своей оси и медленно спуститься вниз
Шоферская братия встретила их аплодисмента-ми и сочными колымскими выражениями. Отец огля-нулся, махнул рукой и зашагал по сопке к метеостан-ции.
Дорогие женщины далекой Колымы 30-50-х го-дов прошлого столетия!
Комсомолки и бывшие заключенные,”эсерки”, “троцкистки” с “правым и левом уклоном”, вольнона-емные, успевшие сбежать в этот далекий край в пред-чувствии большой беды вы все в этих нечеловеческих условиях оставались просто  ЖЕНЩИНАМИ1
День Победы Аркагала встретила ярким сиянием звезды на копре шахты – план по углю был! – летним теплом, немного суровыми мужчинами, преобра–зившимися женщинами и детьми. Говорили, что наш поселок был одним из очень немногих, кто получил та-кие американские подарки».
Праздничный концерт в клубе стал демонстра-цией всего богатства женской и детской одежды дале-кой Америки. На фоне строгих галифе, кителей и сапог мужской части поселка, дети и женщины  были пре-красны.
Основными исполнителями на концерте были жители поселка. Мама в красивом платье, туфлях, по моде, тех лет, причесанная, читала что-то из декадент-ства 20-х годов (…арена, брошенная белая перчатка, тигр» и т. Д. Увлекалась она этим в молодые годы в Москве. Вышел и я на сцену, одетый в бойскаутский костюмчик, который мне совершенно не нравился. До сих пор помню стихотворение, которое читал в День Победы. Вот заключительные строки:
                …Но от моря и до моря,
                Поднялись большевики,
                Но от моря и до моря,
                Встали русские полки,
                И сказал народу Сталин,
                “В смертный бой, за мной друзья “                От фашистов люди стали,
                Защищать свои края!
Аплодисменты были. Мама и отец сидели в первом ря-ду. Вдруг из зала раздался знакомый голос.
“Ветродуйчик, выдай нам бараковское, колымское!”
 Мама сразу поняла, о чем просили и постаралась ста-щить меня со сцены.
В бараке, у дяди Паши, когда настроение у работяг бы-ло хорошее, чифирь возбуждал, я, по их просьбе и с молчаливого согласия моего опекуна, демонстрировал свое глубокое знание ненормативной лексики, склады-вая из этих слов целые предложения. Наверно, они бы-ли емкими и понятными по сути взрослому континген-ту, только не мне. Но я получал огромное удовольст-вие, когда видел их довольные лица презентовался ап-лодисментами и единственным колымским лакомством - куском рафинада.
Но чтобы в клубе, при отце и маме, в костюмчи-ке американского бойскаута, при таком количестве кра-сивых и нарядных женщин?. Никогда!
Я отступил в глубь сцены, чтобы мама не дотя-нулась, и замешкался. Все решил властный голос ”эсерки”, который в ультимативной форме требовал “продолжения концерта”
 Я глубоко вздохнул, подошел ближе к краю сцены, но чуть в сторонке от мамы и выдал…
В своем “монологе”, как мне кажется сейчас, я выразил всю детскую горечь утраты дяди Паши, обиды на роди-телей за этот очень красивый, но не мой костюмчик, и радость за нашу Победу.
Прошло более шестидесяти пяти лет с того вре-мени, и сейчас, очень редко, в минуты вбрасывания в организм адреналина, из глубины души, на каком-то уровне подсознания, возникают и самопроизвольно вы-скакивают те фразы. Если при этом присутствует суп-руга, она кратко замечает-
“Тебя воспитала улица!”
Боже, как она права.
В декабре 1945 года родился младший брат – Виктор. Зимой мы много болели мама настояла на переводе от-ца на метеостанцию в благодатную Олу, поселок на бе-регу Охотского моря, к овощам, молоку, жизни.

      

























       БЛАГОДАТНАЯ   ОЛА

Воспоминания о жизни нашей семьи в поселке Ола в 1946-1950-х годах опубликованы в газете “Рас-свет Севера” №№ 10,12,14,16 за 2010 год.

В начале лета 1946 года мы переехали в этот по-селок. Сама метеостанция была небольшой, находилась на окраине поселка, ближе к лиману. Управление Гид-рометеослужбы  предоставило нашей довольно семье в пять человек большой дом в самом центре поселка.
Справа, хлев для коровы, дальше за спиной военный го-родок.
 Фасад дома тремя окнами выходил на центральную дорогу поселка. Чуть левее, через дорогу, 2-х этажное , деревянное здание школы, куда 1 сентября я пошел в первый класс, прямо напротив, то же за дорогой здание интерната. Дальше по дороге –“немецкий поселок”, вернее, улица по пять- шесть домов по обе стороны до-роги. Там жили, высланные перед войной немецкие се-мьи. По нашей стороне, метров пятьсот, шестьсот дальше, дорога поворачивала налево к  усадьбе совхоза. Тыльной стороной наш дом соприкасался с забором военного городка, а за ним находился женский конц-лагерь, окруженный высоким забором с вышками.

Мы с братом на завалинке нашего дома
 А еще дальше по дороге – рыбзавод, река. За  интернатом, параллельно зданию школы, стоял основа-тельный сруб будущего клуба. Почерневшие от време-ни стволы лиственницы, отсутствие крыши и пола, пус-тые глазницы оконных и дверных проемов делали его угрюмым и похожим на те здания разрушенной страны, которые мы часто видели в кинохронике, которую крутили в клубе.
Сам же клуб находился в здании церкви, на окраине поселка, ближе к лиману. К 1950 году клуб будет от-строен и станет центром встреч и общения всех жите-лей поселка. В старом клубе заколотят входные двери, окна, но нам восьми - девятилетним пацанам не состав-ляло особого труда проникать во внутрь и лазить по всем уголкам бывшей церкви.  Потолок старого клуба был расположен на уровне сводчатого купольного про-странства, засыпан слоем земли. Проникнув в это про-странство, мы через небольшие щели в куполе разгля-дывали всю панораму поселка и лимана и конечно ры-лись в земляной насыпи крыши. И вот однажды, я с двумя друзьями, роясь в земляном слое крыши, наткну-лись на завернутые в холсты три свертка. Когда мы развернули первый из них, то просто застыли в оцепе-нении. В сером полумраке подкупольного свода на нас пристально смотрел святой лик. Его взгляд был добр. Лучи света, пробивавшиеся через щели в куполе церк-ви, разноцветными бликами отражались в каменьях и позолоте образа. Я не был крещенным, но видел, как креститься мама и рука непроизвольно повторила ма-мин жест – такова была сила и проникновенность  взгляда святого.
Мы быстро завернули холст, не разворачивая два других, и понеслись к школе. Дорога от церкви- клуба шла через административный центр поселка и, увидев нас, несущихся бегом со свертками, какая-то из мамок,  остановила нас. Когда развернули первый холст, то почти все женщины грохнулись на колени и стали креститься. Эта картина -  крещение женщин по-селка  Ола в 1950 году прошлого века – у меня перед глазами до сегодняшнего дня. Образы сразу отнесли в администрацию поселка, в церкви поставили дежурно-го, внутри начались какие-то поиски. Нашли, не нашли еще что-то, этого я не знаю.
Гидрометеорологическая служба Дальстроя бы-ла мощнейшей организацией, технически, по тем вре-менам, хорошо оснащенной. Она имела десятки метео-станций по всей Колымской трассе и по побережью, свои зимовки, занималась исследовательскими работа-ми, запускала радиозонды с аппаратурой.
На Оле отец развернулся во всю своего сибир-ского характера. Как я писал выше,  в хозяйстве метео-станции была упряжка ездовых собак, они жили около метеостанции.
.

  Наша упряжка ездовых собак с каюром.

Около дома, где мы жили, был большой огород. Отец с мамой в первый же год купили крову, нашу кормилицу –“Розку”.
Отец к дому пристроил теплый хлев для нее, прорубил окно в кухню.  И вот такая зимняя идиллия в доме – ес-ли мама или отец не дежурили на метеостанции, то вся семья сидит на кухне, ужин. Тепло, рядом хорошая русская печь. И вот в окошке появляется мордаха на-шей коровы –“Розки”. Ей обязательно надо дать кусок черного хлеба с солью.
А моя мама, коренная москвичка, волей судьбы забро-шенная на край света, стала отличным метеорологом, дояркой, сельхозработником. Она научилась управлять и командовать собачьей упряжкой, нартами с оленями, находить общий язык с разношерстным контингентом колымских поселков от вольнонаемных до бывших и настоящих ЗЕКов,  как политических, так  и  уголов-ных.
Вот некоторые зарисовки из пятилетней жизни нашей семьи в поселке.
“Кликуха” у мамы в поселке была “муля”. Интересна история этого прозвища. В то время в поселке прошел фильм “Подкидыш” с великолепной Фаиной Раневской. Мама в те годы – вылетая Раневская – худая, высокая, немного надменная, с вечной “беломориной” в зубах. Она свыклась с этой “кликухой”, только недоумевала, почему “муля” - ведь по фильму, это муж главной ге-роини.
Каждый год корова “Розка” приносила нам приплод. Какие клички телок и бычков мне запомнились Весна, Марта, Белолоб, Пеструха. Одна из телок отказалась сосать молоко у коровы, и тогда мама наливала молоко в ведро, тыкала телку туда мордой, засовывала два пальца ей в рот так и кормила. В общем выходила, вы-кормила. Зато целое лето у женской части поселка была для шуток и подковырок. Куда идет мама, туда и телок. Мама в магазин – телка ждет и получает кусок черного хлеба с солью, мама в клуб  - телка ждет окончания се-анса и получает свое лакомство. И попробуй оставить ее в хлеву или на привязи – такой шум поднимет! Так было и во время футбольного матча в 1949 году.

 Этот рассказ был опубликован в газете “Заря Севе-ра” 12 августа 2010 года под названием “Универсаль-ный полузащитник”, но мне больше нравится мой – “Дядя ХАВ”.               

















ДЯДЯ «ХАВ»

Небольшой колымский поселок Ола, что в три-дцати километрах от Магадана на берегу Охотского моря в середине июля далекого 1949 года жил пред-стоящим футбольным  матчем – сборная поселка про-тив пограничников –“погранцов”, как их любовно окре-стили жители.
Футбольный матч должен был стать заключи-тельным аккордом большого праздника – проводом по-гранотряда. Отряд состоял из человек тридцати. На бе-регу лимана стояла высокая дозорная вышка. Сам отряд квартировал в военном городке, вместе с охраной жен-ского лагеря -  “вохровцами”. Для колымского поселка конца сороковых годов прошлого века сам стадион имел вполне приличный вид. Травяное поле с пропле-шинами, довольно ровное, стандартных размеров. Со стороны ольской протоки – трехрядная трибуна, на ко-торой без страха могли разместиться человек триста – четыреста.
В любом колымском поселке тех лет – клуб и магазин – были главными местами встреч жителей. Наш поселковый клуб до 1950 года располагался в зда-нии бывшей церкви, на окраине, ближе к лиману и был востребован строго по назначению – кино, редко кон-церты местной художественной самодеятельности. Ма-газин в административном центре поселка – для жен-ской части населения, для их неформальных встреч.
Стадион – в летние месяцы – для настоящих мужчин от шести и выше, так что в короткое колым-ское лето он не пустовал. Тон в этом задавали “товари-щи” из « немецкого поселка” - улицы из пяти- шести домов по обе стороны, прямо за школой. Сосланные перед войной из центральных областей страны, они влюбились в этот край, с немецкой основательностью обустроились в нем, стали в поселке его стержневой основой. Учителями по физике, химии, физкультуре, ну и конечно по иностранному языку были представители
немецкой диаспоры  В администрации поселка, в ры-бацких бригадах, на сплаве леса, летних морских пере-возках по морю до Магадана и прибрежных поселков – они были востребованы, необходимы и любимы.
“Немецкие товарищи”по своему менталитету и “по-гранцы”, скорее по воинской дисциплине, в летние ме-сяцы два-три раза в неделю, это, как “штык”, посещали поселковый стадион. Гораздо реже к ним присоединя-лись взрослые поселковые дядьки, не более семи-восьми человек. Ежедневно, ближе к вечеру, на стадио-не собиралась поселковая пацанва от семи до тринадца-ти и чуть выше, лет. “Стучали” по мячу в режиме “по-перек поля”, “пять на пять” и тому подобное.
Любимой забавой у подрастающего поколения и обязательным, не менее одного раза в неделю – тренин-гом – была игра в “попа – гонялу”.
Один цилиндрический кругляш из набора рус-ских городков –“поп”, один – водящий и любое количе-ство участников с битами, т. е. с “палками” и простор поселковых улиц. Суть игры проста, как дважды два – чертиться на земле квадрат, в середину, вертикально, ставится городок –“поп” -  играющие отходят метров на пять- шесть, и бросают биты  в “попа”, стараясь его по-разить. Первые броски большинство, сознательно, ма-жет, но старается, чтобы его бита далеко не улетела от зачетного квадрата и вот, когда их за квадратом стано-вится достаточно, а вернее, почти все, кроме одной – биты “забойщика”. Его задача попасть в “попа”, да так, чтобы он отлетел, как можно дальше, за биты играю-щих, как бы выручая последних. Если “забойщик” ма-жет, то становится – водящим. и дальше – понеслось. Водящий ставит городок на то место, где он призем-лился и каждый играющий, чья бита выручена, бьет по городку с того места, где она лежит. И погнали, погна-ли, по стадиону, далее по пустынным дорогам поселка. Временные рамки отсутствуют, определяющим являет-ся спортивная форма участников, готовых пробежать от несколько сот метров до нескольких километров с сво-ей битой, а водящий с “попом” до зачетного квадрата. Пришедший последним – проигрывает.
“Договорняк” - место на дистанции, где все соз-нательно “мажут”, т.е. нет освобожденных бит и надо бегом возвращаться назад к старту, определяется зара-нее. Пацаны ограничивались дистанцией до школы, это метров восемьсот. У поселковых взрослых, которые редко, но принимали участие в этой народной забаве, дистанция заканчивалась в конце “немецкого» посел-ка”, это около полутора километров. Проигравший у взрослых, за стадионом, у протоки, ставил угощение. Но это был наилучший исход.
Острые на язык женщины поселка, которые по-являлись именно на заключительной части игры, обе-щали последнему бегущему, кое-что оторвать, чтобы он быстрее бежал. Наверно, это звучало убедительно в устах этих женщин –“немецкие товарищи” не принима-ли участия в этих развлечениях, немецкие семьи берег-ли свой генофонд.
Зато у “погранцов” эта двух - трех километровая пробежка входила в обязательный курс летней  физпод-готовки.
Самыми преданными и заинтересованными “бо-лельщиками” в этой игре были поселковые лайки, на-ходившиеся в “летних отпусках” и на “вольных хле-бах”.
 С первыми бросками биты, с первыми метрами дис-танции они были тут как тут. Десять – пятнадцать осо-бей по обе стороны от играющих с собачьим интересом смотрели за игроками. У них был свой “шкурно» - спортивный” интерес.
 Во – первых, по дистанции попытаться из-под носа во-дящего унести лежащую биту, отбежать на метра два- три и получить за нее “выкуп” -  вяленную рыбу или кусок вяленного мяса, во – вторых – принять самое ак-тивное участие на заключительном этапе игры – про-бежке.
И вот, по пыльной  дороге поселка несется ка-валькада. Впереди ее – счастливое  собачье племя с громким лаем, с задранными хвостами, высунутыми розовыми языками, а за ними – потные, ладные, крепко сбитые человеческие особи мужского пола – пацанва или мужики.
И теперь, не всегда, но очень часто, в городе или на даче, видя вылезающую из дорогой иномарки чело-векообразную фигуру с пивным животом и отдышкой – думаешь – как далеко ушла цивилизация с 1949 года.
Увидеть официальный футбольный на стадионе было неправдоподобным явлением, но он состоялся. Поселок ждал “большого футбола”, ждал и обсуждал предстоящий поединок. Обсуждал с разным понимани-ем сути и тонкостей вопроса, но чем меньше разбира-лись, тем ожесточеннее были споры. Мы, пацаны, восьми-двенадцати лет, собравшись на стадионе, спо-рили до хрипоты, до обид и потасовок. Кто будет иг-рать за сборную поселка, будут ли тренировки, кто бу-дет судить?
Коснулся этот ажиотаж и женской половины поселка. По какому-то внутреннему биологическому будильни-ку, ближе к вечеру, в административном центре посел-ка, у магазина, собиралось несколько десятков предста-вительниц прекрасного пола. Главная обсуждаемая те-ма –“муля” - моя мама, жена начальника метеостанции – Терехова Иван Павловича.

















Иван Павлович, 1950 год с младшим сыном – Виктором.


 А как же – ведь “муля” входила в тренерский штаб “сборной поселка”  вместе с школьным учителем по физкультуре и его земляком из “немецкого поселка”. Это было достойной темой для обсуждения.
Наверно большинство из присутствующих забыли, да, наверно и не знали ее настоящее имя –“муля” и “муля”,  но  зато было известно, что в далекой Москве она име-ла самое прямое отношение к футболу. Ее отец, Иван Иванович Прудниченков, был одним из основателей спортивного клуба СКЗ (Спортивный Клуб Замоскво-речья), профилирующим видом спорта в котором был футбол,
 Команда “Стрекоза”, за которую в разные годы, доре-волюционные и  последующие играли такие выдаю-щиеся футболисты России, как Михаил Сушков, Федор Селин, Виктор Дубинин была детищем Ивана Иванови-ча. За вторую, третью команды CКЗ играли братья “му-ли” и она  с детства “варилась” в этом футбольном со-ку, но самое главное, ее реноме, как человека разби-рающегося в футболе, поддержали “немецкие товари-щи”, чей авторитет в поселке был непоколебим.
Женское “толковище”у магазина без “мули”теряло свою остроту и привлекательность, но она никогда, да-же в дни ее дежурства на метеостанции, не предостав-ляла эту возможность. Ровно к шести часам вечера со стороны ольской протоки от дома, или со стороны ли-мана, от метеостанции, появлялась она –“муля  с уло-женной прической, накрашенными губами, в одном из трех платьев с аркагалинских времен(американские по-дарки по ленд-лизу), с неизменной «Беломориной» в зубах. Позади нее в метрах трех всегда шествовала тел-ка – еще один из поводов для шуток и подковырок.
Часовое и более общение женской части поселка у магазина, тихо и мирно начинающиеся с обсуждения футбольной темы, где мнение “мули”  было авторитет-но и незыблемо, частенько заканчивалось обыкновен-ным женским “базаром” с крепкими колымскими вы-ражениями по вопросам, не имеющим к футболу ника-кого отношения.
Степенно обсуждала предстоящий матч мужская половина поселка, занятая в своем большинстве на рыбной путине, на реке и море. В рыбацких бригадах, у костра, с чифирем и самокуркой, в ожидании очередно-го косяка рыбы, со знанием дела, говорили “материко-вые”, из центральных частей страны, которым посчаст-ливилось наблюдать, а  некоторым и поучаствовать в футбольных баталиях довоенных лет. Остальные вни-мали.
Пронзительные крики чаек, извещающих о под-ходе очередного косяка рыбы, прерывал эту беседу. Бросив быстрый взгляд вниз по течению, где река пе-нилась и »горбилась», рыбацкая артель быстро подни-малась и бралась за выведенные на берег уре-зы(веревки, канаты) от невода. Предстояла самая тяже-лая работа – выводить невод с рыбой на берег. Взяв ко-сяк, рассортировав рыбу и обмыв руки, мужики воз-вращались к костру, горячей кружке и прерванной бе-седе.
Обсуждался состав сборной поселка. Выбор был не большой, это не улов в путину. Сомнение не вызы-вали “немецкие товарищи”, человека четыре. По про-текции “мули” в команду попадал ее муж –“ветродуй” - Иван. Братья близнецы – Вологжанины, будущие деся-тиклассники, это “крайки”, как и зимой, в русском хок-кее. “В голу” – “ немецкий товарищ”- учитель физике в школе. Итого – восемь человек. Нужно еще, как мини-мум, человек пять.
И вот здесь, в одной из бригад, впервые возник-ло слово из трех букв…. Да не то, что из покон веков гуляет по Руси, как в устной речи, так и на заборах а загадочное –“ХАВ”, ставшее в июне 1949 года самым популярным  в поселке.
С английского “halfback” - полузащитник.
Говорили, что среди “немецких товарищей” есть такой, до войны играл за Сталинградский тракторный. В поселке бывал редко, на стадионе его не видели. Ле-том он с артелью сплавлял лес в поселок, был бригади-ром – плотогоном. В поселке у него жила сестра и два племянника. На него поселковые мужики возлагали большие надежды.
Наверняка в “основу” попадал зоотехник из Бараборки, якут, но русский до глубины души во всем. Когда-то до войны, учился в Москве, в Тимирязьевке и играл за сборную института. Еще был “Петька – дохляк”, завхоз интерната. Он постоянно присутствовал на стадионе, когда там собирались “постучать”, с мячом был на “ты”, но играл редко и мало по времени. Туберкулез, отбитые почки, поражение в правах, но человек замеча-тельный. Состав сборной поселка вырисовывался, но шансы с “погранцами” были минимальны. Те были сыг-раны, с хорошей физподготовкой.
И вот настал день поединка. Накануне из Мага-дана на катере прибыло высокое армейское начальство. На футбольном поле нанесли разметку, что для многих было в диковинку, на футбольные ворота повесили ры-бацкие сети в мелкую ячейку.
Большая часть поселка собралась на стадионе. Из “немецкого поселка” местные умельцы прикатили большой бидон с мороженным и многие в первый раз его попробовали. Переодевались в школе, это в метрах трехстах от стадиона. Пацанва  торчала у входа и ждала появления команд.
Первыми появились поселковые. Администра-ция поселка не ударила лицом в грязь. У нашей сбор-ной новенькая форма - красные футболки правда без номеров, белые трусы. Только на ногах у поселковых полный разнобой. У “немецких товарищей” что-то по-хожее на бутсы и гетры. У братьев на ногах парусино-вые туфли. У остальных поселковых – добротные  во-хровские ботинки. У “ветродуя” Ивана черные гетры, которые связала и покрасила его жена. В первом тайме Иван играл центрального защитника.
Футбольную форму поселковым пошили швеи-умельцы из женского лагеря, здесь же присутствовала ее делегация, человек тридцать, “передовиков произ-водства”.
Ждем у выхода из школы команды “погранцов”. Их форма, синие трусы и футболки, с  вертикальным ромбиком «Д»  в правом углу футболки сделали меня болельщиком этого клуба. Позже я узнал– это общество «Динамо» и вот уже более 60-ти лет я за него болею. Такая первая детская привязанность и любовь, хотя по-том выяснилось, что вся моя родня, в том числе и мама болели за «Спартак».
Когда команды вышли на поле, по трибунам прокатился вздох разочарования. Не было главного »немца». Он с плотами должен был вот- вот причалить в заводи у совхоза, это совсем рядом. По свистку судьи из Магадана матч начался. К середине первого тайма “погранцы” ведут 2:0. Чувствуется их сыгранность и понимание. У поселковых ничего не клеится.  Защит-ники во главе с Иваном лупят от  души, но чаще в аут.  “Крайки” не работают -  нет точного паса. “Немецкие товарищи”, их четверо, стараются, но этого мало. На трибунах уныние и подковырки.
-“Муля” убери “ветродуя”. Пусть он телка пасет” -  со-ветуют с трибун.
И вдруг от школы несется пацан и орет во все горло  - “Хав”– идет, “Хав”- идет.
Пацанва и большая часть стадиона, понятия не имея, кто и что такое “Хав”, начинает скандировать –“Дядя, хав”, “Дядя хав”.
На стадионе появляется высокий, светловоло-сый, голубоглазый, загорелый с чемоданчиком в руках –“дядя хав”, Генрих – так его звали.
 Физрук-тренер и “муля” устремляются к нему на встречу. Он быстро проходит за трибуны , открывает чемоданчик. Мы, пацаны, возле него.
И вот поверьте, с того самого момента, когда он открыл чемоданчик, и я впервые увидел настоящую футбольную форму – начищенные бутсы, отглаженные трусы и майку, чистые настоящие гетры и носки, я про-нес такое бережное отношение к спортивной форме че-рез всю жизнь.
И когда в команду приходил новичок, даже с са-мыми лестными характеристиками, я всегда незаметно обращал внимание – в каком состоянии у него спортив-ная форма. Если, как у Генриха, значит игрок.
Кого-то меняют и “дядя  хав” выходит на поле. Все ждут, что будет? Все ждут чуда! Нет- сразу чуда не произошло. Но, как только мяч попадал к нему, и он начинал движение с ним на немного согнутых в коле-нях ногах, наклонив корпус и оглядывая пространство перед собой, многие поняли, что Генрих играл и играл на очень приличном уровне. До конца первого тайма счет не изменился, но “погранцы”сразу почувствовали мастерство этого игрока, когда он на пяточке раскрутил двоих из них и отдал точный пас метров на двадцать вперед на одного из братьев. Только поспешность по-следнего, от неожиданности такого паса, подвела его.
После перерыва в поселковой команде произош-ли перестановки. Ивана отрядили в центр нападения, ближе к вратарю “погранцов”
Центр обороны у поселковых занял один их земляков Генриха. Второй тайм стал его бенефисом. Он был хо-зяином на поле.
Надежный вратарь, упрямая, достаточно мастеровитая “немецкая” защита. Русский якут, зоотехник из Бара-борки, видимо вспомнив свои лучшие студенческие иг-ры в паре с Генрихом сделали игру поселковых осмыс-ленной.  Быстрые “крайки” умело растягивали защиту противника, как челноки снуя по бровке, и, наконец, Иван своей мощью и настырностью продавливал центр. А когда за минут пятнадцать - двадцать до конца игры на поле вышел “Петька- дохляк” преимущество посел-ковых стало подавляющим. Счет к этому времени был ничейным – два-два. Первый гол в ворота “погранцов“ забил сам Генрих – с штрафного, метров с пятнадцати, внешней стороной стопы, с подкруткой, он направил мяч прямо в “девятину”.
Второй гол забил один из братьев, получив пас в разрез, он легко убежал от защитников, на замахе обманул вра-таря и вкатил мяч в пустые ворота.
Ну а третий гол трибуны встретили восторженным ре-вом, воплями тренера “мули” и трубным голосом телка, который был привязан за трибунами, у протоки.
Вообще, мама показала себя, как сейчас говорят, про-двинутой болельщицей. Ее голос можно было слышать на протяжении всего матча. Слышала его и телка. Ее трудный ответ вызывал прилив азарта на трибунах и передавался игрокам.
А гол вышел на загляденье. Генрих сделал длинную пе-редачу к штрафной  “погранцов”, мяч на грудь принял “Петька – дохляк” и поскольку он с ним был на “ты”, не дав ему опуститься, направил в ворота соперника. Вра-тарь “погранцов” в прыжке отбил этот мяч, но перед собой и он попал на вохровский ботинок Ивана. Даль-ше было “делом техники” - ботинок остался на ноге Ивана, а мяч в сетке. Сборная поселка победила!
“Поляну ,”как сейчас говорят футболисты, накрыли во дворе центрового Ивана и его жены –Елены Ивановны.  Большой стол с дарами благодатной Олы. Свежая крас-ная икра – ложками, балык, картошка, рыба  соленная, жаренная, малосольная …
Через калитку пришли к столу “погранцы”. Во-енное начальство. Ну. А дальше «избранные» пошли в немецкий поселок к Генриху и его землякам.
Больше недели поселок только и говорил об этом событии. Авторитет “мули” достиг небывалых вы-сот. Уже многие при встречах говорили –“здравствуйте, Елена Ивановна”.
Каждый второй житель поселка старался уго-стить телку ее любимым лакомством – черным хлебом с солью и мама через несколько дней отправила меня пасти телку подальше, к лиману.
Прошло более шестидесяти лет, но в моей памя-ти крепко зарубцевался образ “Дяди «Хава”, стройного, голубоглазого “немецкого товарища” из небольшого колымского поселка Ола, из далекого 1949 года.
Отцовская заимка
Запоминающимися были летние сенокосы в пойме реки Ола. Отец меня брал туда, когда мне было уже девять-десять лет. Обычно выезжали бригадой  - отец и два его друга. Брали они с собой и женщин, ско-рее всего из лагеря. Они кашеварили, помогали в убор-ке сена. За восемь - десять дней сенокосной страды предстояло накосить такое количество сена, чтобы хва-тило на всю долгую колымскую зиму для всех животных и домашних, и диких.. Сено скирдовали, а вывозили обычно в начале зимы, по санному первопутку, проложенному по скованным льдом многочисленным  протокам реки. Этим же сеном подкармливали и диких оленей,
развозя его по кормушкам. Заимка для зимней охоты была у каждого второго жителя поселка.
На сенокос выезжали ранним утром на двух груженных подводах, с пристегнутой запасной лоша-дью, брали с собой и несколько лаек. Ближе к вечеру, уже на месте покоса, «разбили бивак» - четыре шалаша – три – вокруг костровища,  четвертый – чуть в сторон-ке, это для меня. Засыпал я мгновенно на подстилки из душистого стланика, под теплой оленьей шкурой. Но сон был коротковат. У каждого работника «сенокосной экспедиции» были свои обязанности. У меня тоже. Но моя обязанность --  снабжать всех свежей рыбой – была еще моим любимым занятием.
Красота в пойме реки необыкновенная. Буйство северных трав и цветов. Темно - синие ирисы  черниль-ными пятнами вкраплены в белоснежное покрывало из цветков багульника, с прошивкой из  малиновых султа-нов кипрея и темно-бордовых хвостиков колымского ковыля. Ярко - желтые кисти рябинника дополняли этот красочный ковер летней колымской выделки. Си-ними, продолговатыми сережками осыпаны кусты жи-молости, этой удивительной колымской ягоды.
Мама из этих ягод  варила варенье и пекла в на-стоящей русской печи большущие, вкуснющие пироги.
  Проблем с обеспечением косарей свежей рыбой не было. Ведь название реки - ОЛА –в переводе с эвен-кийского – РЫБА.
Кета, горбуша, кижич, мальма, кумжа – вот да-леко неполный перечень ее рыбного богатства. По всей пойме после весеннего половодья остались большие и малые бочаги. Они полны рыбой. Можно было ловить на удочку, что я и предпочитал делать. Можно было закинуть любую примитивную сеть – например два связанных накомарника – и богатый улов обеспечен. Сразу же делали тузлук – соляной раствор и е утру свежая икра была готова.
Навсегда запомнились эти сенокосные дни.
На пойме, на сенокосе я увидел совсем другого отца. Обычно он был суров, немногословен, частенько грубоватый в отношениях с мамой. А тут, после кось-бы, разгоряченные, крепкие мужские тела, как бы “рас-слаблялись”, заросшие щетиной лица озарялись добры-ми улыбками за вечерними посиделками у костра в компании молодых, ладных женщин.
Такой контраст их поведения в поселке, дома и здесь у костра, заставил меня, тогда взрослеющего мальчика, задуматься о “бытие”. Помню, что в шалаше, засыпая, я иногда вытирал слезы и думал, что вот бы всегда, дома отец был таким. Мне было обидно за ма-му, я чувствовал это инстинктивно, многое еще не по-нимая.
Теперь, конечно, я могу понять этих мужиков, обремененных постоянной работой и заботой о семье, детях в трудные военные и послевоенные суровые годы жизни на Колыме, и этих молодых женщин волей или неволей попавших в тяжелейшие жизненные жернова. Здесь же, на “свободе”, каждая из них могла, наконец-то, почувствовать просто человеком, женщиной.
Закончился сенокос, стога сметаны и надежно закреплены до вывоза по первому ледоставу. Бригада разделяется – отцовские друзья, женщины с поклажей на лошадях отправляются в поселок, а мы с отцом под-нимаемся на два - три километра выше по течению и выходим на лагерь плотогонов. И тут я вновь встреча-юсь с “дядей хавом”.
Плоты готовы к сплаву и Генрих приглашает нас на борт, вернее на бревна. Крупные лиственницы, дли-ной, наверно, около пяти метров, очищенные от веток, надежно скручены тросами между собой. На корме ус-тановлена подвижная, из бревен, прочная опора – «мальчик». На нее насажено, заранее изготовленное из лиственницы, просушенное, длинное весло. К боту плота, ближе к носу, на веревке привязан еще один ствол лиственницы – это “неволька” - спасительница. Когда плот попадает на неожиданную мель или корягу, “невольку”  на веревке отпускают вперед, она “собира-ет” вокруг себя воду, плот приподнимается и - вперед. На тихом, плавном течении реки, это ближе к поселку, Генрих легко управляется с веслом в одиночку. В вер-ховьях река многорукавная, с многочисленными стре-мительными протоками, с запрудами и заносами.

В верховьях реки.

Генриху помогают работать с веслом два - три человека. Его задача – выбрать правильную протоку, успеть втиснуть туда плот, обойти, а если наскочили, то вырваться из “коряжного” плена на чистую воду. Ко-манды Генриха – отрывисты, лаконичны, точны и по-нятны, как и “пасы” на футбольном поле.
“Мастерство не пропьешь” - говорили настоящие зна-токи футбола, наблюдая за игрой Эдика Стрельцова по-сле восьми лет отсидки. Такое же мастерство демонст-рировал и Генрих, как на стадионе, так и на реке с мало кому известным названием – ОЛА.
Местом сбора плотов была широкая заводь у совхоза. Сошли на берег всей командой, у выхода из ворот совхоза распрощались – Генрих с товарищами пошли налево в “немецкий поселок”, мы с отцом на-право к дому. Семь минут ходьбы, и вот уже навстречу нам несется четырехлетний братишка, бросается к отцу в объятия. Еще немного идем по тропинки вверх – вот и дом. Выходит мама, целует меня и говорит жестким осуждающим голосом –“Причалил ветродуй”.
Между прочим, плоты в заводи у совхоза, были идеальным местом ловли рыбы.
Рыбная путина в поселке была праздником и ударным трудом всего населения поселка – от мала до велика.
Рыболовецкие артели ловили и на реке, и на мо-ре.  На реке – закидным неводом – двое в лодке. Один гребет, второй выбрасывает невод, на берег заводятся веревки(урезы). Ждут косяка и тогда наступает самая трудная – тащить невод.
На лимане, на море  в разгар путины я был всего пару раз. Что запомнилось – так это рыбаки, идущие пешком по дну моря. Прилив ушел и рыбаки с рыбац-ких кунгасов, привязав и закрепив их, возвращаются на берег, на отдых, до вечернего прилива.
Между прочим, в Охотском море самые высокие приливы – до тринадцати метров.
Ну а мы, школьное братство, обходились обык-новенной самодельной удочкой. Особенно хороша бы-ла рыбалка в путину, на большой воде с небольшого причала рыбзавода. Мальма и кумжа всегда были на столе в каждой семье.
Еще про путину. Самый лучший копченный ба-лык был на коптильнях у коренных жителей. Если идти мимо стадиона, клуба, дальше на окраину поселка, по мосткам перейти протоку, то правее здания больницы находились их коптильни. Площадка из жердей при-поднята над землей на метр – полтора, под навесом ви-сит огромное количество спинок горбуши, кеты, кижи-ча. На возвышении сидит глубокий старик с трубкой в зубах, поет свою заунывную песню. Снизу идет от тлеющего костра дымок с удивительным запахом. Ме-стные жители знали рецепт этого запаха, и почти нико-гда не делились секретами.
Мы дружили с коптильщиком, никогда не шко-дили и всегда получали по хорошему куску вкуснейше-го балыка, а если удавалось принести ему немного спирта – то пара спинок балыка была обеспечена.
Летом, то ли 1948, то ли 1949 года в поселке раз-вернулась компания по сбору… нет, ни металлолома, или макулатуры, а …костей животных. Инициатором сбора был – Торгсин, который помещался в том же зда-нии, что и магазин, только за углом. За сдачу опреде-ленного количества, наверно речь шла о килограммах, полагалась пачка конфетных подушечек с начинкой. Вкусны же они были!
…Добраться до Магадана летом в те годы можно было только морем на катере, но чаще на кунгасе – это тип баржи, которую на буксире тащил катер. Из посел-ка обычно отплывали или ранним утром или поздним вечером в часы утреннего и вечернего прилива.
Мне посчастливилось прибывать в Магадан и ранним утром и поздним вечером Пока ползем и при-чаливаем, первые лучи солнца освещают близлежащие сопки и долины, туман медленно покидает свое ночное лежбище. Так я въезжал в Магадан летом 1948 года, в пионерский лагерь “Северный Артек”. Время в лагере пролетело быстро. Я стал чемпионом лагеря и значит “всей Колымы”, в своей возрастной группе в беге мет-ров на восемьдесят, такова была длина стадиона по пря-мой. Домой мы возвращались дня на два-три позже ос-тальных. Был сильный шторм на море. Всю дорогу нас сопровождали черные головки нерпы с их удивительно ласковыми глазами.
 Отец был очень хорошим охотником. Вот несколько фотозарисовок.








 

































К охотничьем трофеям отца я относился  с инте-ресом, но не более. Рыбалка меня увлекала, охота – нет. В весенний отстрел нерп, когда возвращались охотни-ки, я всегда уходил из дома. Мне было ужасно жаль этих ластоногих, но нерпичий жир весной мы пили регулярно, по столовой ложке три раза в день. Приходили мы на катере в Магадан и с вечерним приливом. Если это происходило в конце лета, то было уже темно, и город был похож на большой морской лайнер с яркими иллюминаторами. Сначала выри-совывался нос лайнера –“Ласточкино гнездо” - санаторий, там всегда играла музыка. По мере вхождения в бухту, лайнер как бы поворачивался  сво-им бортом. Огоньки ближайших домов и улиц означали иллюминацию бортов и палубы, а дальние огоньки на склонах сопок и ложбин – это расцвеченные реи такелаж лайнера. Красота! Самым популярным словом в те годы на Колыме – был клуб.. Он был местом встреч жителей поселка, центром притяжения всех поселковых мероприятий – от показа кинофильмов, до смотра художественной самодеятельности, от торжественных мероприятий до концертов магаданских знаменитостей, таких, как Вадим Козин.
Новый клуб в поселке был открыт в 1950 году. Летом там функционировал дневной пионерский ла-герь. Мы собирались к 9-ти часам утра, построение, с горном и барабаном шли на подъем флага, это рядом, около школы. Обедали в интернате, ужинали дома. День был насыщен. Спортивные игры, работа в совхо-зе, поездка в оленеводческий совхоз в Бараборку и мно-гое другое. Была настоящая военная игра. Часть отряда рано утром оставила в клубе записку и ушла прятаться. По дороге мы оставляли “секреты”, по которым нас на-до было искать. Спрятаться решили на песчаном берегу реки, где было большое количество коряг. Они имели самые причудливые формы. Сделав подкоп и вычистив от песка пространство под корягой, мы туда залезли по одному, два человека. Всего нас было человек девять- десять. Двое, по жребию, тщательно закрыли входы в подкопы, замели следы и удалились, оставляя знаки поисковикам. К полудню, когда поисковики вышли на берег реки, к нашим схронам, песок высох, следов не было, знаки отсутствовали. Нас не нашли, и только, ко-гда “пленили” двух наших товарищей и они под “пыт-ками” раскрыли тайну, наши схроны  с гиком и торже-ством были разрушены. Надо сказать, что те несколько часов, которые мы провели под корягами, стоили нам большой выдержки и самообладания. Но победа была признана за нами и мы получили по банке вкуснейшей сгущенки, которая была поделена между всеми и съе-дена за обедом.
В клубе, в тот год я впервые услышал таких за-мечательных певцов, как Вертинский, Лемешев, Козин, Утесов, Русланова. Была в клубе немецкая радиола и множество пластинок. Под мотив  “Утомленное солн-це” я впервые пригласил девочку на танго.
Зимой – это лыжи, особенно в воскресенье и в дни школьных каникул. Катались на “Сахарной голов-ке”, там в ущелье был великолепный спуск с перепада-ми высот метров триста. Выкатывались прямо на при-пой Охотского моря. Наша лыжная амуниция состояла из обыкновенных лыж-деревяшек с полужесткими кре-плениями на валенках, но мы съезжали, падали, и час-тенько выносились на замершие просторы моря.
Трагический случай произошел там с моим дру-гом тех лет- Герой Епифанцевым. Они жили рядом  в военном городке. Отец – военный, а его мама, говорили – бывшая актриса Свердловского театра. Гера упал, ударился виском и был на краю смерти. Нужен был пе-нициллин, подняли все связи, нашли, спасли Геру.
В 60-70-х годах вышел фильм “Угрюм – река”, где одну из главных ролей играл Герман Епифанцев, артист Свердловского театра,
Мама утверждала, что это тот самый Гера. Не знаю, может она и была права.
Любимым занятием ближе к весне были гонки на санях, по наледи. К санкам приделывалась спинка, на сидение теплая подстилка, в руках обрубленные на конус, заточенные полосы и вперед по протокам реки, по наледи. Сколько накручивали километров, не знаю, но знаю, что много. Родители страшно ругались, можно попасть в полынью, но Бог – миловал.
В те далекие пятидесятые годы прошлого столе-тия годовые школьные экзамены начинали сдавать с четвертого класса. В ольской школе в период экзаменов на втором этаже вывешивались  по фамильные списки учеников всех классов. Вверху столбца, экзамен, кото-рый предстояло сдать, чуть ниже, напротив твоей фа-милии – отметка, которую ты получил.   





Метеостанция пос Ола. Один из первых послевоенных выпусков 1947-1948 гг. Мой отец – четвертый справа. Вот какие были десятиклассники.

Наглядно, поучительно, педагогично. Ведь в по-селке все друг друга знали и каждый мог войти в школу и поинтересоваться результатами.
Весной 1950 года отца перевели на работу в Центральное управление, в Магадан, дали комнату на 4-ом этаже дома, прямо напротив управления, в самом центре города. Мама отказалась переезжать в город и осталась в поселке за начальника метеостанции. Боль-шое подсобное хозяйство вести одной оказалось тяже-ло, пришлось продать нашу кормилицу -- корову Розку и переехать на метеостанцию. Там были две небольшие комнатки. Ходить в школу зимой было далековато, но зато здесь был простор ольского лимана. При метео-станции осталась собачья упряжка с нартами, был при-ходящий каюр. Но я, в свои одиннадцать лет уже и сам прекрасно управлял упряжкой и нартами. Той зимой, особенно в каникулы, у нас на метеостанции собира-лась внушительная компания ребят, приходили и дев-чонки. Езда на собачьей упряжке стала любимым заня-тием, лыжи ушли на второй план. Исколесили весь ли-ман, по припою замершего Охотского моря добирались до “Сахарной головки”. Была шальная мысль – махнуть в Магадан к отцу, но не рискнули.
Весной мы с ребятами бродили среди огромных ледяных торосов на берегу лимана. Сказочный, ледяной город со своими улицами, переулками, тупиками.
В начале лета отец получил назначение в посе-лок Палатка, что на 87-т километре Колымской трассы, начальником метеостанции. Не сиделось ему в теплом кабинете, не жилось ему в теплой квартире со всеми удобствами. Сибирская душа требовала простора, сво-боды.
Переезд по морю и дальше в новый поселок за-тянулся месяца на два. Мама с сестрой и братом уехали в начале июля, а я остался на метеостанции, на попече-нии одной из сотрудниц, т.е. предоставлен сам себе. Благодать!
Только в середине августа, ближе к началу учеб-ного года, отец заберет меня в новый поселок.
В заключение повествования о годах прожитых в поселке Ола хотелось бы подробнее рассказать о жен-ском концлагере, о взаимоотношениях женщин лагеря, ВОХРа, мужчин и всех жителей поселка. Уезжал я из поселка одиннадцатилетним парнем, уже немного раз-бираясь в жизненных перипетиях, а именно во взаимо-отношении полов.

1950 год. Наша семья – слева –направо – сестра, мама, я, отец, брат.

Контингент женского лагеря четко делился на две группы – заключенные -  политические(гораздо позже, уже  в Москве, я узнал , что женском лагере по-селка отбывала срок приемная дочь наркома госбезо-пасности Ежова Н.И, - Наталья Хаютина – она после освобождения и реабилитации осталась в поселке, там и похоронена)  - и заключенные, назовем их “осталь-ные”.
В “остальных” - присутствовали все статьи Уголовного кодекса, от самой распространенной  “семь, восемь, тридцать два” (от 7 августа 1939 года) – хищение со-циалистической собственности, а это мог быть и качан капусты, до статей за убийства и прочие тяжкие.
Более сорока процентов женского населения по-селка с послевоенного времени и, наверно, до середины 50-х годов, составляли бывшие заключенные. У многих было “поражение в правах” и выезд в центральную Рос-сию им был запрещен. Да и куда было ехать в первое послевоенное время, в разрушенную страну.
Поселок Ола и близлежащие по побережью Охотского моря поселки, были в то время наиболее подходящими для проживания, Мягкий климат, рыбо-ловство, доступная для огородничества земля – были определяющими факторами. У многих, освободивших-ся из лагеря женщин, уже были прочные связи с холо-стяками поселка и они создавали семьи.
Наш дом, как я уже писал выше, находился ря-дом с женским лагерем. В весенние месяцы я каждый день, перед школой бегал на утреннюю рыбалку к рыб-заводу.  Через военный городок я попадал прямо к про-ходной лагеря, где  начиналась разводка. Не было ни собак, конвоиры были без оружия. Многие заключен-ные женщины знали меня, нашу семью, окликали, пе-редавали привет, особенно отцу.
И вот сейчас, с возрастом, сознаю, в поселке Ола НЕ БЫЛО ЛАГЕРНОГО НАПРЯГА!
В летние месяцы на огромных площадях совхоза с картофелем, капустой, корнеплодами, в совхозных теплицах, на рыбзаводе я видел просто работающих женщин.
Могу смело утверждать, что взаимоотношения женского лагерного контингента, особенно это каса-лось “остальных”, с мужчинами поселка, даже семей-ными, были далеко не безгрешными, но таковы реалии жизни.
Никакие лагерные передряги не могли убить в женщине ее материнское начало. Это я четко вынес за пять лет, которые прожил в поселке Ола, рядом с жен-ским лагерем.
 Говоря о женщинах поселка, мне хочется рассказать эпизод из жизни, моей “главной женщины” - мамы.
На Колыме  я закончил восемь классов – первый- пятый – в средней школе поселка Ола, шестой – восьмой – в средней школе поселка Палатка. Фундамент знаний по всем, без исключения, предметам был заложен проч-ный. Его мне вполне хватило, чтобы легко влиться в учебный процесс девятого класса Московской школы.
1954 –год- год объединения  мужских и женских школ в Москве – совместное обучение. Мы жили, как я уже писал, на Рождественском бульваре, дом 17, а в доме 15 через арку находилась женская школа № 231. Она считалась лучшей женской школой Свердловского района г. Москвы, а этот район – был центральным районом города. И вот мы идем с мамой сдавать доку-менты в школу “231.” Начало августа. Отбор юношей в свою школу ведет сама директриса, в классическом по-нимании – директор женской гимназии. Строгое темное платье, полноватая, невысокого роста, очки в золотой оправе, большое обручальное кольцо на руке.
Мама подходит к столу, садится. Я скромно опускаюсь на стул у входа. Мама подает мою метрику о рождении, паспорт с Московской пропиской и мою ве-домость по успеваемости за восьмой класс палаткин-ской средней школы Магаданской области.
Директриса последовательно разворачивает все документы, и я, и мама видим глубокое разочарование на лице директрисы. Я уверен почти на сто процентов, что директриса имела самое смутное представление – где это Магаданская область, где эта палаткинская средняя школа и как мы попали в ее кабинет, а оценки в моей ведомости привели ее просто в шок – две четвер-ки, одна тройка по немецкому, остальные пятерки.
Пауза затягивается и мама произносит -
“Мы вернулись с Колымы”.
Для директрисы это был нокаутирующий удар. Лицо пошло красными пятнами, она слегка дрожащими ру-ками протягивает маме документы и говорит –
“вам надо обратиться в РОНО - районный отдел обра-зования - знаний у вашего сына не достаточно для де-вятого класса Московской школы, тем более нашей, надо на класс ниже, а еще лучше, если его направят в мужскую школу, это рядом,  через переулок, школа №239, Колокольников переулок. “
Директриса плохо знала мою маму, коренную москвичку, получившую начальное образование в жен-ской гимназии дореволюционной России, проживший семнадцать лет на Колыме. Мама приказала мне выйти. Какой был диалог между мамой и директрисой, можно было только догадаться по “беломорине” в зубах мате-ри, вышедшей из кабинета и по пузырьку капель в руке секретаря директрисы, поспешившей в кабинет.
Я был принят в школу № 231, причем в 9-ый “А”, где классным руководителем была сама директри-са. При другом раскладе, мы с мамой пошли бы сразу в школу №239, но что-то глубоко задело маму при разго-воре с директрисой
Проучился я в школе № 231 первое полугодие, закончил без троек, даже по немецкому была твердая четверка, вот что значит общаться и иметь хороших друзей детства, среди немцев на далекой Колыме. Изу-чавших немецкий язык в школе было всего человек пятнадцать и после первого полугодия преподавание немецкого отменили нас всех перевели в другие школы. Я пошел в 239-ю.
Я не случайно это вспомнил. Мама тогда не спа-совала, она не только отстояла свое человеческое дос-тоинство, но, прежде всего, защитила достоинство сво-его сына!
Заканчиваю повествования об благодатной Оле словами поэта Виктора Урина:
       
Мне жалко расставаться с Олой,
С многорукавною рекой,
С ее беспечной и веселой
Неугомонной быстротой.

ПОСЕЛОК ПАЛАТКА - ВОРОТА КОЛЫМЫ.

Эти воспоминания опубликованы в газете “Заря Севера” в №№ 2 и 4 за 2010 год.

Сильнейший ливень застал меня у Моисеича, на гидропосту, куда я ездил на велосипеде по поручению отца, отвозил последние распоряжения из Магадана. Потом на подвесном мосту помог ему при снятии пока-заний уровня воды в, разбушевавшейся после ливня, речке.
Обогнув скальный выступ перед мостом на въезде в поселок, я остановился пораженный, увиден-ной картиной – огромная радуга дугой обозначала въезд  в поселок. Одним концом она упиралась в уголь-ную твердь шахтерской Аркагалы, другим – опускалась в Охотское море, где-то за Магаданом. Бытовало в те годы на трассе мнение – поселок Палатка – ворота Ко-лымы.
Старый въезд в поселок. Впереди мост и скальный вы-ступ. В правом нижнем углу столовая.(Из архива Инны Цеуновой)
Поселок в те годы имел цифровую отметку – 87- километр по Колымской трассе. И указатель с этой цифрой стоял недалеко от проходной автобазы №1, а через несколько километров трасса разветвлялась, одна ветка уходила на Ягодное, Сусуман, другая – на Тень-ку.
Окончательно вся наша семья собралась на ме-теостанции в середине августа 1951 года. Метеостанция находилась на сопке, прямо при въезде в поселок. Дом был добротный – высокие потолки, завалинка. Внутри – две комнаты занимала наша семья, а в  третьей, самой большой, работали наблюдатели метеостанции. Теле-фон связывал метеостанцию с Магаданом и поселком. Две печки хорошо обогревали дом.

На сопке - метеостанция .(Из архива Инны Цеуновой)

Отец сразу принялся за строительство. В сере-дине сентября 1951 года была “пробульдозерена” доро-га на метеостанцию. Она начиналась у подножья сопки, пологим подъемом до ее середина в сторону клуба, по-ворот на 90 градусов к метеостанции.

Метеостанция (Два окна с правой стороны – комнаты нашей семьи, Крайнее левой - наблюдатель-ская .(Из архива Инны Цеуновой)

 Где-то в октябре на метеостанцию из Аркагалы завезли уголек, видимо помнили отца. Летом 1952 года отец построил второе жилое помещение напротив пер-вого, а уже осенью, там поселилась, приехавшая с ма-терика, из Владивостока семья Юртаевых – муж, жена, маленький ребенок.
Присылали на метеостанцию, на стажировку мо-лодых выпускниц Дальневосточного метеорологиче-ского техникума. Два, три месяца они стажировались у отца, затем получали  направление на одну из много-численных метеостанций Колымы. Здание метеостан-ции располагалось перпендикулярно  основной трассе. С сопки поселок был виден, как на ладони. Если встать лицом к въезду в поселок, то слева, ближе к речке, концлагерь, чуть левее – клуб. Прямо у трассы внизу здание столовой.
Градообразующее предприятие поселка – авто-база №1 Колымы. Она была первой не только по поряд-ковому номеру, но и по труду. Основу автобазы состав-ляли –“ЯЗЫ” и “МАЗы
Ходила по поселку народная “кричалка” - “Язы “, “Ма-зы” с первой базы и Ракита –“одноглазый” ,
Без обиды, просто народное творчество.
Ракита- это гл. инженер, очень грамотный и толковый руководитель, которого  затем забрали в Магадан. У него были сын и дочь. Сын учился на год старше меня, дочь на год позже.
 Автобаза была обнесена забором, по углам стояли вышки, но охраны на них не было. Поселковые ребята знали все дырки в заборе, через которые можно было проникнуть во внутрь. Прямая дорога от подножья соп-ки, где стояла метеостанция разделяла поселок как бы на две неравные части.
 Слева от дороги частный сектор из одноэтажных до-миков в основном без подсобки и огородов. Исключе-ние составляли две семьи немецких переселенцев. У них были большие огороды, теплицы. На этой же сто-роне, прямо у трассы, напротив столовой стоял мага-зин, чуть вглубь – большой одноэтажный барак. На этой же стороне – профилакторий. На противополож-ной стороне дороги – автобаза, административный центр поселка, школа, баня, почта, стадион, интернат, библиотека, магазин и двухэтажные бараки.
Площадка  чуть левее клуба, ближе к сопке, ста-ла застраиваться летом 1953 года. В школу мы шли почти всегда вместе, собирались около магазина. Час-тенько нас подбирал крытый фургон с учениками с Ха-сына. Почти все они были нашими ровесниками и учи-лись в нашей школе.
В одном классе со мной учился Виктор Дубинин и Гриша Геворкян.
Виктор Дубинин любил технику, всегда  что - то изобретал, придумывал. Был частым гостем на автоба-зе. Мы проходили туда через проходную, авторитет Гришиного отца, сурового, молчаливого армянина, был непререкаем и нас пропускали. У Виктора был свой круг знакомых среди заключенных, рабочих автобазы. Он всегда  выходил с автобазы с изготовленными по-делками. Разменной монетой за поделки, как и во все времена был – спирт.
Зимой 1953 года в школе был проведен конкурс на технические поделки школьников. Одно из первых мест завоевал ученик 8-ого класса – Виктор Дубинин. Этим обстоятельством гордились мы все – его друзья. Частенько Виктор бывал и у нас на метеостанции, но особенно он рвался на гидропост к Моисеичу. Увлекал его процесс измерения параметров водного потока, они с Моисеечем и придумали полуавтоматическую систе-му измерения этих параметров, за что Виктор и был признан победителем. Увлекался Виктор и фотографи-ей. Те несколько снимков, которые я поместил, сделаны им на старом фотоаппарате. Когда отец вернулся из от-пуска поздней осенью 1953 года, он привез фотоаппа-рат “Зоркий”.
Восторгу Виктора не было границ, и он мечтал летом заняться настоящими съемками.
Но…
Я ходил на автобазу, в основном зимой, точить коньки. Встречали мы там и других ребят из школы, которые проникали туда через им известные лазы.
Гриша Геворкян – черноволосый, небольшого роста, очень пластичный и музыкальный, но главное – верный друг и добрый парень. Они жили вдвоем с от-цом по спартански. Единственной вещью, украшающей интерьер их маленького, темноватого жилища, были ярко-красные, атласные, теплые одеяла. Про эти одеяла, которыми был укомплектован профилакторий и комна-ты отдыха для шоферов при диспетчерской, по всей Колымской трассе шла молва и легенды.
Мама и отец дружили с отцом Гриши. Мама частенько помогала им, забирая их постельное белье, стирала, крахмалила. Когда отец Гриши уезжал в командировку, он перебирался к нам на метеостанцию. Мама забирала сестру к себе в комнату, а Гриша занимал ее место. Уе-хали они с отцом “на материк” летом 1953 года. Долго ждали самолета, жили в Магадане. И вот однажды, ви-жу с сопки, что к нам поднимается невысокий черново-лосый парень. Черные хромовые сапожки, светлый бе-жевый костюм.. Ба! Да это же наш Гриша, собственной персоной! Маминых “охов” и “ахов” было предоста-точно, а наша компания, особенно девчонки, просто балдели от Гришиного великолепия, но он был уже –“материковый”. Самолет улетал через два дня и Гриша сделал последний визит в поселок к нам, его друзьям.
Наши друзья из немецких семей имели гораздо меньше свободного времени для игр, рыбалки. Надо было помогать по хозяйству. С этим у них было строго. Летом 1953 года Виктор Генне  был, скорее всего, единственным в нашем микрорайоне, обладателем ве-лосипеда. Это был довоенный велик немецкой марки, голубоватого цвета, в отличном состоянии, как и все, сделанное в Германии. Виктор был настоящим другом и вся наша компания к осени уверенно каталась на его чудо-машине. Но один велик на семь - восемь человек – маловато.
У меня был рассказ про покупку первого вело-сипеда на Колыме. Он назывался так же, как и вся моя книга. Там затрагивалась лагерная тема, тема Дальст-роя, поэтому привожу этот рассказ в несколько усечен-ном виде.
Это был первый рассказ написанный мною. В редактировании принимал участие наш колымчанин Дмитрий Рубаник, член союза писателей Белоруссии.
Слово “Колыма” необратимо впечаталось в соз-нание советского народа, в его генетическую память, став для одних символом героизма первопроходцев – геологов, геодезистов, комсомольцев и энтузиастов, а для других, став синонимом рабства и каторги.
Тысячи лагерей вздулись кровавыми язвами на части суши, которая вмещает в себя по площади всю Европу – Дальстрой УНКВД СССР.
Эта чудовищная машина, перемоловшая два миллиона жизней людей разной национальности и ве-роисповедания, верующих или ставших верующими, или отказавшихся от веры, потому что не уберегла, не защитила, не дала умереть в одночасье, а продолжала испытывать человека в нечеловеческих условиях труда и быта.
Ты должен выжить на каторжных работах в руд-никах, в штольнях, тюкая вечную мерзлоту кайлом по 12 часов в сутки. Ты должен избежать расстрела, как обычно – без суда и следствия, ты должен знать, что шаг вправо или влево из общей колонны – это побег. Стреляют на поражение. И так день за днем, год за го-дом.
Но надо выжить! Выжили!
Серая безликая колонна заключенных двигалась медленно и не потому, что некуда спешить. Со време-нем, уже через месяц, у каждого колымского каторжни-ка вырабатывалось рефлективное чувство замедленного монотонного движения, то ли от постоянного недоеда-ния, то ли это была защитная реакция организма от возможности сделать неверное движение вправо или влево.
Серые телогрейки, серые лица. По четверо в ряд, руки за спиной. Крики охранников, истошный лай сто-рожевых овчарок. Привычное каждодневное зрелище. Действительность, как таковая. Неотъемлемая часть пейзажа, как низкое небо, сопки, вечная мерзлота.
Я, тринадцатилетний подросток, прятался за кус-том вечнозеленого стланика, которым был покрыт весь склон сопки, вдыхал его своеобразный аромат, переже-вывая острые иголки, и ждал.
Ждал когда пройдет колонна. Бесформенная се-рая гусеница заключенных медленно ползла вдоль трассы по обочине, ближе к сопке. Скоро она свернет к проходной автобазы, можно спускаться и бегом в шко-лу.
Но что-то вдруг пошло не так. Сквозь мохнатую ветку заметил какое-то движение в колонне.
Выглянул. Маленькая серая точка отделилась от основной массы, от тела застывшей вдруг гусеницы и стремительно двигалась от ее подножья к густым за-рослям стланика и кедрача. Зек поставил все на этот рывок. Гандикап в несколько минут, пока охранники снимут оружие, осознают ситуацию и примут решение.. Один рывок – и вот он глоток свободы, хотя бы вре-менной, призрачной, но свободы.
То, что раздавшийся хлопок – это выстрел, стало понятно сразу.
Что было сил рванулся я из укрытия наверх, к метеостанции, к дому. Мама выскочила на крыльцо. Наспех наброшенное пальто, тревога на лице.
“Сколько тебе раз говорила, спускайся по нашей дороге, к столовой, когда колонна уже на трассе”
- глубоко вздохнула, крепко прижав меня к себе –
“Как же я испугалась”.
Спускался я с сопки по проторенной дороге, пе-реживая только что увиденное снова и снова. В ушах стоял этот хлопок- выстрел, в мыслях – чехарда.
Кто он, этот заключенный? Почему побежал? Это же верная смерть! Хотел свести счеты с беспро-светной жизнью?
Что испытывает мальчишка, молодой юноша, глядя на заключенного?  Страх, скорее нет, наверно, неподдельный интерес. Тогда не думалось, что это чей-то отец, возможно, уважаемый в прошлом человек, ум-ный, добрый. Теперь безликое существо –ЗЕК.
“Да, я видел, такое!”
 горячился Витя Дубинин, реагируя на мой рассказ об утреннем происшествии.
“Он лежал рядом? Лицо видел?” –
 спрашивал Виталий Ковалев.
“Нет”
“Значит сниться не будет”_
“Пацаны!”
влетел в класс Гришка Гервокян
“Сегодня в магазин привезут- велики!”
“Врешь”
“ Зуб даю!”
“В какой магазин?
Я молниеносно сообразил, что в поселке два ма-газина и что на переменке мы с пацанами успеем забе-жать в ближайший, у школы, ну а во второй, сразу по-сле школы.
“Не знаю, но привезут, точно”-
мне отец сказал.
Верить отцу Гриши было определенно можно, он был в курсе всех поселковых новостей.
Велосипед на Колыме в  начале пятидесятых годов все равно, что цветение сакуры зимой. Чудо! Редкость не-обычайная! Предмет зависти мальчишек и гордости владельцев.
Все разговоры – о них. Какой лучше – минского завода или харьковского? Или московского? Конечно харьковский! Это бесспорно! На харьковском – эмбле-ма со звездой! На минском – знамя и надпись- “СССР”, а серп и молот – на московском.
Наиважнейший разговор! Знание подробностей – значительно, авторитетно! Остальное – чепуха!
После школы, огромная радость выпросить у друга, Витьки Генне его немецкий велик и “нарезать” круг, другой вокруг автобазы!
Сколько раз я представлял себя, крутя педалями  немецкого  велика, что у меня будет такой же,. Нет! Лучше! Новый! Советский! С блестящим никелирован-ным рулем! Со звездой на алюминиевой эмблеме. Со смазанной машинным маслом, цепью. На сопку, домой, я вбежал, вернее, влетел, без намека на усталость и от-дышку, без воспоминаний об утреннем кошмаре и только на самом верху инстинктивно обернулся на то место.
-“Папа, там…”
Отец меня обнял, погладил по голове и сделал шаг в сторону. Возле стены , прислоненный к завалин-ке, стоял – велосипед- красавец. Шины накачаны, лос-нящаяся цепь, надпись “ХВЗ” в синим кружочке с кры-лышками. Харьковский!
В дальнейшей жизни будет много подарков, но этот,  так и останется самим дорогим.
Спустился к столовой, велосипед в руках, пере-шел трассу и только здесь оседлал свой личный велик. Около барака Толя Романюк собирал свой личный ве-лик, вернее он помогал, а собирал кто-то из взрослых. Видимо Толин отец был в рейсе. Я тормознул и сказал Толяну, что собираемся у  Виктора Дубинина. И вот, мы уже вместе с Виталием Ковалевом и Витей Генне, Правда, витя на своем старом, но испытанном велоси-педе. Полетели к Виктору Дубинину, к его новому до-му. У него велик был собран. Возник спор – куда ехать? Решили – заезжаем за Толиком, потом вокруг автобазы и на гидропост – к Моисеечу.  Около школы к нам при-соединились еще четверо счастливых обладателей но-вых велосипедов. И вот вся наша кавалькада выезжает на трассу, это сразу за почтой, подъезжаем к столовке, где обычное скопление машин и, вдруг, слышим сигна-лы автомашин – сначала один, затем второй, третий. Это трудяги, шофера Колымской трассы, приветствуют нас на собственном транспорте.
Постоянный колымский ветер, казалось, разде-ляет нашу радость, подталкивая в спину. И сейчас, спустя более полувека, я отчетливо вижу сквозь рваные полотнища облаков, причудливые блики на хромиро-ванном руле моего велика.
Художественная литература, спорт, марки ры-балка – вот небольшой перечень наших с Виталием Ко-валевым общих интересов. В поселковой библиотеке, особенно зимой, мы были частыми гостями.
Мой друг – Виталий Ковалев

          
У школы
 

Во дворе. За спиной – хозяйство Виктора Генне.

С поселковым почтальоном мама дружила. Один, два раза в неделю она поднималась к нам на ме-теостанцию с корреспонденцией для отца из Магадана. Пока они с мамой пили чай и вели беседы, мне был разрешен доступ к газетам и письмам. Из газет меня интересовал”Советский Спорт”, видимо в поселке его кто-то выписывал.
Марки на конвертах вызывали повышенный ин-терес. Моя небольшая коллекция иногда пополнялась марками с конвертов, которые мне разреша-ла»отпаривать» - почтальонша. Но основное пополне-ние наших коллекций мы с Виталием привозили из Ма-гадана.
Лето 1953 года “сделало” нас вполне самостоя-тельными. Скопив деньжат, мы раза два, три в месяц самостоятельно ездили в Магадан, проблем с транспор-том не было. Попутку всегда было легко найти около столовки.
Первым делом заходили в магазин, где продава-лись марки. Это около старого рынка, в каменном доме на первом этаже. Затем обходили весь рынок.
Мы с Виталием были заядлыми рыболовами, но изобилие даров моря на прилавках рынка, поражало наше воображение. Огромные камбалы в темно-зеленой окраске. Крабы, величиной с хорошую тарелку и клеш-нями – с руку младенца.
На рынке мы пополняли наши рыболовные сна-сти. Затем шли в парк культуры и отдыха на спортив-ные площадки и различные аттракционы.
Старались выбраться в порт, посмотреть на большие морские лайнеры. Затем на автозаправку, что была на Колымском шоссе, ловили попутку и домой. Родители, как правило, так и не узнавали о наших вы-лазках в Магадан.
Выезжали на рыбалку, на Армань.  Как всегда у столовки садились на попутку, всего несколько кило-метров до развилки Колымской трассы, переходили ее, затем крутой спуск и вот – отлогий берег реки. Улов на Армани был небогатым, но впечатлений много. К вече-ру возвращались домой.
Классным руководителем с шестого по восьмой класс – была Фаина Тимофеевна Ракова. Вот как уди-вительно сложена жизнь каждого человека. Я мало знал о семье Фаины Александровны, вернее ничего не знал. И вот, в 2008 году на сайте “Одноклассники” я позна-комился Григорием Нищанским, который теперь живет в Израиле. Рассказал ему о нашем поселке и упомянул фамилию классной руководительницы. Оказалось, что они были большими друзьями с ее младшим сыном – Игорем – с которым они учились  в 1953-1954 годах на класс старше, т. е. в девятом. Отец Игоря погиб в Вели-кую Отечественную и они с мамой и старшим братом приехали на Колыму в начале пятидесятых.
Игорь закончил десятилетку в нашем поселке, журфак МГУ, работал в Магадане на телевидении. Гри-горий потерял с ним связь и просил меня найти Игоря. С большим трудом я нашел его, посетил. Домашний телефон переслал Григорию, в Израиль. Так нашлись колымские друзья 50-х годов прошлого столетия.
Из разговора с Игорем Раковым я узнал, что моя одноклассница по восьмому классу, Лида Попова, так же закончила журфак МГУ, живет в Москве. Вот толь-ко найти ее пока не удалось.
Преподавательский коллектив школы старался сделать нашу жизнь полной и интересной. Спортивные состязания между классами, кружки, смотр художест-венной самодеятельности, заключительный этап кото-рого превращался в общепоселковое мероприятия.  Бы-ло все – переполненный клуб, строгое жюри, которое выставляло оценки за каждый номер и комментировало свое решение и главное – участники, школьники с пя-того по десятый класс и их родители.
Мой друг, Гриша Геворкян, был первым «номе-ром» в трио при исполнении “танца с саблями” из бале-та Хачатуряна. Трио было отмечено жюри, а Гриша по-лучил специальный приз.
С 1 сентября 1953 года в нашем восьмом классе появился новый ученик – Игорь Грачев. Его семья приехала из Москвы. Игорь внес в класс, да и во всю школу, что-то новое. Он был высок, отлично играл в волейбол и баскетбол. В нашем, восьмом, все были од-ногодки, но в девятом, а особенно в десятом, были ре-бята на год, два старше положенного и спортивные ба-талии с ними, с приездом Игоря превращались в на-стоящие битвы и нередко заканчивались в нашу пользу. Старшие Игоря не любили, он посягал на их авторитет, а у нас он стал вожаком и пользовался большим авто-ритетом. Видимо, в Москве он занимался боксом и привез с собой две пары боксерских перчаток. На уро-ках физкультуры стал показывать нам основы боксер-ского боя и , где-то через месяц, в школе уже была на-стоящая боксерск5ая секция.
В 1952 году по инициативе одного из преподава-телей – Липовского С.С.( узнал фамилию из сайта “Ха-сынский обозреватель”, где описывается история па-латкинской школы) в школе начал создаваться краевед-ческий музей. Летом 1952 года отряд из учеников девя-того класса отправился на двух автобусах по трассе, по поселкам Колымы. Автобаза выделила автобусы, охра-ну осуществляла – ВОХР – поселкового лагеря. На сле-дующий год  основу отряда составлял уже наш девятый класс. К сожалению мне не пришлось принять участия в этой поездке…
По тем материалам, которые были собраны ле-том 1952-1953 годов  была составлена начальная экспо-зиция музея. Здесь присутствовали минералы нашего богатого края, история первопроходцев, быт коренных народов, флора, фауна.
Но ни слова, ни одного экспоната о том и о тех, кто составлял семьдесят процентов рабочей силы каж-дого колымского поселка – о заключенных, о лагерях!
Зимой основным увлечением в свободное время были лыжи, коньки, зимняя охота с отцом, школьные спортивные мероприятия. На лыжах еще с времен Олы я стоял отлично. Спуск по крутому обрыву, прямо от дома метеостанции к трассе осмеливались делать толь-ко два человека в поселке – я и еще один товарищ. Раз-гон по сопке, выезд к обрыву, толчок, полет, приземле-ние, крутой спуск и торможение, прямо у трассы. Час-тенько внизу, собиралась небольшая кучка наблюдате-лей из шоферов, останавливающихся на »перекус « в столовке, или посетителей магазина. Мама ругалась, но победителей не судят.
Самым ярким событием долгой колымской зи-мы, без преувеличения, для всего поселка, было – взя-тие “снежной крепости”.
Сооружать ее начинали еще в зимние каникулы, около школы, за интернатом, ближе к бани. Активное участие в сооружении принимали интернатовские. Приезжали ребята с Хасына, Стекольного. Помнится, что всегда был рисунок, чертеж в руках «главного ар-хитектора», десятиклассника – Бугаева. Вот в ком соче-талось единение формы и содержания. Он подзывал к себе старших ребят, давал указания и все безропотно выполняли его распоряжения.
Нарезали, пилили куски снега, подвозили, под-носили, укладывали. Строили крепость дней шесть-семь. Мы, кто жил в нашем микрорайоне у въезда в по-селок, уходили на «строительство» на весь день. В ин-тернате нас подкармливали. Крепость имела форму квадрата, с башнями, входным проемом. Высота крепо-сти – до середины второго этажа школы, может быть чуть-чуть выше. Взятие и штурм крепости переноси-лось на весенние каникулы.
Время шло к весне. Точно не знаю, кто опреде-лял в школе, да и во всем поселке, день праздника. Был ли он приурочен к таким современным понятиям –“Проводы зимы”-“Масленица”, да и таких слов и вы-ражений мы не знали, но, то что ПРАЗДНИК – был, это точно.
И огромное спасибо нашим учителям, родите-лям, что они, как умудренные жизнью люди, воспиты-вали в нас уважение и любовь к традициям, заложен-ным веками на Руси. Ведь среди нас, школьников, па-цанов и девчат, были представители всех народов Рос-сии и этот праздник крепил нашу дружбу.
До весенних каникул защитники крепости – это были старшеклассники – 10-15 человек, во главе с Бу-гаевым, готовили ее к отражению “штурма” - обливали водой, укрепляли вход, возводили фортификационные сооружения внутри.
К моменту “штурма” - это был  не плохой”укрепузел”.
Штурмующими были все желающие и школьни-ки, да и родители принимали самое активное участие. Это был праздник всего поселка, с музыкой, не помню, наверно и с блинами, но точно с визгом, громкими ко-мандами, да с нецензурными выражениями. У штур-мующих были лестницы, старые парты, старые столы. Мы с Гришей Геворкяном принесли крючья с веревка-ми, которые очень помогали держаться на ледяном панцире крепости. Крючья нам сделали на автобазе по просьбе отца Гриши.
Зимой 1953 года взять крепость не удалось. За-щитники были дружны, оборона была построена гра-мотно, но битва была еще та! Ближе к концу дня за-щитники открыли свободный вход вовнутрь. Сколько же осталось внутри крепости вырезанных снежных квадратов, рогатин, но главное – переходы с одной сто-роны крепости на другую, современные строительные леса из жердей и досок.
Были ли травмы? Ушибы и синяки почти у всех штурмующих, но переломы и другие тяжелые травмы – отсутствовали.
Я уже упоминал выше, что знания, полученные в колымских школах того периода, были глубокими и фундаментальными, ведь весь педагогический коллек-тив школ состоял из учителей, проработавших не один год в центральных городах союза. Каждый выпуск в нашей школе был большим праздником для всего по-селка. Выпускник облачался в новый костюм, который по традиции тех лет, безвозмездно шился за счет посел-ковой администрации. Правда и юношей, окончивших школу в те годы, было немного, так в девятом классе годом старше нас обучалось всего двенадцать человек. В нашем  - восьмом – классе было около шестнадцати юношей.
Надо отметить, что до 70% выпускников Колым-ских школ поступали в высшие учебные заведения Союза, и каждый год первого сентября, перед началом нового учебного года, на торжественной линейке зачи-тывались телеграммы примерно такого содержания –“Приезжайте к нам в МГУ”. Такие телеграммы прихо-дили из Ленинграда, Свердловска, Иркутска, Новоси-бирска, Владивостока.
Трагическая смерть отца в январе 1954 года не изменила маминого решения доработать до льготной колымской пенсии( в мае 1955 года ей исполнялось 50 лет), и еще она решила дать мне возможность закон-чить десятилетку в следующем, 1956 году. Но тревож-ные сообщения сестер из Москвы заставили нас в спешном порядке уехать уже летом 1954 года.
Ситуация заключалась в том, что комната в че-тырнадцать квадратных метров на Рождественском бульваре, которую мама забронировала еще в 1937 го-ду, во время войны была кем-то занята и только актив-ное вмешательство Дальстроя, позволило отстоять  ма-мину комнату.
Ранней весной 1953 года отец впервые, после  1936 года поехал в отпуск, «на материк». Его вызывали в Главное управление Гидрометеослужбы по вопросу возможной дальнейшей работы в управлении. Его опыт полярника ( три зимовки), а может быть и протекция И. Д. Папанина, сыграли определенную роль. Заодно он решил окончательно решить вопрос с маминой комна-той.
Отпуск был длинными, видимо, бурным – две поездки на курорты, на родину в Сибирь, да и сама Мо-сква – не подарок. Вернулся отец из отпуска где-то в октябре месяце. Стал жаловаться на сердце, но к врачам не обращался. И вот 17 января 1954 года – инфаркт.
Мамины сестры к тому времени были уже в Мо-скве. Они общались с отцом, помогали ему в оформле-нии документов. От них весной и пришло тревожное сообщение, что комнату вновь можно потерять и без авторитета отца вернуть ее будет проблематично. Тогда это и определило скоропалительный отъезд нашей се-мьи.
Потом, осенью 1954 года, мама вернется в Мо-скву, доработает год до пенсии. С собой она возьмет  младшего брата. Ему тогда будет 9 лет. Я пойду в 9 класс, сестра  - в профучилище. С нами будет жить тетя Таня, мамина старшая сестра, та, которая единственная из всей дедовской семьи, осталась в Москве после 1937 года. Пережила войну, осталась цела…
 И в заключение хочу рассказать о лагере и заключен-ных.
“ЛАГЕРНЫЙ НАПРЯГ” в поселке присутствовал еже-дневно.
 С сопки хорошо был виден лагерь, процесс разводки, построение в колонну и переход заключенных к месту работы – на автобазу. Что происходило внутри лагеря, не знаю. Но могу вынести некоторые суждения из рас-сказов рабочих – заключенных, которые работали на метеостанции.
Один – интеллигентного вида, неспешный, не-многословный. Раз – два в неделю он приносил из лаге-ря исписанные листочки. Я, думаю, это были письма на волю, на «материк» , которые заключенные не могли отправить, опасаясь лагерной цензуры. Мама их соби-рала, укладывала в настоящие конверты и передавала через знакомых шоферов в Магадан. Так было безопас-но для заключенных, но всегда присутствовала опас-ность для мамы – быть задержанной и оказаться по ту же сторону колючей проволоки, что и они. Он внезапно исчез и больше не появлялся на метеостанции. Может быть - освободился? Но почему не зашел проститься?
Второй рабочий, видимо, сидел по уголовной статье. Он не попал под амнистию марта 1953 года и проработал на метеостанции до нашего отъезда. Час-тенько он ходил со мной и братом в поселковую баню. Все его тело было в шрамах и покрыто татуировкой, в которой присутствовали все уголовные сюжеты, что вызывало неподдельный интерес у окружающих.
Вечерами, в зимний период, когда он оставался ночевать на метеостанции, бывало и такое, его рассказы о приключениях зеков по остроте сюжета и жизненным перипетиям могли сравниться с лучшими образцами современного детективного жанра, да и не только со-временного. Как сейчас стоит перед глазами картина – кухня, от печки исходит тепло, на столе чай, для него – чифирь Мать, отец, семья Юртаевых, дежурный на-блюдатель и я, приоткрыв дверь детской, внимательно слушаем повествование о большой любви, измене, рас-каивание,  убийстве и прочее, прочее с лагерным слен-гом и не цензурщиной.

Ниже рассказ-быль – “Палатка, ГОРЯЧЕЕ ЛЕТО 53-го”. Рассказ опубликован в газете “ЗАРЯ СЕВЕРА”
                4 июля 2010 года.


Колонна из пяти крытых брезентом грузовиков, медленно разворачиваясь, остановилась на пяточке около столовой колымского поселка Палатка.
 Середина июля нежаркого по климатическим показа-телям, но очень горячего по событиям, лета 1953 года – первого после мартовской амнистии.
Тогда из ста восьмидесяти тысяч заключенных по уголовным статьям, отбывавших срок в колымских лагерях, на волю была отпущена почти половина.
Оживленная колымская трасса пуста. Около ма-газина, что напротив столовки, на другой стороне трас-сы, людей нет, на дверях большой замок, ставни закры-ты.
Тишина и только редкие всхлипы сторожевых овчарок у концлагеря, расположенного на той же сто-роне, что и столовка, в метрах шестистах, левее и «изо-лятора-холодильника» у подножья сопки в метрах трехстах, нарушают ее.
Моторы машин заглохли, задние борта откры-лись и с отборным матом, с обрывками недопетых ку-плетов –
“…будь проклята ты, Колыма”
на землю стали выпрыгивать люди. Вначале – из четы-рех грузовиков по два вооруженных охранника, из пя-того – еще – десять.
Из кузовов первых трех машин – людская масса, разношерстно одетая в телогрейки, свитера, пиджаки различных покроев и расцветок, в спецовки темного цвета – человек по двадцать из каждой. Тут же справ-ляли малую нужду, переругиваясь, образуют что-то на-подобие строя, по привычки – руки за спину и в сопро-вождении двух охранников отправляются в столовую.
Через некоторое время кузов пятой машины по-кинуло еще пять человек. Темные и светлые габардино-вые плащи, костюмы, на ногах до блеска начищенные сапоги, таков был прикид “элиты”.
Поток амнистированных по трассе начался еще в мае месяце. Майские и июньские колонны проходили не останавливаясь, сквозняком.
Это ехала “шантрапа”, “указники”, лагерные “шестер-ки”
С ними же на “материк” отправлялись “доверенные” уголовного мира, чтобы за месяц, полтора по всей длинной цепочки – колымские лагеря – центральные районы страны – выстроить инфраструктуру для амни-стированных, может быть не для всех, но для “элиты” - точняк.
 Были расставлены нужные люди, подготовлены “ма-лины”, “хазы”, воровской “общаг” - распределен по точкам.
Уголовный мир ждал своих “героев”.
Ждал их и уголовный розыск больших и малых городов страны.
В середине лета 1953 года, в этот “бархатный” сезон на трассе и на Охотском море, на “материк” от-правлялась лагерная верхушка заключенных. Теперь, как минимум раз в неделю, а то и два, поселковая сто-ловка, слава о которой гремела по всей трассе, стала обязательным остановочным пунктом перед Магада-ном.
Николай Дронов –“Дрон” - уроженец Ростова- на Дону, мотал свой второй десятилетний срок.
Разбой с жертвами.
 На Колыму он попал в 1951 году, когда туда был вы-слан отъявленный уголовно --   бандитствующий эле-мент, который власть не могла удержать в центральных районах страны.
На пересылках Владивостока и Магадана ему пришлось поучаствовать в кровавых разборках “сучь-ей» войны. “
1941 год… Заключенные всей страны, а это не-сколько миллионов человек, были поставлены перед выбором – фронт или тюрьма, фронт – или нередко – расстрел.
Перед “врагами народа” - политическими- этой альтернативы не было, власть считала их слишком не-надежными.
Последний шанс искупить вину выдавался почти исключительно криминальным элементам. Штрафные батальоны, заградительные отряды НКВД – это почти верная смерть, но если выжил, то искупил вину и тогда – фронтовая свобода.
Многие выбрали эту солдатскую долю, прекрас-но понимая, что они преступают воровские законы, на-рушая главную заповедь блатного – не сотрудничать с властями.
Но самое страшное их ожидало после войны.
Большинству из них, многие из которых имели офицер-ские звания, с медалями, орденами, не удалось найти себя в мирной жизни, в разрушенной и разоренной стране.
Надо вкалывать в поте лица, работать по двенадцать часов в сутки. Они этого просто не умели.
Убивать на войне и … в мирной жизни, риско-вать в разведке и при … грабеже,  “полоскать мозги” врагу и … “фраеру” --  это по понятиям, соответствует воровскому закону.
Философия мышления и реальность бытия ло-гично вернули их к прежнему ремеслу, а на финишной прямой – поимка, суд, срок, тюрьма, лагерь.
Многие надеялись на радостные встречи с быв-шими подельниками, лобзание, бесконечные рассказы за чифирем о подвигах, возврат на прежнее место в во-ровской иерархии, но…”солгавшему однажды – веры нет”.
Их не приняли!
По воровским понятиям они стали “суками”, “автомат-чиками”.
Началась война на истребление.
Дрон никогда не нарушал законы зоны. Выжил в разборках с “суками”, поимев раздробленную ногу, по-сле “трюмирования” - избиение ногами -  на пересылке в Ванино,
Потерял по пальцу на обеих руках, отказавшись цело-вать нож на пересылке в Магадане.
Его тело было в шрамах, его украшали все знаки “во-ровской доблести”.
 На запястье отрубленного пальца правой руки осталась половинка “штыка” - этого старейшего воровского зна-ка, символизирующего силу, угрозу, несгибаемость.
В 1952 году в лагерях Колымы несколько по-утихла кровавая разборка блатных и “сук”.
Она положила в вечную мерзлоту с биркой на ноге та-ких авторитетов, как Полтора Ивана Балабанов, Полто-ра Ивана Грек, Король, Чибис, Вантяй.
Лагерное начальство на “материке” и на местах осмыслило эту статистику потерь, сравнимую лишь с потерями 1937-1938 годов  - периода “гаранинщины”, периода выявления и расстрела, без суда и следствия пресловутыми тройками  УНКВД по ДАЛЬСТРОЮ “саботажников”, “вредителей”, “троцкистов”.
Начальство созрело и хватило здравого ума разъединить по лагерям и зонам враждующие группи-ровки.
Дрон был “коронован” и поставлен смотрящим в лагерь поселка Палатка.
Основной контингент лагеря составляли “мужи-ки”, осужденные на разные сроки и чаще всего не по уголовным статьям. Они составляли основную массу, работающих на автобазе.
К ним Дрон не имел никакого отношения. А вот около сотни, может чуть больше, блатных в лагере были его контингентом.
По состоянию здоровья и невидимым нитям со-гласования между лагерными “авторитетами” и пред-ставителями власти –“режимщиками” - он был направ-лен рабочим на метеостанцию.
Метеостанция располагалась отдельно от жилого сектора, на сопке, при въезде в поселок. Весь поселок, территория лагеря, “изолятора-холодильника”, соору-женного летом 1952 года у подножья сопки, напротив лагеря, были, как на ладони.
Расположенная у подножья сопки столовка, ря-дом с трассой, где каждый уважающий себя шоферюга, “считал за честь”  откушать у Аскера – повара из гру-зин, прославившего себя и свое заведение на более чем тысячекилометровом ее протяжении, была идеальным для Дрона местом встреч и передач” «маляв” своим по-дельникам дальше, в глубь Колымы.
Ведь поселок Палатка – ее ворота!
Обязанности рабочего на метеостанции – под-держивать тепло в доме, обеспечивать водой, помогать, когда требовалось, проведению регламентных работ по снегосъемки – были не обременительны, не нарушали его статуса, но открывали большие возможности для связи блатных лагеря с внешним миром.
Начальник пересылки в Магадане, майор гос-безопасности, Браташ, после прочитанного сообщения, полученного по спецсвязи, выругался и вызвал к себе помощника.
“Читай!” …
В нем сообщалось, что согласно графику в цен-тральных районах Колымы сформирована колонна – пять крытых грузовиков -  в них амнистированные, сто двадцать человек, охрана, но главное – в этой партии находится “элитная верхушка” с подельниками, чело-век двадцать, амнистированных заключенных из “сучь-ей стаи”. Колонна к выезду готова.
Пятидневный шторм на Охотском море нарушил график отправки амнистированных. На пересылке в Магадане скопилась большая группа блатных. Допус-тить встречу враждующих группировок нельзя, это опять кровавая бойня, но и задерживать конвой на мес-те – проблематично. Более ста человек – рвутся на во-лю.
Резюме майора – было кратким  -
 “Решай!”
Через час решение было принято – по пути следования, а это около  семисот километров, четыре, а если надо и более дней пути, подельников, то бишь охрану, умень-шить до минимума, оставив основной контингент по пути следования  в стационарах лагерных больниц. “Элитную верхушку” изолировать в поселке Палатка, там надежный “холодильник – изолятор”, там вор в за-коне – Дрон, у которого свои счеты с ними.
Дрон заметно нервничал. Пришла “малява” --  на “материк” отправлялась амнистированная “сучья стая”, ее верхушка, те, кто его прессовал в пересылках Вани-но и Магадана.
Хорошо зная воровской мир, его логику и зако-ны, Дрон был уверен – этот конвой обязательно сделает привал в поселке.
Так независимо, а может быть даже очень зави-симо совпали цели и интересы – майора госбезопасно-сти тов. Братиша и вора в законе – не амнистированно-го зека – Дрона.
За два дня до прибытия конвоя из Магадана прибыл уполномоченный со товарищами и бочкой вне-планового спирта.
 Целый день накануне прибытия конвоя жители поселка могли запастись бесценным подарком.
Сотоварищи были определены в помощники Аскеру, туда был определен и Дрон.
В поселке чувствовалась “напряженка” --  товар-ки у стихийного рынка, напротив магазина, у трассы отсутствовали уже два дня, хотя им было, что предло-жить проезжающей шоферне, да и жителям поселка – поспела жимолость,  морошка, да и первая картошечка была на подходе.
“Напряженка” присутствовала и в охране лагеря. Все ждали и готовились.
Разработанный в Магадане сценарий с “неболь-шими”, но существенными” «поправками” был реали-зован.
Аскер приготовил для отъезжающих  “на мате-рик” вкуснейший обед.
Четверть бочки спирта, специально оставленная в под-собке магазина с минимальным ущербом для него была изъята “отпускниками” и доставлена в столовку.
Пьяное побоище в ней было реальнее реального. Интерьер столовки был разрушен по ходу пьесы.
Из лагеря с собаками прибыло подкрепление, за-тем несколько человек с медсумками и носилками.
Амнистированных выводили и сажали в маши-ны, у многих были перебинтованы головы. Около де-сятка человек просто вынесли и погрузили в кузов ма-шин. С отборным матом колонна отправилась в Мага-дан.
Примерно через полчаса в сопровождении  това-рищей из Магадана и охранников с собаками из столов-ки вынесли трое носилок с закрытыми телами, за ними около пяти человек со связанными руками с ними был и Дрон. Процессия направилась в сторону лагеря и мет-ров через триста свернула к “холодильнику – изолято-ру”.
Оттуда не возвращались!
Дрон в сопровождении конвоира отправился дальше, в лагерь.
До Магадана, до парохода оставалось 87 кило-метров.
P.S. Через несколько дней Дрон вернулся на ме-теостанцию.
В середине июля 1954 года мы уехали. Мама решила из Магадана до Хабаровска добираться самоле-том, так что багаж был минимальным. Мне было ужас-но жаль отцовских ружей(два дробовика и мелкашка), охотничьих трофеев – две выделенные медвежьи шку-ры.
Из  Магадана прислали грузовик, мама с братом сели в кабину, мы с сестрой, укутавшись, в кузов. Спустились по папиной дороге на трассу, мост, скаль-ный выступ и я шепчу – ПРОЩАЙ ПАЛАТКА!
               






















ПОСЛЕСЛОВИЕ

Суровая природа Колымского края за долгие зимние месяцы как бы извинялась перед человеком, ко-гда весной буйство трав, разброс цветов разной поро-ды и оттенков цвета покрывали  сопки и долины этим незабываемым ковром.
Край в это время оживал, а лето – приносило тепло и одаривало невероятнейшим богатством ягод и грибов. Возделанная трудом человека земля, наполняла его всевозможными овощами, была на удивительно щедра!
А охра сентябрьских лиственниц, изумрудная зе-лень стланика – потрясающая красота Колымской осени! Поверх рыжеющих сопок – небесно – голубые капюшоны далеких нетающих вершин вокруг колым-ского поселка Палатка. Красота неимоверная!
Энциклопедия скажет нам – название поселок получил от общеизвестного брезентового изделия, на-поминающего домик, который здесь поставили и, ухо-дя, забыли – геологи, геодезисты – первопроходцы три-дцатых годов прошлого столетия.
Конечная точка, до которой( с четвертой  по-пытки) дотянули ненадежный «зимник» из бухты На-гаево на меже 31-32 годов и соорудили временный га-раж – тепляк.
Любой исследователь нам скажет –
“Чушь!”
Река Палатка, протекающая на окраине посел-ка, упоминается в труде Н.В. Слюнина “Охотско - Комчатский край” (т.1), изданном в 1900 году в Санкт-Петербурге.
Возможно, это место встреч или столкновений эвенских и чукотских(юкагирских) племен.
 Чукотско юкагирское слово “Паля”было анало-гично эвенскому ”Аткан” - каменная река. Топоними-ческий факт. Причем тут заиндевевшее жилище для геологов и туристов.
Поселок лепился вокруг автобазы, гаража – те-пляка, подобно древним поселениям у кремлевских стен. Сотня деревянных домов и бараков – вдоль деревянного забора автобазы. Особняком – каменные – школа, пара гаражей, котельная. Где-то в 35-36 годах на окраине – концлагерь.
Колыма одноэтажная. Названия улиц, как в из-вестной песне “Крыша дома твоего”, поражают ла-коничностью и правдивостью. Клубная – то есть – ря-дом с клубом. Почтовая  -  эта примыкает к почте. Стадионная, Школьная, Центральная… И как словес-ная отдушина – Зеленая, Заречная, Ягодная!
Как видим, все, как везде, где человек освоил для себя пространство для жизни.
Но люди здесь собрались особенные. Сколько мужества понадобилось, чтобы отвоевать у такого сурового края и приспособить к жизни землю, закалить волю, испытать свой характер, чтобы не сломаться, и не только выжить, но и жить, позволив себе радо-ваться жизни…
Кто-то попал туда не по своей воле, но то же старался остаться человеком в этих труднейших ус-ловиях, а кто-то, как мои родители, приехали рабо-тать, осваивать эти необъятные  просторы.
Конечно, были и другие, которые сломались, не выжили. Светлая им всем память!
Мои детские воспоминания записаны в моей па-мяти отрывочными картинами, чем - то поразившими или удивившими меня, тогдашнего…
Уезжая из Палатки я конечно же сожалел о друзьях, приобретенных там, о просторах, по кото-рым беспрепятственно бродил, ибо именно такая сво-бода воспитала свободный дух Это я понял гораздо позже.
Уже в Москве, часто слушая рассказы побы-вавших на Колыме, я живо представлял эти картины жития – бытия, чему сам был нечаянным свидетелем. И тогда возникали мысли о схожести людских судеб и суровости природы Колымского \края.
Как  будто нарочно сошлись в противоборстве  --
 ЗЛО и Добро --  ПРИРОДА и ЛЮДИ!
 Кто победитель? Думаю, что побежденных нет.
А моя собственная жизнь – доказательство и оправ-дание вышесказанному…