Провинциальная киберниада

Мы с женой только что вернулись с Кавказа, где две недели катались на горных лыжах. И едва успели войти в квартиру, как зазвонил телефон.
— Тебя, Андрюша! — протянула мне трубку Рая, первая подлетевшая к аппарату.
— Андрюша, привет! — пророкотал голос, который мне показался в первый момент незнакомым. — Это Савчук тебя беспокоит. Помнишь такого?
— Олег? — искренне удивился я. — Привет! Какими судьбами в Москве?
В последний раз я видел Савчука без малого пять дет назад, в Киеве. Мы оба работали там в одном институте, заведовали близкими по тематике лабораториями И были довольно дружны. В последнее лето даже скатали вместе, по-семейному, на двух машинах, на Черное море. Потом его пригласили на Дальний Восток, в новый научный центр Я получил от него несколько открыток, затем переписка заглохла, как его часто бывает в наш сверхделовой век. но из достоверных источников мне было известно, что Олег стал уже директором института, и я был рад за него.
— Я тут в командировке, — пояснил Савчук, — Что, если я к тебе сейчас подскочу?
Я оглянулся на Раю. Она торопливо сбрасывала с себя дорожную экипировку, предвкушая наслаждение от горячего душа, чистого белья и спокойного вечера вдвоем.
— Ради Бога! — сказал я. — Заодно и с женой познакомлю.
Рая одарила меня взглядом, который не выражал бурной радости. Я объяснил Олегу, как добраться, и положил трубку.
— У нас будет гость? — спросила Рая. — Помыться я хоть успею?
— Это мой старый друг, — ответил я с виноватой, идиотской улыбкой. — Ты мойся, я пока в магазин сбегаю...
— Про булочную не забудь, — напомнила Рая, глядя мимо. — У нас же и хлеба нет. И к чаю чего-нибудь...
Савчук появился ровно через час. За прошедшие годы он ничуть не изменился: все та же крепкая, словно литая фигура, открытое румяное лицо, улыбчивые голубые глаза... Разве что серебра прибавилось в густом ежике волос. Но седина зрелого мужчину только украшает.
Пришел он не с пустыми руками. Рае преподнес пять озябших гвоздичек в целлофане, а из шикарного импортного «дипломата» с торжественностью фокусника извлек две банки камчатских крабов, банку красной икры н болыпой кусок нежно-розовой чавычи.
— Какая прелесть! — вежливо сказала Рая.
— Прелесть — это вы! — галантно ответил Савчук. — Не будь я женатым, я бы обязательно вас отбил. Но семья для меня — это свято!
— Ничего бы у вас не вышло! — улыбнулась в ответ Рая и, забрав цветы и деликатесы, скрылась в кухне.
— Ну и как твоя «святая» семья? Как Лидия? — поинтересовался я, проводя Олега в единственную нашу комнату, служившую нам одновременно и гостиной, и спальней, и кабинетом.
Он блеснул в ответ крепкими белыми зубами:
— Все нормально! Живем не хуже людей. В прошлом году в Корею по путевке съездили, у нас там рядом...   А Людмила твоя как? Замуж не вышла?
— Насколько мне известно, нет. До сих пор не пойму: чего ей было нужно? И Ленка без отца растет…
— Женская логика — это извечная загадка природы! — глубокомысленно заметил Савчук. — Бермудский треугольник!
Пока мы с Олегом вели светскую беседу, Рая спроворила на стол. Горный загар очень красил ее. Губы вот только слегка растрескались и припухли от солнца и ветра, и это придавало лицу несвойственное ему глуповатое выражение. Ни дать ни взять, «девочка из дискотеки», а между тем она уже несколько лет считалась одним из лучших программистов в своем институте. Мы и познакомились с ней за дисплеем, когда Раю послали в Киев в качестве консультанта по новой операционной системе.
Разливая по рюмкам коньяк, я спросил себя: чем же вызван столь неожиданный визит Савчука? Да, мы были когда-то близки, но воды с тех пор утекло немало, у каждого своя жизнь, свой круг, и до сих пор наши круги не пересекались. У директора института дел, разумеется, по горло, и если он выкроил время, чтобы навестить старого товарища, значит, ему это очень нужно. Но зачем?..
— Как там у вас жизнь, на Дальнем Востоке? — спросил я после того, как мы выпили за встречу. — Говорят, тигры по улицам ходят, а женьшень растет в огородах?
— Ты смеешься, — отвечал Савчук, заедая коньяк белым крабьим мясом, — а нынешней зимой, в январе один тигр и вправду ходил по окраине города. Об этом даже в газетах писали. Может, и сейчас еще ходит.
— А зачем он ходит? — заинтересовалась Рая, глядя на гостя расширившимися от удивления глазами.
— Кушать хочет. Он кабанчиков привык кушать, а кабанчиков в тайге не стало, вот он и перешел на собачью диету.
К немалому Раиному удовольствию, он рассказал еще несколько подобных экзотических баек, но потом все-таки перешел к делу.
Институт, которым он руководил, занимался прикладными проблемами кибернетики, но прежний директор пустил все на самотек, и какого-либо единого стержня там не просматривалось. Олег видел такой стержень в мониторинге — то бишь в автоматизации исследований океана, что казалось вполне разумным, поскольку Дальний Восток — это чуть ли не сплошной океан. Однако линия Савчука встретила возражение со стороны завлабов, которые привыкли пастись каждый в своей вотчине и не испытывали большой охоты объединяться в «колхоз», что тоже, в общем-то, было логично.
— Сопротивление бешеное, — невесело признался Савчук. — Бомбардируют обком, обвиняют меня во всех смертных грехах... Слава богу, я хоть своих хлопцев из Киева перетащил, все не так тоскливо!.. Но мне нужна основательная поддержка. Мне нужен человек, на которого я смогу целиком положиться... Я, видишь ли, начал реорганизацию. Хочу избавиться от мелкотемья, от псевдонауки, хочу сделать институт настоящим центром кибернетики, центром автоматизации всего  Дальнего Востока. Конечно, это не каждому нравится, задевает чье-то самолюбие...
И он предложил мне пойти к нему замом по науке и одновременно — заведующем отделом,
— И что за отдел? — спросил я с улыбкой, за которой пытался скрыть легкий шок, вызванный неожиданным предложением. — Надеюсь, не отдел кадров?
— Нормальный для тебя отдел, Андрей Любомирович Поперечный, — больше чем серьезно отреагировал он на мою плоскую шутку. — В пределах трех-четырех лабораторий. Конкретнее обговорим, когда приедешь. А что касается тематики, то это на твое усмотрение: сможешь развернуться, как душа пожелает! — И, обратившись к Рае, которая слушала его очень внимательно, добавил: — Город на берегу моря, в магазинах японские товары, и трехкомнатная квартира ждет вас как вкопанная!
Олег даже не подозревал, как забилось при последних словах Раино сердечко! Ни о чем другом так не мечтала она, как о большой квартире. Рая хотела ребенка, а я, старый эгоист, с содроганием вспоминал пеленки и детские болезни, ушедшие, казалось, в безвозвратность, и уговаривал ее повременить, дождаться хотя бы «коопеpaтива». А Раина младшая сестра между тем уже родила двоих!
В общем, квартира — это был серьезный довод, почти что тяжелая артиллерия. Но что касается меня, то я бы сдался и без артобстрела. Я уже несколько лет как получил диплом доктора технических наук, в Киеве руководил лабораторией, в Москве же у меня была всего лишь группа, и я не видел никаких шансов вырасти выше старшего научного сотрудника. В то же время у меня имелись идеи, связанные с теорией экологических систем, но для их развития требовались соответствующий коллектив и определенная свобода действий. Так что и в этом плане предложение Олега упало на благодатную почву.
Ну а самый последний аргумент — и, как говорят англичане,  не самый маловажный — заключался в том, что пять лет назад Савчук спас мне жизнь, вытащив из горящей машины на крымском шоссе. Людмила отделалась испугом и царапинами и бросила меня со сломанной ногой, а бензобак должен был вот-вот взорваться, и, если  бы не Олег, от меня остались бы обугленные ошметки. Все эти пять лет я чувствовал себя неоплатным должником и вот наконец появилась  хоть какая-то возможность оказать Олегу серьезную услугу.
Я согласился.
Мы обговорили детали и сроки. Дело было в том, что я при всем желании не мог выехать раньше чем через два месяца: на мне висели две научные темы, аспирантский семинар, да еще я читал студентам большой спецкурс по системному анализу.
На прощание Савчук сказал:
— Ты не пожалеешь, Андрюша, ей-богу, не пожалеешь! Мы с тобой развернемся!.. Мои хлопцы слишком молоды, да и научный вес не тот. А в компании, что против меня воюет, народ подобрался ушлый: три доктора, да вот еще четвертый, Бондарь, недавно защитился. Он, кстати, всем и заправляет... При старом директоре этот парень был замом, рассчитывал занять кресло, а тут я приехал... И дело вовсе не в том, что мне так уж хочется быть директором, просто я не могу позволить, чтобы институт продолжал катиться в болото!.. Но, что меня обнадеживает, — на моей стороне парторг. Он работает в лаборатории Бондаря и, к своей чести, сумел занять принципиальную, партийную позицию, не пошел на поводу у этих... «декабристов»!
Последнее слово он произнес с презрительной гримасой. Видимо, те люди, которых он назвал «декабристами», и в самом деле изрядно ему насолили. Но почему «декабристы»?..
— Да это так, случайно получилось! — со смехом пояснил Савчук. — Просто именно в декабре они накатали в обком первую телегу, вот их и прозвали. В ноябре Бондарь защитился и сразу начал военные действия... Все очень просто! А вообще, ребята... — он улыбнулся широко и добродушно, — не берите все это в голову! Главное, что на востоке мало народу и много кислороду! Там можно делать великие дела. И не забывайте: квартира ждет вac как вкопанная! С видом на море!
В Приморск мы прибыли ранним апрельским утром.
Савчук встретил нас в аэропорту, посадил в свою серую директорскую «Волгу», ведомую молодым квадратнолицым шофером по имени Леша, и повез в город — через пологие сопки, подернутые зеленой весенней дымкой...
Олег очень сокрушался, что не может сразу отвезти нас в нашу квартиру: какие-то формальности остались незавершенными, и нам предстояло некоторое время пожить в гостинице.
— Ничего страшного! — поспешила успокоить его Рая. — Гостиница — это даже
лучше. А то у нас с собой ни белья постельного, ни посуды! Все в контейнере отправили. Так что мы спокойно можем ждать. Хоть месяц!
— Неделю, Раечка, ну, самое большое — две! — заверил  Савчук. — Все будет в лучшем виде!
— А море здесь близко? — спросила Рая. — Мы увидим его сегодня?
— Раечка! Вы меня обижаете! Разве бы я осмелился приглашать вас сюда, если бы здесь не было моря? Смотрите! Вот оно!
Как раз в этот момент машина одолела очередной подъем, и за сбегающими вниз склонами сопок сверкнула пронзительная синева.
— Море!.. — восхищенно произнесла Рая. — Мы что, уже подъезжаем? Это действительно море?
— Подъезжаем, — подтвердил Савчук. — Но это на самом деле не море. Это залив. Море дальше.
— А какая разница?
— А вот как-нибудь через месяц-другой выберем время, свожу вас на яхте в открытое море, за острова, тогда и поймете разницу.
— Ты и яхтсменом тут стал? — удивился я. — Вот бы не подумал!
— Нет проблем! — белозубо улыбнулся Савчук. — Захочешь, я ты станешь. Яхт-клуб повесили на баланс в мой институт. Было бы смешно держать курицу и не есть яишню.
— Олег Семенович! А нельзя прямо сейчас проехать к морю... к заливу? — умоляющим голосом спросила Рая. — Хоть на минуточку!
— Некогда, Раечка, некогда! Вот определитесь в гостиницу, там у вас море будет в двух шагах, любуйтесь хоть каждый день!
Машина мчалась дальше, и Савчук принялся рассказывать, что именно в этих вот местах и бродил зимой тигр — любитель собачины, не боящийся ни машин, ни людей,
— Обнаглел, зверюга! — со знанием дела поддержал его Леша. — У моей тещи тут дача, так он прямо из будки бобика упер! Тот даже не пикнул со страху. Вот такие лапы на грядке остались! — И, на секунду выпустив из рук «баранку», Леша показал, какие остались «лапы» — чуть поменьше той «баранки».
Из-за поворота показался новенький сруб придорожного ресторанчика, стилизованного то ли под сибирский трактир, то ли под острог, и Савчук переключился на описание подаваемой в нем изюбрятины с папоротником. И вдруг...
— Стоять! Всем стоять! — ударил по ушам металлический, лающий окрик. — Принять вправо!..
Желто-синий милицейский «жигуль» с мигалкой и динамиком на крыше мчался навстречу нам прямо по белой, осевой линии.
Шедший впереди грузовик резко сбросил ход и подался к обочине. Леша тоже что было силы надавил на тормоза. Нас бросило вперед, под колесами завизжало, запахло жженой резиной.
За первым «жигулем» летел второй.
— Стоять! Кому говорят, стоять!..
В следующий миг мимо нас пронеслось нечто длинное, черное, с зашторенными, зеленоватыми окошками, следом — еще «жигуль» и два мотоциклиста в белых шлемах, картинно припавшие к рулям.
— Во дают! — восхищенно выдохнул Леша. — Километров сто двадцать жарят, не меньше!
Савчук обернулся и проводил кортеж уважительным взглядом:
— Наш первый секретарь поехал, Виктор Петрович Баженов! Наверное, на дачу.
— А зачем такая гонка? — поинтересовался я.
— А может, и не на дачу. Может, по срочному государственному делу. А разве в Москве или в Киеве ты таких гонок не видел?
— Видеть-то видел, но... Ты, может, помнишь, я говорил тебе? Мой отец тоже был партийным работником, секретарем райкома. Так мы жили в квартире без всяких удобств, а по району отец ездил на купленном за свои деньги мотоцикле.
— Сравнил! То райком, а то обком!.. Да и эпоха другая... — Савчук снисходительно усмехнулся. — Знаешь, Андрюша, О чем я иногда жалею? — спросил он.
— О том, что не родился раньше?
— Не угадал. Жалею, что не двинул по партийной линии. С моей энергией я, как минимум, тоже был бы сейчас первым секретарем какой-нибудь области, и лежала бы она у моих ног, как Восточная рабыня!
— Вот не знал, что у тебя замашки падишаха! — усмехнулся я.
Савчук засмеялся  добродушно и раскатисто, голубые его глаза превратились в узкие щелки.
— Шучу, ребята, шучу! Какой из меня падишах, я со своими «декабристами» и то не могу сладить!..
Все первые дни были заполнены до отказа. Савчук дважды возил меня в обком партии, трижды в райком, знакомил с руководством научного центра, устраивал многочасовые совещания в своем директорском кабинете. По вечерам же он сажал нас с Раей в серую «Волгу» и увозил ужинать к себе домой.
Лидия, на мой взгляд, сильно сдала за прошедшие годы. Несмотря на ухоженность лица, на дорогую косметику, явственно были видны морщины у рта и возле глаз, да и сами глаза изрядно потускнели, и трудно было поверить, что их обладательница некогда играла Кармен. Броскую, зажигательную красоту матери словно бы переняла дочь — семнадцатилетняя Анжелика, увидеть которую вам с Раей удалось только один раз, в день приезда.
— Совсем от рук отбилась! — пожаловалась Лидия. — Год назад еще была вполне домашняя девочка, а теперь какие-то ужасные компании, какие-то наглые парни с женскими прическами, девицы с прокуренными голосами... Учится, правда, неплохо, на пятерки.
Слушать ее сетования мне было не слишком ловко. Потому что я вообще не знал, что за компании у моей дочери. Да и училась она, увы, не на пятерки. Формально я вроде бы и не был виновен в разводе с Людмилой, но разве ребенку от этого легче?
— Скажи-ка, Олег, — обратился я к Савчуку, — а нельзя ли у вас в комиссионках купить «плэйер»? Дочка уже полгода как просит, а я в Москве никак не мог достать.
— Нет проблем! — ответил он. — И никаких комиссионок! Завтра же сюда придет человек и принесет несколько штук, на выбор.
Человек действительно пришел — молодой, с предупредительной улыбкой, — и я наконец-то приобрел предмет Ленкиных мечтаний.
Что касается Раи, то поначалу она чувствовала себя у Савчуков скованно, опасалась, что Лидия, дружившая с моей первой женой, встретит ее с предубеждением а, может быть, даже с враждебностью. Но Лидия была исключительно мила и задушевна. Узнав, что Рая ожидает ребенка и обожает мед, она гут же преподнесла ей полную трехлитровую банку и взяла с нее обещание – не стесняясь брать по такой банке каждый месяц.
— У нас мед свой, с собственной пасеки, — пояснила она. — Натуральный липовый! Во время беременности особенно полезны натуральные продукты.
Так прошла неделя, и вот наступил день открытого партийного собрания, на котором Савчук намеревался дать бой своим противникам. Я хотел предварительно поговорить хоть с кем-нибудь из «декабристов», во времени, увы, недостало.
Конференц-зал был полон. Люди стояли даже в дверях и вдоль стен, многие принесли с собой стулья и сидели в проходах. Где-то в зале была и Рая.
— Жаждут крови! — со смешком промолвил Савчук, склонив голову к моему плечу. — Пришли посмотреть бок быков! Большинству совершенно безразлично, кто победит, они жаждут зрелища. Ну что ж, они запомнят этот день!
Мы сидели за столом президиума, и кроме нас двоих там были еще парторг института Иван Иванович Шестерихин, сухощавый мужчина с густыми, сросшимися у переносицы бровями, и представитель обкома, завотделом науки Сергей Матвеевич Зверев, склонный к полноте крепыш лет пятидесяти с небольшим.
«Декабристы» держались кучкой, в третьем ряду, почти напротив трибуны. Они вполголоса переговаривались между собой и с вызовом поглядывали на президиум. Особенно часто их взгляды скрещивались на мне, новом заместителе директора. Они, конечно, не ждали ничего хорошего от человека, которого директор специально привез из столицы для борьбы с ними, но все-таки я оставался темной лошадкой, и было неясно, какой именно каверзы можно от меня ожидать. Я рассматривал их с неменьшим любопытством. Что это за люди? Что ими движет? Почему не могут ужиться с Олегом?.. Я невольно сравнивал свое о них внешнее впечатление с теми характеристиками, которые давал им Савчук.
Центральной фигурой являлся, конечно, Виталий Павлович Бондарь. Лицо у него было открытое, волевое, глаза серые, решительные, на подбородке виднелась характерная ямочка, густые волнистые волосы аккуратно зачесаны назад. По словам Савчука, его сняли с должности замдиректора за «амораловку». За какую именно, я уточнять не стал, счел неприличным, но вполне готов был поверить, что у женщин Бондарь пользуется успехом. «Заносчив, целеустремлен, неразборчив в средствах, любой ценой рвется в директора», — такими словами характеризовал его Савчук. Этот человек производил впечатление серьезного противника.
По левую руку от Бондаря сидел Борис Евгеньевич Куделин — доктор наук. заведующий лабораторией прогнозирования природных объектов и процессов. Этот чернявый, среднего сложения человек с подвижным лицом и беспокойными черными глазами чем-то напоминал туго сжатую пружину. О нем Савчук отозвался так: «Наукой почти не занимается, присосался к рыбной промышленности, пудрит им мозги прогнозами, достоверность которых очень сомнительна, и развращает своих сотрудников огромными премиями. Любую критику встречает в штыки, самолюбив и вспыльчив. В институт приглашен Бондарем».
Рядом с Куделиным — Владимир Иосифович Моргулис, тоже доктор, человек по виду спокойный и, пожалуй, даже меланхоличный. Его одного из всей «декабристской» компании Савчук назвал настоящим ученым. Моргулис занимался диагностикой сложных электронных систем, был членом международного совета по этой проблеме и входил в редколлегию ведущего журнала. Во всем, что не касалось науки, он, по словам Савчука, был непрактичен и находился под сильным влиянием Куделииа: они дружили чуть ли не с детства.
Справа от Бондаря расположился Марк Яковлевич Полянский — щуплый и носатый, с вольтеровской язвительностью во взгляде. Он что-то горячо внушал своему соседу, а тот внимательно слушал и кивал головой. По возрасту Полянский самый старший из «декабристов», в институте работал со дня основания, являлся автором многих монографий и статей: по мнению Савчука, совершенно пустопорожних. «От таких, как он, наибольший вред, — не без раздражения заметил Савчук. — Считает себя самым умным, готов всех учить и, как все самовлюбленные люди, обожает лесть. В то же время предпочитает оставаться во втором эшелоне, вперед толкает Бондаря. Тот честолюбив, и Полянский на этом хорошо играет».
Последним но счету и по рангу, единственным недоктором, был Петр Геннадьевич Шилов, болезненно-тучный мужчина, с лицом одутловатым и как бы заспанным, в усеянном перхотью пиджаке. Он заведовал лабораторией математической экологии и по этой причине представлял для меня наибольший интерес. С ним мне хотелось установить деловой контакт. Именно вокруг его лаборатории можно было начать формирование отдела с экологическим уклоном. «Этому вообще не стоило рыпаться, — сказал о Шилове Савчук. — Я могу раздавить его одним пальцем. Он ведь докторскую защищать собирается!» И действительно: нет существа более уязвимого, чем человек, собирающийся защищать диссертацию. Разве что рак во время линьки. Так ведь рак на рожон не лезет, забивается в укромное место и сидит там, пока не обрастет новым панцирем.
Собрание открыл парторг.
— Как вы знаете, — сказал он, взяв со стола несколько листочков, скрепленных большой канцелярской скрепкой, — в декабре прошлого года группа наших сотрудников обратилась в областной комитет партии с письмом, в котором отмечались некоторые недостатки в работе института и, в частности, в работе директора…
Позиция Шестерихина в этой истории была мне не очень понятна. Насколько я успел разобраться, Ивана Ивановича многое связывало с Бондарем и Полянским, и тем не менее он занял сторону Савчука. Действительно ли это партийная принципиальность или мотивы какие-то другие? Жизненный опыт подсказывал мне, что к людям, способным на резкую смену позиций, следует относиться осторожно.
С текстом письма я уже был знаком. Савчук обвинялся в том, что в угоду  конъюнктурным соображениям он развернул в институте работы весьма сомнительной научной и практической ценности и сделал это в ущерб тем направлениям, которые при создании института были определены как главные. В письме также отмечалось, что. используя личные связи, Савчук организовал дутое, «бумажное» внедрение программ, которые разрабатывались его «хлопцами», и получал вместе с ними немаленькие премии Еще обращалось внимание на то, что, набрав около десятка аспирантов и получая деньги за научное руководство, Савчук за пять лет не довел ни одного из своих подопечных не только до защиты, но и до представления диссертации. Были гам и упреки личностного плана: груб, заносчив, не считается с мнением коллектива.
«Крепкие же у Олега нервы! — думалось мне, пока парторг зачитывал эти обвинения перед притихшим, внимательным залом. — Даже если все это действительно неправда, я бы не хотел услышать подобное в свой адрес. Неужели нельзя было спустить конфликт на тормозах, пойти на компромиссы?..»
Но Савчук казался совершенно спокойным, блуждал взглядом по залу, и на лице его даже играла улыбка. А ведь от исхода сегодняшнего собрания зависело многое — например, останется ли он директором. Неужели он так уверен в успехе?.. Я перевел взгляд на Зверева. Представитель обкома тоже был спокоен.
Покончив с письмом, Шестерихин перешел к результатам работы комиссии, созданной для проверки фактов. Председателем комиссии был сам парторг, а членами «декабрист» Полянский и молодой завлаб Бойченко, один из савчуковских «хлопцев». Когда вся эта каша заварилась, «декабристы» считали Шестерихина своим человеком и не сомневались в успехе. Но дело обернулось иначе.
Комиссия работала два месяца и пришла к следующему заключению: «Все исследования, руководимые и развиваемые директором, ведутся на высоком научном уровне и соответствуют тематике института. Внедрение их результатов осуществляется в полном соответствии с действующими инструкциями. Затяжка сроков подготовки аспирантов — беда всего научного центра, и не может быть поставлена в вину персонально Савчуку. Что касается грубости и неуважительного отношения к людям, то ни один из фактов не подтвержден документально, и поэтому они не могут рассматриваться в качестве обвинений».
Проанализировав же работу подразделений института, комиссия сделала вывод о том, что тематика лаборатории Бондаря устарела, и предложила ее расформировать. Кроме того, в целях концентрации сил на особо важных научных направлениях, рекомендовалось провести реорганизацию структуры всего института: закрыть мелкие темы, объединить лаборатории в отделы.
Таким образом, все камни, брошенные «декабристами» в директора, полетели в них самих.
Едва парторг умолк, как со своего места поднялся Полянский:
— Заявляю официальный протест! Под этой справкой нет моей подписи, а на остальных членов комиссии давил директор.
— Успокойтесь. Марк Яковлевич! — ответил Шестерихин с угрюмой усмешкой. — Ваше особое мнение занесено в протокол. А вопрос о доверии к комиссии пусть решит сегодняшнее собрание. Тем более что здесь присутствует и представитель вышестоящего партийного органа.
Зверев как представитель органа тут же спросил Шестерихина и Бойченко, оказывал ли на них давление директор. Оба ответили отрицательно.
Потом были прения. Выступали поочередно «декабристы» и савчуковские «хлопцы». Понять, кто прав, было невозможно, потому что одни и те же вещи оценивались с противоположных позиций, а корни противоречий уходили в глубину лет. Скорее всего, не правы были обе стороны, так же как это бывает в семейных ссорах. Ведь даже самые близкие люди сплошь и рядом не понимают друг друга, что уж говорить о враждующих группировках! Истина в таких спорах родиться, увы, не может. Поэтому, когда настал мой черед, я совершенно искренне выразил сожаление о том, что умные люди, серьезные ученые, тратят время на занятия. к науке никакого отношения не имеющие.
— У каждого из нас есть свои недостатки, — сказал я как можно более миролюбивым тоном. — Как известно, даже на Солнце есть пятна. Я не хочу выступать в роли ментора или судьи, но мне кажется очевидным и само собой разумеющимся, что плодотворная работа возможна лишь там, где люди не выискивают друг в друге недостатки, но акцентируют внимание на достоинствах и на этой почве делают общее дело.
Меня слушали внимательно. Наверное, так слушают тикание мины замедленного действия. Я чувствовал, что в мое миролюбие никто не верит, что от меня ожидают взрыва, энергичных, решительных действий. И прежде всего ожидает Савчук. Однако я не мог переступить некую внутреннюю грань, не мог говорить резко о людях, которых видел чуть ли не первый раз в жизни. У меня не было оснований не доверять мнению Савчука, но я привык поступать согласно собственным убеждениям, а убеждения, что Бондарь и Ко – отпетые мерзавцы, у меня не сложилось. Да и вся обстановка выглядела совсем не такой, на какую я себя настроил перед приездом. Я ехал на выручку к другу, думал, его тут почти заклевали, а оказалось, что особых причин для беспокойства и нет. Оказалось, что Олег держится в седле весьма уверенно. Мне, в общем-то, было даже непонятно: зачем с такой настойчивостью зазывал меня Савчук? Ведь если и обком на его стороне, — а похоже, что так оно и есть, — то чего уж боле?..
Представитель обкома выступал последним, вроде как подводя черту...

Со Зверевым Олег познакомил меня на следующий же день по приезде в Приморск. Мы беседовали больше часа, и, по правде говоря, заведующий отделом науки не произвел на меня впечатления значительной личности. Он не проявил никакого интереса к планам приехавшего из Москвы доктора наук, не смог толком ответить, какова в области экологическая обстановка и каковы вообще перспективы развития науки на Дальнем Востоке.
— Как же так? — спросил я после той встречи Савчука. — Разве задача отдела науки ее в том, чтобы координировать работу ученых всего региона? Он даже не знает, кто что делает!
— Не смеши меня! — откровенно усмехнулся Олег, — Как это он может координировать работу докторов, член-корров и академиков? Кто такой Зверев? Это бывший парторг пединститута. Его задача следить, чтоб ученые не передрались, разбирать дрязги...

И вот он взял слово, этот специалист по разбору дрязг.
— Я внимательно ознакомился со всеми материалами… — неторопливо зажурчала речь Зверева, — побеседовал с некоторыми товарищами, послушал сегодняшние выступления... У меня сложилось впечатление, что ваша партийная комиссия подошла к вопросу весьма объективно, изучила его достаточно полно и глубоко, и я не вижу никаких оснований не доверять ее выводам. Решение, конечно, вы должны принимать самостоятельно, но довести до вас мнение обкома я считаю необходимым…
— Это действительно мнение обкома или ваше личное? — спросил с места Бондарь.
— Это мнение обкома, и оно совпадает с моим личным. И еще мне кажется целесообразным рассмотреть вопрос о партийной ответственности товарищей Бондаря, Полянского, Куделина, Моргулиса и Шилова за попытку шельмования директора института.
В зале воцарилось оцепенелое молчание. Наверное, люди уже были готовы к тому, что директор выйдет, как говорится, сухим из воды, раз уж за него встал обком, но они думали, что этим дело в кончится. Никто не ожидал, что тут же будет нанесен ответный удар.
«Олег перегибает палку, — сказал я себе. — Это уже не защита, это попахивает расправой. Так он может настроить против себя весь коллектив».
Но оцепенение длилось недолго. Зверев не успел еще покинуть трибуну, как со своего места поднялся Бондарь. Глядя прямо в лицо заведующему отделом науки, он заявил, что позиция товарища Зверева представляется по меньшей мере удивительной и вряд ли отражает в полной мере позицию обкома, потому что тенденциозность выводов комиссии очевидна даже ребенку.
В отпет на этот выпад Зверев холодно улыбнулся:
— Ваше право! Если вас не устраивает мнение обкома, можете обращаться куда угодно, хоть в ЦК. Но не забывайте: на партийном учете вы стоите в нашей, областной организации.
Савчук сделал знак Шестерихину, и тот вскочил, едва не уронив стул.
— Есть предложение перейти к голосованию! Кто за то, чтобы вышеуказанным товарищам объявить выговор, прошу поднять руки!
— А разве было предложение объявить выговор? — ехидно поинтересовался Полянский. — Или я прослушал?
Шестерихин, слегка растерявшись, посмотрел на обкомовца. Тот пожал плечами. Он не помнил точно, произносил ли он слова «объявить выговор». Но чего уж цепляться к словам! Раз мы решили объявить, надо объявлять.
И Шестерихин вновь обратился к залу:
— В таком случае вношу предложение: объявить выговор товарищам Бондарю, Полянскому, Куделину, Моргулису и Шилову за попытку шельмования директора института. Кто за это предложение, прошу поднять руки!
Савчук чуть   придвинулся ко мне и шепнул:
— Я воздержусь. Так надо. А ты голосуй до упора.
— Может, мне тоже воздержаться?
— Ты что? Еще не понял, что это за люди?
— Не понял.
— Ну, так я тебе потом разъясню. А сейчас голосуй!
Пока Шестерихин  считал  руки, я смотрел в зал, в лица людей и пытался понять, почему они голосуют за выговор. В самом ли деле убеждены в справедливости такого решения или просто считают, что безопаснее быть в одном лагере с парторгом, директором и обкомом? Вдруг я увидел Раю. Она только вчера оформилась в лабораторию математического обеспечения и пришла сегодня на правах члена коллектива. Рая сидела в одном из последних рядов, среди незнакомых людей и, по-цыплячьи вытянув шею, смотрела вперед — растерянно и встревоженно, словно спрашивая: «Что здесь происходит? Что это за странное судилище?..» Наши взгляды встретились, и я улыбнулся ей ободряюще. Она ответила слабой, неуверенной улыбкой.
«Зря я поторопился привезти ее сюда, в Приморск, — подумал я. — Надо было подождать, пока все утрясется, уляжется. Зачем ей видеть эти склоки, эти петушиные бои? Она ведь простодушна, как ребенок, моя милая Райка!»
Для объявления выговора не хватило нескольких голосов. Зверев подался к Савчуку и процедил, почти не разжимая рта:
— Что ж вы так плохо организовали собрание? Уверяли, что все контролируете!
— Ничего! — услышал я ответ. — Мы их не мытьем, так катаньем! Теперь они у меня в руках!
После собрания Савчук повел Зверева к себе в кабинет. Меня он не пригласил, и я, слегка задетый этим, спросил, нужен ли я ему еще сегодня.
— Пожалуй, нет, — ответил он, скользнув по мне рассеянным взглядом. – Рабочий день кончился... А мне еще надо поговорить с Сергеем Матвеевичем.
Небрежность его ответа задела меня еще сильнее, но виду я не подал.
Рая дожидалась меня в вестибюле. Выражение растерянности еще не сошло с ее лица, глаза смотрели вопросительно и тревожно. И было, в общем-то, кстати, что Олег отпустил меня и что не надо ехать к Савчукам на ужин. Наконец-то мы могли просто и спокойно провести вечер вдвоем.
А как реагировали на события «декабристы»?
Молчаливой, сплоченной пятеркой они поднялись в кабинет Бондаря и принялись обсуждать положение, в которое попали.
— Ну что, ребята? Нашим салом да нам же по мусалам? — с нездоровым весельем произнес Бондарь, облокотившись обеими руками о стол и глядя сразу на всех, но в особину на Полянского. — Что будем делать дальше, профессор? Утрёмся?
– Но разве не ты уверял, что обком будет на нашей стороне? — заметил Полянский. придвигая к себе поближе единственную пепельницу. — Почему твой Оборин ничего не сделал? Секретарь он обкома или не секретарь? Греб он с тобой в одной лодке или не греб? Почему секретарь обкома говорит одно, и завотделом науки делает другое?
— Оборин сделал все, что мог, — ответил Бондарь с заметным раздражением. — Зверев получил от него четкие инструкции. И если этот чинуша поступил наоборот, значит, вмешались более высокие силы. Похоже, что Савчук и тут нас обскакал.
— Ты хочешь сказать, что наш пострел успел обаять первого секретаря? — недоверчиво спросил Марк Яковлевич.
— Наверняка! — подал голос Куделин. — И я даже догадываюсь, чем именно. Все обернулись в его сторону. Со свойственной ему непринужденностью Куделин расположился на подоконнике. Его гибкая, спортивная фигура красиво рисовалась на фоне догорающего заката. Куделин имел славу человека энергичного и даже авантюрного, обладал массой знакомств и часто получал в свои руки самую неожиданную информацию.
— Ну и чем же? — раньше других не утерпел с вопросом Шилов. — Ведь он же и делать ничего не умеет!
— Он-то не умеет, это так, но зато умеют его «хлопцы»! — осклабился в золотой улыбке Куделин. (Его натуральные зубы сгнили за десять экспедиционных путин на Курилах, где нет ни витаминов, ни солнца.) — Я слышал, что он пообещал сделать для области вычислительный центр коллективного пользования!
— ВЦКП? — с презрительной миной переспросил Полянский, — Хвалилась синица!.. Он в этом такой же спец, как наш Шилов в аэробике!
Шилов обиженно засопел. Он не любил, когда склоняли его полноту. Полянский на его сопение не обратил никакого внимания.
— А в чем он спец? — с усмешкой спросил Бондарь. — Разве что в интригах. Пообещать он может что угодно, насулить любые горы. Нам он тоже в свое время давал обещания...
— Обещания обещаниям рознь, — возразил Полянский. — Если осел обещает возить тележку, честь ему и хвала. Но, сколько бы он ни обещал стать орловским рысаком, уши у него все равно будут торчать. Уши не спрячешь!
— Это нам видны его уши, — не согласился с ним Куделин. — А Баженов думает: «O! Доктор наук! Наверное, головастый мужчина. Вдруг он и вправду смастрячит мне ВЦКП?» Савчук ему, конечно, напел, что такие центры есть только в Москве да в Ленинграде, а теперь вот будет еще и в Приморске — третий в Союзе! Престиж!
— Как бы то ни было, а нам надо срочно что-то предпринять, — сказал Бондарь. — Сегодня Савчук разогнал мою лабораторию, завтра то же самое будет с вашими!
— Не надо паники, Виталий! Не надо паники! — бодро улыбнулся Марк Яковлевич. — Никого он не разгонит. Хотя Савчук и глуп, но он вовсе не дурак! Он хочет взять тебя на испуг, чтоб ты сам ушел. Он не посмеет закрыть одно из главных направлений института. Академия ему этого не позволит. Он хочет взять нас на испуг, как мелких фрайеров, вот и все!
— Однако есть бумага! — колыхаясь всем телом после каждого слова, заметил Шилов. — Есть решение сегодняшнего собрания, где записано, что работа в лаборатории Бондаря ведется на низком уровне, что ее тематика устарела и уже не соответствует главным направлениям института. И эту бумагу Савчук направит в академию!..
–Этой бумаге место в сортире! — язвительно воскликнул Полянский. — Я поеду в Москву и все растолкую!
— В Москву поеду я! — возразил Бондарь, — Речь идет о моей лаборатории, значит, мне и ехать.
— Именно поэтому тебе ехать и не надо! Нельзя, чтобы дело свелось к проблеме одной лаборатории. В Москве должны понять, что Савчук хочет уничтожить в нашем институте сам дух академической науки, хочет превратить его в лакированный вычислительный центр с безмолвными роботами вместо сотрудников. Я всю академию поставлю на уши!
Тут подал голос молчаливый дотоле Моргулис.
— Марк Яковлевич прав! —  сказал он негромко и спокойно, словно подводя итог дебатам на научном семинаре. — Тебе, Виталий, ехать не стоит. Если уж тут махание шашкой не помогло, то в Москве и подавно. Я не уверен, что есть смысл вообще кому-то ехать. Мы проиграли, и надо с этим смириться. Кстати, мне понравилось выступление Поперечного... Черт с ним, с Савчуком! Пусть он будет директором, а мы будем заниматься наукой.
— Большой привет! — фыркнул Куделин. — Что же нам, подымать лапки? Слава победителю?.. Да и что за птица этот Поперечный, еще не известно. Мягко стелет, да жестко будет спать. Вдвоем с Савчуком они нас так могут зажать!..
— Я видел его монографию, — возразил Моргулис. — Смею вас уверить — это ученый.
— Тем хуже для нас! — мрачно произнес Бондарь. — Он человек Савчука и будет петь его песню.
— А по-моему, в Володиных словах что-то есть! —- не согласился с ним Марк Яковлевич. — Мне тоже показалось, что новый замдиректора себе на уме. Этого «варяга» надо прощупать, и я беру это на себя.
— А я поговорю с Обориным, — сказал Бондарь. — Попробую выяснить, чем все-таки Савчук расположил к себе обком. Если он и вправду наобещал ВЦКП, нам это еще один козырь: в академии его подымут на смех!

Следующий, после собрания, день прошел у меня без примечательных событий, если не считать того, что уже в конце дня, в шестом часу, Савчук зазвал меня к себе в кабинет и с озабоченным видом сказал, что завтра он должен срочно лететь в Москву — необходимо скорректировать планы работ по мониторингу и утрясти еще кое-какие дела.
— Я тут набросал проект приказа... — Савчук протянул мне исписанные листки бумаги. — Это относительно лаборатории Бондаря... Будь добр, Андрюша, запусти его прямо завтра.
Я пробежал глазами текст и кивнул; ладно, мол, сделаю. Решение принято, надо — его выполнять.
— И еще у меня к тебе просьба. Этих ребят никуда не выпускай. А то они сейчас тоже в Москву кинутся — искать защиты у академиков, а это приведет к продолжению свары. Пусть посидят, поостынут. Особенно Полянский, старая лиса!
«Предосторожность нелишняя, — мысленно согласился я. — Свару выносить на Москву, конечно, не стоит. Так можно воевать до бесконечности. Но, с другой стороны, не пускать людей в командировки... Это, в общем-то, неэтично».
Примерно такими словами я и высказал Савчуку свои сомнения. На что он ответил:
— Пойми, Андрюша! У нас нет выхода! Или мы их, или они нас! На войне — как на войне, и горе побежденному. Ты пока тут приглядись к тематике, а когда я вернусь, сделаем кое-какие перестановки и решим вопрос с твоим отделом.
Вечером того же дня Виталий Павлович Бондарь позвонил по домашнему телефону секретарю обкома Юрию Владимировичу Оборину.
Они подружились во времена студенчества, когда оба увлекались академической греблей. По окончании института их пути разошлись: Виталий пошел в науку, а Юрий несколько лет «мастерил» на судостроительном заводе, откуда его потом выдвинули на партийную работу, Со спортом оба давно расстались, но дух товарищества по команде продолжал их связывать.
Трубку взяла жена Оборина, Вика. Ее Бондарь тоже знал давно — почти столько же, сколько Юрия: все крутились тогда в одной студенческой компании. Последние два года она работала врачом в недавно построенной больнице, окрещенной в народе «тысячекоечной», и выкладывалась за троих, чтобы ее ценили не как жену секретаря обкома, а как специалиста. Детей у них не было.
— Здравствуй, Виталя! — сказала Вика, узнав Бондаря по голосу. — Юры еще нет. А что ему передать?
— Передай, что я хотел бы поговорить с ним завтра. Лучше прямо утром.
— Передам.
— Скажи, что я очень просил.
— Скажу. А ты все воюешь со своим Савчуком? — Вика была в курсе его дел.
— Кажется, отвоевался! — усмехнулся Бондарь. Он не верил в заступничество академии. Оттуда, с олимпийских высот, все периферийные проблемы кажутся мышиной возней. Московские академики априори уверены, что от дальневосточной науки толку не будет еще много-много лет, поэтому им, на самом деле, глубоко безразлично, кто тут будет директором. Вот и всплывает дерьмо вроде Савчука, который сам ни черта не делает и другим мешает делать!..
Но и завтра он не смог встретиться с Обориным; на химическом комбинате, крупнейшем предприятии области, в эту ночь произошла авария, и секретарь обкома рано утром уехал туда.
Первый секретарь, Виктор Петрович Баженов, уже был на месте происшествия. Высокий, чуть сутуловатый, он стоял возле развороченного взрывом, еще дымящегося здания цеха и с недобрым выражением лица слушал объяснения директора. Тут же находились главный инженер комбината, представители прокуратуры, еще какие-то люди.
Заметив подошедшего Оборина, он кивнул ему и пробурчал недовольно:
— Крепко спишь! Я здесь уже полчаса!.. Хорошенький нам подарочек к Первомаю!
— Что здесь случилось, Виктор Петрович? — спросил Оборин.
— Это я у тебя должен спросить, дорогой Юрий Владимирович! Ты ведь у нас отвечаешь за промышленность!.. Пока что я понял одно: взрыв произошел из-за разгильдяйства самих погибших операторов.
— Да-да! — торопливо поддакнул директор, лысый, в неуклюжих очках, с набрякшими мешками под глазами. – Мы нашли окурок возле распределительных вентилей.
— Жертв много? – обратился к нему   Оборин.
— Погибли трое, и двое ранены — сильные ожоги. Слава богу, в ночную смену: людей было мало...
— Сколько времени займут восстановительные работы?
— Не меньше полугода. И то, если министерство выделит оборудование.
— Какие полгода! — с властной нетерпеливостью вмешался Баженов. — Крупнейший на востоке страны комбинат целых полгода не будет давать продукции?.. Ты что, Егоров, спятил? Чтоб через месяц здесь все гудело! Или ответишь партийным билетом! Напартачил, и еще спокойной жизни хочешь?..
Директор сразу сник, съежился, мешки под глазами сделались еще тяжелее. А из-за его плеча подался главный инженер — молодой, с энергичным лицом.
— Комбинат можно пустить через месяц! Можно временно обойтись без этого цеха, замкнуть линию в обход... Качество продукции почти не пострадает.
Директор обернулся к нему с негодованием:
— И это говорите вы, инженер? Как вы можете такое предлагать?! Во-первых, это значит гнать заведомый брак, а во-вторых — стоки!.. Наши очистные уже и сейчас не справляются!
— Я тебя понял, Егоров! — холодно усмехнулся Баженов. — С завтрашнего дня ты в отпуске. Исполнять твои обязанности будет он! — Виктор Петрович ткнул пальцем в главного инженера, евшего его глазами. — А через месяц я посмотрю, кого из вac оставить директором.
«Надо хорошо разобраться в причинах аварии, — сказал себе Оборин, глядя на угрюмое лицо Егорова. — Василий Михайлович — человек добросовестный и знающий. Если бы он чувствовал за собой вину, не стал бы так отчаянно перечить первому. Тем более в такой ситуации. Вон как преданно пялится на Баженова инженер! Готов на все, на любые нарушения, лишь бы угодить начальству. Холуй!.. А сам я разве не холуй? В моем присутствии Баженов ведет себя как последний хам, а я молчу, боюсь уронить его «авторитет». Или я просто боюсь?..»
По дороге к машинам, ждавшим у въезда на комбинат, Оборин сказал Баженову, что вопрос о сроках ликвидации аварии следует обсудить на бюро.
— Я считаю, что Егоров прав. Комбинат нельзя пускать через месяц.
– А я считаю, что прав я! — раздраженно ответил первый. — Стране нужна продукция  комбината, и нам никто не позволит останавливать его на полгода.
— Стране нужна продукция, а не брак!
— Но ты же слышал, что сказал этот парень! Качество почти не пострадает!
— А стоки?
— Об этом вообще смешно говорить! Ты не хуже меня знаешь, как обстоят дела со стоками на других заводах. У большинства вообще нет очистных   сооружений, и ничего — работают!
— И все-таки на бюро надо обсудить, — упрямо повторил Оборин.
— Обсудим, обсудим!  — буркнул  Виктор  Петрович. — Бюро все равно поддержит мое мнение. Не забывай, что я не только первый, но и член ЦК. Сядешь на мое место, тогда и  будешь свои порядки наводить. Да, кстати... Что это за возню ты устроил в институте кибернетики? Хочешь своего кореша директором поставить? У меня за спиной?.. Кадровую политику пока что я определяю, а твое дело следить, чтоб вентили не взрывались!
– Дело не в моем кореше! — побледнев от унижения, возразил Оборин. — Дело в том, что Савчук разрушает институт!
— Мне плевать на институт! От него проку, как от паршивой козы. Но если мы будем идти на поводу у толпы и станем менять директоров в угоду ее капризам, мы очень далеко можем зайти. Подумай над этим, Оборин!
С этими  словами Баженов сел в машину и укатил в сопровождении эскорта.
«А что тут думать? — горько усмехнулся Оборин, глядя вслед синим мигалкам. — Боишься, что «толпа» и до таких, как ты, может добраться. Моя бы воля, устроил бы я вам  Великую Чистку!..»
До того, как стать вторым секретарем обкома, Оборин работал первым секретарем в Светлом, крупнейшем после. Приморска городе области. Город был очень запущен, исполком абсолютно ничего не делал. Пришлось наводить порядок и в торговле, и в рабочих общежитиях, и на транспорте.
Он сам ходил по магазинам, вскрывая целые склады «заначек», сам подымал милицию в облавы по ночным притонам, сам проектировал кафе-бригантину, что стоит сейчас на въезде в город. Его целью было сделать Светлый красивым и приятным для жизни, утвердить в горожанах патриотизм и через это победить текучку населения — главный бич экономики восточных регионов.
Иногда он перегибал палку. Например, ему никак не удавалось решить вопрос е ремонтом дороги от порта до нового жилого района: семь километров разбитых ухабов и пыли выводили из себя и водителей, и пассажиров, и технику. «Дорстрой» разводил руками, ссылаясь на план и смету, а руководители остальных городских предприятий делали вид, что эта проблема их вообще не касается, несмотря на то, что бюро горкома приняло соответствующее постановление.
Оборин не стал устраивать разносы, объявлять выговоры. В одно прекрасное утро он поднял на ноги ГАИ, «экспроприировал» у предприятий самосвалы, бульдозеры и прочую технику, выгреб все городские запасы щебня и асфальта и в одну неделю выправил дорогу — без планов и смет. И никто не пожаловался на его самоуправство. Потому что люди видели: первый секретарь болеет за город, за людей, видели, что по утрам он, как все смертные, ездит на работу в пропитанном пылью автобусе, что жена его стоит вместе со всеми в очереди в гастрономе, что нет у него ни загородной виллы, ни даже собственного авто.
Тогда же, в период работы в Светлом, Оборин впервые серьезно столкнулся с Баженовым, который в ту пору был вторым секретарем обкома.
Многочисленные суда, приходившие в городской порт, беззастенчиво сливали за борт воду, загрязненную маслом и соляркой, а то и остатки горючего. Оборин организовал сбор всей этой пакости, всей этой «гремучей смеси», в специальную емкость. Там она отстаивалась, а потом ее продавали японской фирме по сходной цене. Практически из ничего город получал ежегодно миллион валютных рублей, не говоря уже о том, что бухта начала понемногу оживать и походить на бухту, а не на сточную яму. На вырученные деньги у тех же японцев закупали всякие полезные вещи: микроавтобусы, оргтехнику, косилки для газонов, а также ширпотреб: часы, электронику, одежду, чтоб люди могли купить импортную вещь в советском магазине, а не у спекулянта. У Оборина была даже голубая мечта: приобрести автомоечный комплекс и поставить на въезде в город, чтобы ни одна машина не входила грязной в Светлый!..
Вот из-за этого валютного миллиона и произошел конфликт с Баженовым. Второй секретарь посмотрел, посмотрел, как активничает горком, да и скомандовал:
— Полмиллиона отдать Приморску!
Но Оборин уже привык сам распоряжаться своими деньгами, и он ответил не без резона:
— С какой стати? У Приморска есть свой порт, там судов побольше, чем в Светлом. Вы можете иметь хоть два миллиона!
Второму секретарю такая строптивость пришлась не по нутру, и он стал искать возможность убрать Оборина, перевести его на хозяйственную работу. Однако тогдашний первый, желавший дослужить до пенсии без всяких скандалов, воспротивиялся. А потом, когда первого проводили на заслуженный отдых и в его кресло пересел Баженов, за Оборина неожиданно вступилась Москва. И не просто вступилась, а настояла на избрании его вторым секретарем. В ЦК нашлись люди, которые ценили самостоятельность и умение работать. Баженову пришлось проглотить пилюлю, но и Оборин вскоре пожалел о своем повышении. В Светлом он был хозяином, мог делать то, что считал нужным. В обкоме же все решал Баженов, остальные члены бюро играли роль статистов, а в то же время не составляло труда видеть, что первый секретарь заботится не столько о пользе дела, сколько о своем личном реноме и благополучии.

Итак, Савчук улетел в Москву, а я приступил к исполнению обязанностей директора.
Самое первое, с чем я столкнулся, придя утром в институт, это с тем, что дверь приемной оказалась заперта, и мне пришлось возвращаться на вахту, брать ключ и самому отпирать замок. Секретарша Зиночка явилась лишь через час.
— А мне Олег Семенович разрешил! — повела она красивым плечиком в ответ на мое замечание. — Мне надо было к зубному.
— Я не имею ничего против ваших прекрасных зубов, — заметил я, — но неужели нельзя было меня предупредить?
— Я не виновата, что Олег Семенович вас не предупредил, — невозмутимо ответила девушка. — А что, у вас есть для меня срочная работа?
— Отпечатайте вот этот приказ, за моей подписью. — Я протянул ей проект. составленный Савчуком. — И, пожалуйста, побыстрее!
— И это все? — В зеленоватых Зиночкиных глазах мерцала насмешка: тоже мол, начальник нашелся, калиф на час! — Может быть, чай поставить? Олег Семенович обычно пьет чай в одиннадцать часов.
— Спасибо, не надо! — Ее кошачьи, нахальные глаза почему-то смутила меня на мгновение. — У меня   нет такой привычки.
— Привычки — дело наживное! — покровительственно улыбнулась Зиночка.
Оставшись один, я открыл справочник внутренних телефонов и, набрав  номер библиотеки, попросил принести отчеты лаборатории Шилова за последние пять лет. Знакомство с тематикой института я решил начать с наиболее интересной мне проблемы — с экологии.
До обеда меня никто не отвлекал, не звонил, не заходил. Только Зиночка принесла папку с грифом «На подпись» — молчаливая и надменная, словно египетская жрица.
Ровно в час я позвонил Рае, и мы вместе отправились в столовую, которая находилась в этом же здании этажом ниже.
— Ну и как тебе в роли директора? — поинтересовалась Рая пока мы спускались по лестнице.— Справляешься?
— Пока все идет хорошо, — ответил я с беззаботной улыбкой. — Знаешь, как в том бородатом анекдоте про парня, который падал с шестнадцатого этажа и говорил себе: «Пока все идет хорошо!» Сижу вот, читаю отчеты Шилова, вживаюсь в тематику...
— Шилов – это такой полный, неопрятный?
— Он самый. Неглупый, между прочим, человек. Придумал очень интересную модель замкнутой экосистемы... А у тебя как дела?
Рая неопределенно повела бровями:
— Тоже вживаюсь... Мне, наверное, проще: программирование — оно и в Африке программирование. Плохо только, что они здесь работают в устаревшей операционной системе. В нашем институте, в Москве, от нее давно уже отказались. Просто удивительно: машины на ВЦ последних моделей, а матобеспечение — вчерашний день! Если не позавчерашний.
— А что у вас в лаборатории говорят по поводу собрания?
— При мне ничего! — усмехнулась Рая. — Ведь я — жена замдиректора, почти официальное лицо!
В столовой к нам подскочил Полянский. Он уже пообедал, губы лоснились от чего-то жирного, на лице играла его обычная ироническая улыбка. Он спросил, нельзя ли немного побеседовать.
— Ради бога! — ответил я. — Можем начать прямо сейчас.
— Лучше в кабинете. Разговор конфиденциальный.
— Хорошо, приходите, поговорим.
Когда он отошел, Рая сказала:
— Тоже, наверное, неглупый человек, но тоже несимпатичен!
— А кто тебе симпатичен? Бондарь?
— Да, Бондарь симпатичен. И Савчук симпатичен. Но это, конечно, чисто внешне, по-женски...
— А я?
— Ты — другое дело! Ты вне конкуренции!
Полянский пришел ровно в два. В руках у него была пластиковая папочка с бумагами, лицо — вкрадчивое.
Несколько первых минут он ходил вокруг да около, интересовался моими научными планами и даже выказал знакомство с моей монографией... А потом спросил без обиняков, давно ли я знаком с Савчуком.
— А в чем, собственно, дело? — удивился я. — Чем вызвано ваше любопытство?
— Это не любопытство, — ответил Марк Яковлевич, и улыбка на его лице сделалась еще ироничнее. — Это любознательность! Дело в том, что я с ним знаком можно сказать, с  незапамятных времен. Мы учились вместе — в одном институте, в одной группе... Жили в одной комнате, койки рядом стояли...  На свидания в одних штиблетах бегали, по очереди... Но это так, пустяки, сантименты. Интереснее другое: именно я пригласил Савчука в наш институт!
— Вы?!
— Представьте себе! Сделал такую глупость. Как говорится, бывает я на старуху проруха!..
И  Полянский поведал следующую историю.
Когда институт создавался — а создавал его, по словам Полянского, не кто иной, как он сам, — на должность директора был сосватан московский академик Пологрудов, видный специалист в теории управления. Собственно говоря, Пологрудов был тогда членом-корреспондентом, но ему пообещали звание академика, если он согласится поехать на Дальний Восток. Заместителем назначили Бондаря, недавно защитившего кандидатскую дис¬сертацию под руководством Полянского.
Пока институт строился, пока сотрудники ютились в арендованных помещениях, разбросанных по городу, академик в основном обретался в Москве, изредка наезжая на заседания ученого совета, величественный, как свадебный генерал, а со всеми делами крутился Бондарь, у которого хватало энергии и на ругань со строителями, а на оргвопросы, и на собственную науку... Что делал в то время Полянский? Он ковал кадры. За пять лет им были подготовлены к защите около десятка кандидатов. В частности, нынешний парторг Шестерихин своей диссертацией тоже обязан ему.
Когда институт был отстроен и Пологрудов занял свой директорский кабинет, особенных изменений в жизни института не произошло. Засиживаться в Приморске академик не собирался. Тяги к администрированию у него не было, а поскольку желанное «бессмертное» звание он уже получил, го мечта у него теперь была единственная — поскорее вернуться в Москву и спокойно заняться чистой наукой. Не он первый так поступал и не он последний. Многие академики и член-корры. избранные на целевые дальневосточные вакансии, сюда даже и не приезжали, выискивали всякие предлоги, чтобы остаться в  столице. Так что Пологрудов еще вел себя вполне благородно и пристойно.
Поэтому с ним было заключено джентльменское соглашение: он не вмешивается в институтские дела, занимается наукой и ждет, пока Бондарь защитит докторскую. Потом он рекомендует  Бондаря себе на замену и со спокойной совестью уезжает.
План этот устраивал всех заинтересованных лиц, но, на беду, у Бондаря случился известный прокол на семейном фронте, он чуть не вылетел из партии, и по настоянию обкома ему пришлось уйти с поста замдиректора...
В этом месте я едва не перебил Полянского, чтобы спросить, что же за «известный прокол», или, словами Савчука, «амораловку», допустил Бондарь. Пуританские времена давно миновали, и нужно было совершить нечто из ряда вон выходящее, чтобы это стало причиной снятия с должности. Но мне подумалось, что подобного рода вопрос может быть истолкован, как обывательское любопытство, и я воздержался, стал слушать дальше,
А дальше, по словам Полянского, было вот что.
Академик стал нервничать: «Ищите мне срочно зама! И желательно — доктора!» Он уже привык, чтобы за него все делал зам. Однако никто из институтских докторов идти в замы не хотел — в том числе и Полянский. Все привыкли к спокойной жизни за спиной Бондаря. Поэтому решили искать кандидатуру на стороне: какого-нибудь покладистого, управляемого «варяга», который согласился бы тянуть административную лямку до тех пор, пока тучи над Бондарем разойдутся. И вот тогда Полянский вспомнил, что есть у него в Киеве приятель, Олег Савчук...
— Тут все держалось на взаимной порядочности! — доверительно пояснил Марк Яковлевич. — Я предложил ему должность замдиректора, но сразу предупредил, что все действия он должен будет согласовывать с нами. За это ему гарантировалась возможность развития собственного направления. Однако не прошло и года, как он нарушил договор и повел собственную игру. Ему удалось обаять нашего директора, и академик неожиданно для всех сделал Савчука и. о. и уехал в Москву...
— Простите. Марк Яковлевич, — перебил его я, — но такие вещи не делаются мгновенно. Вы ведь были не последним лицом в институте и имели большое влияние на Пологрудова, не так ли?
— Конечно, да! — живо согласился Полянский. — Конечно, я не был последний человеком. Я был секретарем партбюро, и Пологрудов обсуждал со мной вопрос о назначения Савчука... Но я тогда считал, что не происходит ничего страшного. Савчук по-прежнему прислушивался к моему мнению и заверял, что в любой момент готов освободить место. Он прекрасно усыпил   нашу бдительность!..
– А потом она проснулась, и вы начали войну?
— Войну начали не мы. Мы еще наивно надеялись на мирный исход. Хотя могли бы насторожиться, видя, с какой настойчивостью Савчук впихивал своих людей во все дыры: в ученый совет, в профком, в партбюро... Вот тут у него талант, этого у него не отнимешь! Стратег!.. Но, когда Бондарь защитился, — а произошло это в ноябре прошлого года, — сам собою встал вопрос: не пора ли платить по векселям? Мы поговорили с Олегом, и что же он сделал? Он издал приказ о сокращении штатов: в некоторых лабораториях — по одному-два человека, своих киевлян вообще не тронул, у меня сократил троих, а у Бондаря — пятерых из двенадцати! Хорош рождественский сюрприз, не правда ли?
Улыбка Полянского из иронической превратилась едва ли не в торжествующую. Рассказанное им, конечно же, освещало события под неожиданным углом, но можно ли принимать его слова безоговорочно? В изложении Савчука вся история выглядела совсем иначе, а кто-нибудь третий рассказал бы ее и вовсе по-другому. Попробуй тут докопайся до истины!
— Все это любопытно, но что вы хотите от меня?
— Я хочу, чтобы вы не торопились подписывать приказ, проект которого вам оставил Савчук. Вы порядочный человек, зачем вам быть марионеткой?
«О приказе Зиночка растрезвонила! — догадался я. — А он, значит, считает меня порядочным человеком и на этом основании предлагает поступить непорядочно по отношению к Савчуку. Оригинально!»
— Спасибо за беседу! — сказал я холодно. — Если хотите, могу дать совет: кончайте всю эту бузу, и будем заниматься наукой. Так ли важно, кто будет директором?.. А насчет приказа... Есть решение партийного собрания, и у меня нет оснований это решение оспаривать. Я приучен к дисциплине.
— Очень жаль, очень жаль?.. – с квелой миной протянул Полянский. — Я думал, вы умный человек...
Я не обиделся. Все относительно. Каждый умен на свой лад. Один играет в шахматы, другой — в преферанс. Абсолютно ясно было одно: Бондарь проиграл и поэтому обречен, двум медведям в одной берлоге не жить.
— Тогда у меня к вам еще маленькое дельце... — Марк Яковлевич сделал смиренное лицо и протянул мне бумагу. — Подмахните, не сочтите за труд!
Это было представление, на командировку в Москву. В представлении значилось: обсуждение хода выполнения хоздоговорной темы, работа в патентной библиотеке, редактирование монографии... Ничего срочного.
— Простите, Марк Яковлевич, я не могу это подписать.
— Почему? Савчук не велел? — быстро спросил Полянский и пытливо заглянул мне в лицо.
Его  догадливость смутила меня. Признаться в том, что Савчук действительно «не велел», значило дать новый повод для жалоб в какую-нибудь инстанцию. Но чем иным можно мотивировать отказ? У людей есть командировочный фонд, есть вопросы, которые нужно решать в Москве и в других городах...
— Ну, хорошо... Можете не отвечать, — сказал Полянский, — и так понятно! А в Ленинград я могу слетать? У меня там тоже есть дела.
— Боюсь, что тоже нет.
— А в Южно-Сахалинск?
«Вот уж, действительно, лиса! — мысленно усмехнулся я. — Готов хоть через Северный полюс лететь. Но разве порядочно не давать людям ни одного шанса для защиты? Даже преступникам такое право дается».
— В Южно-Сахалинск — пожалуйста!
Оставшись один, я открыл папку с грифом «На подпись» и еще раз прочитал уже подписанный мною приказ о расформировании лаборатории Бондаря. Все формулировки были безукоризненны, всем сотрудникам предоставлялась работа в других подразделениях. Например, Бондарю предлагалась должность старшего научного сотрудника в лаборатории мониторинга океана. Этой лабораторией руководил Миша Бойченко.
Мишу я знал довольно хорошо. Когда-то, а точнее, шесть с лишним лет назад, я по просьбе Савчука писал рецензию на его диссертацию и познакомился с ним весьма близко. Парень произвел на меня благоприятное впечатление, да и диссертация была не глупая. Здесь, в Приморске, как я успел понять, Бойченко занимался автоматизацией обработки спутниковой информации. Бондарь, специалист совсем в иной области, вписаться в эту работу никак не мог. К тому же он был доктором, хотя еще и не утвержденным, и предложение работать под началом молодого кандидата мог расценить только как оскорбление.
Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что рассказ Полянского вовсе не на сто процентов соответствует действительности, но, если в нем есть хоть доля правды, в ней следовало разобраться. Но как это сделать, если институт расколот на два лагеря? Сыщи-ка тут беспристрастного летописца! Человеку свойственно умалчивать невыгодное для себя я выпячивать выгодное, такова уж человеческая природа... Положение осложнялось тем, что я был в институте человеком новым и не мог рассчитывать на большую откровенность в разговорах с людьми. Какое-то исключение составляли киевляне, которых я более-менее зиал, и в первую очередь — Миша Бойченко. Именно с ним я и решил поговорить, не откладывая.
Я позвонил Мише по внутреннему телефону и попросил зайти ко мне. К сожалению, этот разговор почти ничего не дал: Миша слово в слово повторил то же самое, что я слышал и от Савчука. Это, с одной стороны, успокаивало — ведь так хотелось верить в правоту Олега! Но, с другой стороны, настораживала странная скованность молодого завлаба, чуть ли не заученность его ответов. От некоторых вопросов он вообще уходил: «Я об этом ничего не знак» или «Спросите лучше Олега Семеновича».
В конце концов, я не выдержал и спросил с нарочитой резкостью;
— Миша! Ну что вы все время киваете на Олега Семеновича? Неужели у вас нет собственного мнения? Вы же мыслящий человек, а не компилятор чужих программ!
Мой выпад достиг цели — Миша обиделся.
– У меня есть собственное мнение! — ответил он с прорвавшимся достоинством. — Но оно настолько мое собственное, что позвольте мне оставить его при себе!
— Не снисходите, что ли? — подковырнул я еще больше. — Или боитесь, что переубедят? Я что-то вас не   пойму!
Бойчеико посмотрел мне в глаза и усмехнулся: — Все-то вы понимаете, Андрей Любомирович! Вы же не первый день знаете Олега Семеновича, знаете, какой он человек!
— Какой?
— Сами знаете — какой.
Мне оставалось только пожать плечами. Единственно, в чем я убедился, так это в том, что Миша. Бойченко уже не тот мальчик со светлым взглядом, каким я знал его в Киеве. Жизнь парня потерла и, может быть, даже побила. А может быть, вовсе и не жизнь? Олег Семенович?..

После неудачной попытки встретиться с Обориным Бондарь опять позвонил ему домой. И опять попал на Вику. Она сказала, что у Юрия большие неприятности, крупная авария на химкомбинате. Поздним вечером следующего дня Оборин позвонил ему сам.
— У меня цейтнот, — объяснил он. — Поэтому если хочешь поговорить, го приходи сейчас.
— Прямо сейчас? — переспросил Бондарь.
— А что?.. Ах, да! Уже почти полночь. Сделаем так... — Он понизил голос почти до шепота: — Я скажу Вике, что пойду погулять перед сном — голова действительно разламывается, — и  выйду. Мы с тобой походим по улице и поговорим.
Оборин жил в центре города, в его старой и тихой части, отгороженной от шумных улиц небольшим тенистым сквером. В начале пятидесятых там были построены два пятиэтажных дома, с высокими окнами, лепными карнизами и гипсовыми статуями на крыше. Квартиры в этих домах традиционно занимало городское и областное начальство. К одному из домов примыкал райотдел милиции, к другому — во¬енная комендатура. Здесь всегда было тихо и спокойно.
Они встретились у входа в сквер. Поодаль, в переулке, маячили фигуры двух патрульных милиционеров.
— Расскажи все поподробнее, — попросил Оборин.
— Подробности не так уж важны, — пожал плечами Бондарь. — Все решила позиция Зверева. Ты обещал, что он поддержит меня...
— Я сделал все, что мог. Но твой «друг» Савчук каким-то образом сумел выйти на первого...
— Парень гвоздь! — усмехнулся Бондарь. — Без мыла куда угодно залезет! И он что, пообещал Баженову вычислительный центр коллективного пользования?
— Я не знаю, что он ему пообещал. Насколько я понял, Баженова возмутил гам факт, что люди хотят добиться увольнения директора. Он считает, что эта прерогатива принадлежит лично ему.
— Значит, шансов никаких?
— Думаю, что да. И поверь, Виталий, мне, может быть, еще горше, чем тебе. Ты хоть можешь уйти из-под Савчука. Ты доктор наук, специалист! А вот я обречен терпеть своего хама и лакировщика, потому что он первый, потому что наверху его поддерживают такие же проходимцы, как он. Слава богу, что хоть не все там такие!
— А как он стал первым?
— История очень простая, можно сказать, типичная. Еще в вузе вступил в партию и, пока другие старались стать грамотными инженерами, «горел» на общественной работе. После института — райком комсомола, а дальше дорожка натоптанная! Не умея ничего делать сам, он учит других. Я хоть на заводе поработал, худо-бедно и сейчас еще сумею построить какой-нибудь буксир или сейнер, а Баженов гвоздя никогда не забил!.. Вызубрил несколько цитат из Ленина и Маркса и прикрывает ими свою пустоту... Впрочем, ладно... Ты и так знаешь мое к нему отношение. Скажи мне лучше вот что... Ты говорил, Савчук привез нового зама.. Его фамилия, кажется, Поперечный...
— Да, Поперечный, Андрей Любомирович.
— Он не с Украины?
— Из Москвы. Хотя до Москвы работал на Украине, в Киеве. А что, тебе это имя знакомо?
— Фамилия знакома, и отчество. Мой отец воевал в отряде, которым командовал Любомир Петрович Поперечный. У меня фотография сохранилась…
— Ты думаешь, наш архаровец — его сын?
— Не знаю. Но Любомирович — отчество редкое.
— Между прочим, именно он подписал сегодня приказ о разгоне моей лаборатории! — раздраженно заметил Бондарь. — Судя по всему, он такой же прохвост, как и Савчук!
— Иногда человек бывает против своей воли втянут в действия, которые он не одобряет, —- возразил Оборин. — За человека надо бороться!
— Может, ты еще за Савчука будешь бороться? Он тоже жертва обстоятельств? И твой Баженов?
— В конечном счете, они тоже жертвы. Но это уже конченые люди, их исправит только могила. А за других надо бороться, В этом я и вижу свою задачу партийца.
Бондарь недоверчиво хмыкнул и полез в карман за сигаретами.
— Может, ты и прав, — сказал он, — но тут я тебе не помощник. Для меня Поперечный хуже Савчука. Тот хоть за свой интерес воюет, а этот, фактически, наемник. Савчук купил его должностью, окладом, и он ему служит, как верный пес. Благодаря таким савчуки и процветают!
— Ты ошибаешься! — покачал головой Оборин. — Они процветают, в первую очередь, благодаря Баженовым.

Говорят, человеку икается, когда его кто-то вспоминает. Мне в тот поздний час не  икалось. Вечер выдался на редкость славный — звездный и теплый, — и мы с Раей отправились на прогулку.
По узкой улочке, переходящей в крутую, дикую тропинку, мы спустились к заливу, сонно всхлипывающему в темноте, и, взявшись за руки, как дети, пошли, забывая о времени, по хрустящей под ногами гальке. Пахло водорослями и еще чем-то морским, на противоположном краю залива мерцала цепочка огней.
Это было похоже на чудо. В двух шагах от освещенных улиц, от бензиновой гари и заплеванного асфальта лежало живое море, загадочное и простое, как мир. Здесь не было места интригам, лжи, зависти, здесь царствовали Любовь, Гармония и Ее Величество Эволюция. Миллионы лет природа воздвигала свой храм, руководствуясь принципом оптимального баланса, открытого людьми лишь в двадцатом веке. Здесь все грациозно и хрупко, как в карточном замке: тронь одну карту — повалятся остальные. Здесь даже дышать нужно с оглядкой. Но человек самонадеян до умопомрачения! Не изучив как следует законов, по которым живет весь этот огромный и бесконечно сложный мир, он в суете своей представляет его то кладовой, то мастерской, то полигоном. Вот уже и царь тайги, гонимый голодом и визгом бензопил, идет в город и промышляет дворняжками!.. Что оставим мы нашим детям? Одних воробьев?..
— Скорей бы лето! — сказала Рая, мечтательно глядя на черную воду, в которой качались негаснущие искорки звезд. — Я бы плавала каждый день! А если будет яхта, как обещал Олег Семенович, то это вообще будет сказка!..
— А как у тебя на работе, малыш? — поинтересовался я. — Что новенького?
— Что новенького?.. — Рая засмеялась чему-то негромко и взяла меня под руку, прильнула на ходу. — Ну, например, узнала кое-что про Бондаря... Тебе известно, что за история была у него? Ну, амораловка, о которой говорил Олег!
— Нет. Да мне и не особенно интересно. Все такие истории похожи друг на друга, как диетические яйца: мужик заводит себе любовницу, жена узнает и бежит в партком. Я не угадал?
– Почти угадал. Только амораловки никакой не было. Сегодня девочки в лаборатория разговорились... Он полюбил другую женщину и решил развестись. И раз-велся! И женился, и у них уже двое детей. Он просто молодец, этот Бондарь!.. Ну, представь, что ты остался бы жить со своей прежней женой... Неужели это было бы более морально, чем развестись?
Мне и в самом деле было трудно представить, как бы я остался жить со своей первой женой, потому что с Раей я познакомился уже после того, как Людмила подала на развод. Я только-только выписался из больницы после аварии, ходил с палкой и никак не мог понять, какая муха укусила Людмилу. Я, в общем-то, соглашался, что любовь давно ушла, но разве это единственное, ради чего существуют семьи? И разве дочери не нужен отец?..
Что же касается Бондаря, то наверняка не все было так просто, как казалось моей юной и прекрасной жене. Очень сомнительно, что за обыкновенный развод его так высекли. Было еще что-нибудь, это уж как нить дать!
— А у тебя что новенького? — спросила Рая. — Как прошел твой второй день в директорском кресле?
— О! — усмехнулся я. – Кресло еще то! Успевай поворачивайся!..
С утра я собирался продолжить изучение отчетов Шилова. Однако, придя в институт, — на этот раз Зиночка была уже на месте, — застал в приемной Петра Геннадьевича собственной персоной.
Оказалось, что Полянский углядел вчера у меня на столе отчеты Шилова и не преминул поделиться этой информацией с автором. Тот решил, что гангстер-москвич намерился заграбастать его лабораторию, не спал всю ночь и ни свет, ни заря прибежал выяснять отношения.
Я попытался его успокоить, объяснил, что просто знакомлюсь с тематикой института, а с его лаборатории начал потому, что тоже интересуюсь экологией.
Последнее признание насторожило Шилова еще больше.
— А каковы, извините, вообще ваши планы? — спросил он угрюмо.
Я терпеливо рассказал о своих планах, о том, что меня интересует проблема устойчивости экологических систем, и что мне хотелось бы в кооперации с уже работающими на Дальнем Востоке специалистами продвинуться к созданию некой глобальной модели, которая могла бы описывать взаимодействие человека с природой.
— Я надеюсь, мы найдем с вами общий язык. Ваши работы кажутся мне очень незаурядными. У вас нестандартный подход к многим вещам. Наверное, это определяется тем, что вы не ограничиваетесь чисто математическими методами. Ваш заместитель, Мусатов... Он, если не ошибаюсь, биолог?..
— Да, он биолог! — с раздражением ответил Шилов. — Но имейте в виду: забить между нами клин вам не удастся!
«О господи! — вздохнул я. — Они тут все зациклились на борьбе! С ними невозможно говорить о работе». Но все-таки решил сделать еще попытку и спросил Петра Геннадьевича, как у него дела с докторской. И зря! Оказалось, что эту тему как раз трогать не следовало. Лицо Шилова вдруг покрылось потом, руки, без того не знавшие покоя, затряслись, как у алкоголика.
— А что вам!.. А что вам моя диссертация! — как-то жалобно выкрикнул он, вскакивая со стула. — Какое вам дело до моей диссертации! Это мое личное дело, я вам докладывать не обязан! Даже Савчуку не обязан!..
«Да он просто трус! — подумалось мне с грустью. — Сидел бы, действительно, и не рыпался, защищал свою докторскую, добывал жемчужины знаний — себе на радость, институту во благо».
Едва я отошел после разговора с Шиловым, как раздался звонок из Москвы — звонил Савчук. Голос его был бодр и весел. Но едва Савчук узнал, что Полянский улетел в Южно-Сахалинск, как тут же взорвался:
— Как улетел?! Я же тебе строго-настрого!..
— Я понял, что ты имел в виду только Москву, — возразил я самым невинным тоном.
— Да он же оттуда в Москву помчится, как ты не понимаешь! Он тут всю академию на уши поставит! Ну, спасибо! Ну, удружил!..
Мои попытки оправдаться Савчук оборвал и наказал до его приезда самодеятельностью больше не заниматься.
Я корил себя за то, что поддался абстрактному гуманизму и подыграл Полянскому. Добро бы хоть этот Полянский был мне симпатичен!.. «Может, я сделал это ради Бондаря? — спрашивал я себя. — Но что мне Бондарь, что знаю я о нем?.. Или же поступил так из стремления к справедливости? Но абсолютной справедливости не существует, как не существует абсолютной истины. Всегда кто-то получает больше, а кто-то меньше, и всегда, находятся люди, не довольные таким положением вещей...» И я сказал себе, что отныне буду тверд и стоек, как крепостная башня. Кто не с нами, тот против нас.

Савчук вернулся из Москвы в ночь с воскресенья на понедельник. А в понедельник было Первое мая...
Приветливый и доброжелательный, он появился в праздничной колонне, всем улыбался и норовил сказать что-нибудь шутливее.
Рае он поцеловал руку и заверил, что пол-Москвы передавало ей приветы.
— Вы не поверите: даже на улице останавливали!
— Конечно, не поверю! — смеялась она. —  Но все равно спасибо! «Кажется, с Полянским обошлось! — отлегло у меня от сердца. — Иначе Олег не сиял бы, как медаль». Но на всякий случай решил спросить.
— Все нормально! — небрежно махнул рукой Савчук. — Я поймал его прямо в аэропорту и тем же рейсом завернул обратно на Сахалин.
— И он послушался?
— А куда ему было деваться? Он только на собраниях смелый, на виду... Так что не переживай! — Олег дружески похлопал меня по плечу. — Все нормально!.. После праздников начнем реорганизацию. Я хочу создать в институте четыре отдела и поставить во главе верных людей. Одним отделом будешь руководить ты, вторым — Бойчеико, третьим — Шестерихин, а четвертый возьму я сам...
Колонна меж тем шла уже по праздничной улице, то ускоряя, то замедляя шаг, подгоняемая на перекрестках милицейскими мегафонами. Из динамиков, развешанных на крышах домов, гремели бравурная музыка и не менее бравурные призывы. Рая крепко держала меня под руку. В другой руке у нее была связка рвущихся в небо шаров, наполненных гелием.
— Извини, Олег! — возразил я, стараясь перекричать динамики. — Но, по-моему, Бойченко на завотделом не тянет. Я бы хотел взять его к себе. Он у тебя зациклился на спутниках, а что с ними делать дальше, не знает. Мониторингом у него и не пахнет!.. Еще бы я взял Куделина и Шилова.
— Шилова я тебе дам, — отвечал Савчук. — А с Куделиным ты не справишься! Мужик он ершистый, колючий... С ним твердость нужна. Пусть с ним Миша воюет!
— Ты считаешь Мишу образцом твердости?
— За Мишу не волнуйся! Все, что надо, он сделает, кровь из носу. А что касается мониторинга... К мониторингу сейчас интерес спадает. Сейчас на Дальнем Востоке, оказывается, важно совсем другое!
— Что же именно?
— Две вещи, Андрюша. две вещи!.. Первое — это вычислительный центр коллективного пользования. Тут у меня вопрос решен, мои хлопцы этим уже занялись... А второе — это проблема транспорта. Через Дальний Восток идут огромные потоки грузов! И в недалеком будущем эти потоки возрастут еще в несколько раз. А из-за того, что транспортом никто толком не управляет, теряется огромное количество времени: на перегрузке, на нестыковке графиков и так далее. А время — это деньги. Тут можно заработать не менее десяти миллиардов рублей. Подумай — миллиарды!.. И я бы хотел, чтобы ты курировал эту проблему, держал ее под своим контролем.
— Но я никогда не занимался транспортом! — возразил я.
— Ну и что с того? — пожал плечами Савчук. — Ты специалист по сложным системам, значит, справишься и с транспортом. Главное, чтоб мы с тобой не упустили из своих рук важное направление.
— Что-то я тебя не пойму!.. — Я был вынужден уже чуть ли не в ухо кричать Савчуку: так громко гремела музыка. — Вчера у тебя — мониторинг, сегодня — ВЦКП, завтра — транспорт… А что будет послезавтра?..
– Больно ты строг ко мне, Андрюша! — покачал головой Савчук, и на лице его распустилась улыбка — простецкая, нараспашку, как этот майский, праздничный день. — Прямо прокурор?.. Не надо, милый, путать стратегию и тактику, цель и способы ее достижения. Мы же с тобой умные люди! Мониторинг, транспорт и прочее — это средство. Цель же для нас с тобой я вижу общую, светлую — стать член-коррами, а потом и академиками. Не век же нам мариноваться в заурядных докторах!
«Ого! — сказал я себе. — Значит, все-таки метишь в падишахи!» Но я-то хотел всего лишь заниматься системной экологией. И отдел мне был нужен настоящий, а не на бумаге.
Колонна в это время вышла уже, чуть ли не выбежала, на центральную площадь, увенчанную многоэтажной обкомовской «башней», похожей на ученический пенал, поставленный на попа. На невысокой плоской трибуне, пристроенной на скорую руку к памятнику Борцам за власть Советов, завиднелись велюровые шляпы областного и городского начальства. «Слава советской науке!» — в тысячу децибелов грянули динамики. «Ура-а!..» — нестройно прокатилось по колонне. Рая отпустила шары, и они умчались в голубое небо, быстро теряясь среди таких же разноцветных гроздей.
Я глянул мельком на трибуну и запечатлел человека, стоявшего в центре, — с терпеливой, заученной улыбкой на лице, с ладонью, поднятой в театральном, ни к кому не обращенном приветствии... «Это и есть, видать, наш первый секретарь, которому так завидует Олег! — подумал я на бегу. — Кому, интересно, нужны эти демонстрации — нам, бегущим по площади, или им, взирающим на нас с трибуны? А может, они вообще никому не нужны?..»
Два праздничных дня растаяли, как шары в голубом небе. Будни начались с того, что Бондарь подал заявление об уходе. Савчук это заявление с удовольствием подписал.
В этот же день произошло еще одно примечательное событие. В приемную позвонили из обкома и попросили, чтобы Андрей Любомирович Поперечный через десять минут был у телефона — с ним будет говорить второй секретарь.
Зеленоглазая Зиночка проинформировала об этом вначале директора, а уже потом доложила мне. Тут же в моем кабинете появился и Савчук,
— Ты что, с ним знаком? — спросил он.
— Никогда! — искренне ответил я. — Даже не знаю, как звать. Как, кстати?
— Оборин, Юрий  Владимирович?  Интересно, что бы могло  ему  понадобиться? Почему секретарь обкома звонит не директору, а заму? Может, он узнал, что я полетел в командировку, и думает, что еще не вернулся? А?
— Ну откуда я знаю, Олег? Я в еще большем недоумении, чем ты!
— А можно, я посижу тут, послушаю?
— Ради бога! — ответил я, но невольно подумал, что Савчук ведет себя излишне суетно, словно завмаг средней руки при известии о прибытии ревизора. Ну, звонит! Ну, второй секретарь! Не принц же голландский!.. Что за паника? Почему секретарь обкома не может позвонить заместителю директора академического института?
Раздался звонок. Я снял трубку:
— Поперечный у телефона!
— Здравствуйте, Андрей Любомирович! — услышал я мужской голос, — С вами говорит Оборин, секретарь обкома.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович! Я вас слушаю!
— Извините, Андрей Любомирович, наверное, я оторвал вас от важных дел, но я хотел бы задать вам несколько вопросов. Я знаю, вы недавно в Приморске... Скажите, пожалуйста, ваш отец родом не из Киева?
— Из Киева.
— А звали его не Любомир Петрович?
— Именно так.
— Он командовал партизанским отрядом?
— Да, но...
— Извините еще раз, но мне очень хотелось бы с вами повидаться. Конечно, в удобное для вас время. При встрече я вам все объясню.
— Хорошо! — ответил я, — А когда удобно вам?
— Завтра в два часа вас устроит?
— Вполне.
— Тогда всего доброго! До завтра!
Я положил трубку и посмотрел на Савчука. На лице у него была написана высшая степень внимания.
— Вот так! — сказал я с какой-то неловкой улыбкой. — Приглашает на беседу.
— Это я понял, — кивнул Савчук. — Что ему от тебя нужно?
— Не знаю, не сказал. Объясню, говорит, при встрече.
— А зачем он тебя спрашивал, из Киева ты или нет?
— Я не знаю!
Мне отчего-то не хотелось уточнять, что вопрос касался не меня самого, а отца.
— А что он еще спрашивал? Если можно — слово в слово.
Савчук пер на меня танком — вынь ему все и положь! Мне стало смешно.
— Ты прямо как следователь! Как тот папаша Мюллер!.. Да не спрашивал он ничего особенного, что ты так волнуешься?
Савчук чуть обмяк, почувствовав, видимо, что его напор и в самом деле выглядит странновато, и тоже улыбнулся.
— Тут поневоле станешь Мюллером! — сказал он. — Ведь этот Оборин — друг-приятель нашего Бондаря, чтоб ты знал! Они с ним в одной команде, в одной лодке гребли. Так что, я думаю, этот звоночек неспроста!.. Ты сходи, конечно, а потом мне все расскажешь. Наверняка он будет клинья забивать!
— Но послушай! Если секретарь обкома друг Бондаря, почему Зверев поддержал тебя? Что-то тут не вяжется!
При этих словах Савчук расцвел, как девушка при комплименте.
— Бондаря погубила самонадеянность! — ответил он торжествующим тоном. — Он думал, если у него друг секретарь обкома, так он уже кум королю! Ха-ха-ха! Второй секретарь, чтоб ты знал, такая же «шестерка», как и наш уважаемый Сергей Матвеевич Зверев! То есть он, конечно, обладает властью, и немаленькой, но лишь до тех пер, пока его желания не расходятся с желаниями первого секретаря. Я это учел и вышел на Баженова. Я пообещал сделать для области ВЦКП и объяснил, что смогу сделать его только в том случае, если в институте не будет «пятой колонны».
— Он так ему нужен, этот вычислительный центр?
— Конечно, нет! Между нами, он вообще на всю нашу дальневосточную науку смотрит как на обузу, а ученых считает дармоедами. Но ему хочется чем-то блеснуть перед Москвой: мол, тоже не лаптем щи хлебаем! Пусть козырнет!..
Я и в самом деле не представлял, что нужно от меня Оборину. Можно было догадываться, что разговор будет как-то связан с моим отцом, но как именно? И почему вообще секретарь обкома заинтересовался личностью Любомира Петровича Поперечного? И откуда он знает про партизанский отряд?..
Я плохо помнил внешность отца. Мне было шесть лет, когда я видел его в последний раз, а все фотографии погибли во время эвакуации, пропали под бомбежкой. В памяти сохранились лишь колючая щетка усов, пропахших табаком, потертая кожаная куртка да мотоцикл «ПМЗ» — огромный, двухцилиндровый, с коляской – предмет восхищения и зависти всех соседских мальчишек.
О том, что отец остался в тылу и что он командовал партизанским отрядом, мы с матерью узнали только после войны, да и то не сразу, потому что отряд был полностью уничтожен карателями и обстоятельства его гибели долго расследовались спец-органами.
Так что, по сути, мне было мало что известно об отце, и предстоящая встреча с секретарем обкома меня волновала. Вдруг я узнаю какие-то подробности об отряде?.. И где? На самом краю России, в немыслимой дали от тех мест, где сражался отец? Поскольку он до войны был кадровым партработником, то информация о нем могла пройти именно по партийным каналам. Может быть, его даже решили наградить посмертно: сейчас это не редкость. Во всяком случае, любые новые сведения представляли для меня интерес.
К зданию обкома я приехал за полчаса до назначенного времени.
Площадь еще была красна от флагов и транспарантов, но лица прохожих уже заострились обычной, будничной деловитостью. Гремели трамваи, шуршали легковушки, и совсем рядом, неправдоподобно рядом, маячили стрелы портовых кранов и белые мачты кораблей. Бронзовый трубач в распахнутой шинели и буденовке гордо смотрел с гранитного пьедестала, закончив свой великий и яростный поход. На его фоне фотографировались молодожены.
Я вышел на набережную, манившую криком чаек, синим блеском воды.
При ближайшем рассмотрении вода оказалась вовсе не синей и даже не зеленой. Мутновато-коричневая, с радужным маслянистым отливом, она тяжело колыхала на себе месиво из щепок, разбитых ящиков и бочек, пустых бутылок, обломков пенопласта и прочего плавучего хлама. А замызганные, перепачканные чайки кричали оттого, что не могли поделить плавающую в воде булку.
Одинокий рыболов в болоньевой куртке неопределенного цвета и в джинсовой кепке с заграничной надписью с завидным терпением наблюдал за безжизненным поплавком. В стеклянной банке, стоявшей у его ног, лениво шевелили хвостами две рыбешки величиной не более пальца.
— Живцов ловите? Для приманки? — осведомился я.
Рыболов, мужчина моих лет, с крепким обветренным лицом, посмотрел на любопытствующего гуляку и равнодушно ответил:
— Коту ловлю. А он не жрет, собака!.. Яма помойная, а не бухта!
— Но дальше от берега, наверное, почище?
— В океане, конечно, почище. Да и тo! Я плавал... Иной раз целый день идешь, а вокруг все нефть. Откуда что берется! Недавно по телеку говорили: в крови у пингвинов дуст нашли. Это сколько же дуста надо в океан высыпать, чтобы он до Антарктиды добрался!
«А сколько надо вылить в него нефти, чтобы пароходы могли идти по ней сутками!» — подумал я и, удрученный, побрел прочь, к горделивой башне обкома.
Пропуск мне был заказав. Молодой милицейский сержант долго изучал паспорт, сверял фотографию с внешностью владельца, наконец вернул вместе с пропускам и вежливо кивнул;
— Вам на седьмой этаж!
В просторном и бесшумном лифте, с зеркальными стенами и зеленым электронным табло, на котором зажигались номера этажей, я оглядел себя, пригладил волосы, поправил узел галстука и подумал с невольной усмешкой: «Робею, как пионер. Вроде к грехов никаких за мной нет, а вот, поди ты!.. И когда это мы изживем в себе экзекутора Червякова, «маленького человека»? Тысячу раз нрав был Чехов, когда говорил, что человек лишь в той мере становится человеком, в какой выдавил из себя раба... Не смешно ли? Иду к товарищу по партии, к единомышленнику, а мандражу, словно жулик, вызванный к прокурору. А еще над Олегом смеялся!»
Так говорил я себе, поднимаясь в бесшумном, стремительном лифте, но в памяти с нехорошей отчетливостью возникла недавняя сцена на пригородном шоссе: черная машина с зашторенными окошками, мотоциклисты, припавшие к рулям, и лающий металлический окрик: «Стоять! Всем стоять!» И это было не смешно.

Авария на химкомбинате еще более обострила отношения Оборина и первого секретаря. Несколько дней Юрий Владимирович почти не появлялся у себя в кабинете, лично руководил работой экспертов, вникал в технические подробности. Однако дела вынуждали его заскакивать и в обком, и однажды он нос к носу столкнулся с Баженовым — их кабинеты находились на одном этаже. Тот поздоровался весьма неприветливо и раздраженным голосом процедил:
— Что здесь делаешь? Твое место сейчас на комбинате! Пока он не даст продукцию, чтоб я тебя здесь не видел — только на бюро или если вызову. Работать надо, а не болтаться тут по коридорам!
— Но у меня и здесь работа! Я все-таки второй секретарь обкома!
— Вот именно — второй! Ты отвечаешь за промышленность и должен лично контролировать главный промышленный объект области. А текучкой пусть занимается аппарат. Имей в виду: комбинат — объект государственной важности, и если ты его заморозишь, тебе не поздоровится!
— Ты меня не пугай! — ответил Оборин, тоже переходя на «ты». — Не я этот комбинат строил, не я принимал, так что отвечать будем вместе!
Как говорят в народе, это был «тонкий намек на толстые обстоятельства». Комбинат был детищем Баженова. Его досрочный звонко разрекламированный пуск немало способствовал в свое время перемещению Виктора Петровича на пост первого секретаря. Не эта ли досрочность явилась истинной причиной аварии? Не она ли создала атмосферу «сойдет и так»?..
Взгляд Баженова насторожился, барственной самоуверенности в нем поубавилось. «Что-то больно храбр мой второй! — подумал он с расчетливостью профессионального политика, — Надо выяснить, кто именно поддерживает его наверху и как крепко тот человек там сидит».
— Ты не особенно задавайся, — посоветовал он, на всякий случай смягчая тон. — Поскромнее себя держи. Не забывай разницу в нашем положении. Когда я был вторым, я отвечал за комбинат, теперь ты второй — ты отвечаешь. А с меня спрос особый: я за всех вас в ответе! — И, сделав важное, лицо, он проследовал к себе в кабинет.
Оборин проводил взглядом его высокую, чуть сутуловатую фигуру и подумал с горечью: «Вот, вот! Особый спрос, особые права!.. Вне критики, вне досягаемости... Что это — отрыжка тридцатых годов или приобретение уже нашего времени? Всего-то ступенька между ним и мной, а кажется, что пропасть. Неужели и меня все нижестоящие воспринимают точно так же?.. Хочется верить, что не так. Во всяком случае, я никому не «тычу». Если мы, партийцы, будем строить свои отношения на чванстве и чинопочитании, то какое моральное право мы будем иметь руководить другими людьми, к каким идеалам можем их звать?..»
Именно на этот день у него была назначена встреча с Андреем Любомировичем Поперечным, были и другие дела. Комбинатом занимались вполне надежные и квалифицированные сотрудники. При необходимости можно будет вмешаться, но только при необходимости. Обязанности секретаря обкома не сводятся к заботе об одном предприятии, даже если это крупнейшее предприятие области. Баженову хочется видеть вокруг себя подобострастных исполнителей? Перетерпит, не тридцать седьмой год!
Оборин прошел в свой кабинет.  Электронные часы на столе показывали 13.45.
Он достал из ящика стола знакомую с детства фотографию, пожелтевшую за сорок лет, еще раз всмотрелся.
История этого снимка была такова. Во время одной из операций партизаны захватили немецкий штабной «виллис». Среди трофеев оказалась «лейка» с наполовину отснятой пленкой, принадлежавшая кому-то из офицеров. Пленка могла представлять интерес для Центра, и командир отряда Любомир Петрович Поперечный распорядился переправить ее вместе с захваченными документами в городское подполье, откуда был выход на Москву. А поскольку в фотоаппарате оставались неиспользованные кадры, решили запечатлеться для потомков.
В городе пленку проявили, но в Центр передать не смогли: она так и осталась в архиве подполья. Снимок на фоне хаты отец Оборина впервые увидел уже после войны, когда его вызвали в НКВД для выяснения обстоятельств гибели отряда. А получить в руки смог значительно позднее, в шестьдесят втором. Сыну он о войне рассказывал мало, говорил, что правда слишком жестока, а врать язык не поворачивается, вранья и в книжках много написано. О командире отзывался с неизменным уважением: «Это был настоящий человек! Таких я не встречал ни до, ни после».
«Интересно, каков у него сын? — подумал Оборин, откладывая фотографию в сторону. — Виталий о нем плохого мнения, но Виталий субъективен, он видит лишь одну сторону. Надо присмотреться к этому Поперечному. Он человек свежий, столичный... Может быть, именно его со временем можно будет сделать директором Института кибернетики... Баженов не придает науке значения, потому что живет только сегодняшним днем, только сегодняшним успехом. Он не хочет думать о том, что через три-четыре года область начнет задыхаться от нехватки рабочих рук — они уже и сейчас в дефиците. А это значит, что уже сегодня надо брать курс на автоматизацию, на научные методы управления производством, на использование вычислительной техники. Мыслимо ли это сделать без института кибернетики?.. Но если во  главе института останется Савчук, толку не будет — одни мыльные пузыри...»
Оборин судил о Савчуке не только со слов Бондаря. Встречаясь с различными сотрудниками научного центра — в том числе и с директорами, — он интересовался их мнением о новом руководителе Института кибернетики. Почти все характеризовали Савчука как конъюнктурщика и авантюриста, мастера давать обещания и не выполнять их. Кто-то даже сказал, что во времена культа это был бы второй Лысенко. И не было ничего удивительного, что такой человек устраивал Баженова — Баженов сам был продуктом того времени. К сожалению, и в ЦК пока что преобладала старая культовская закваска, но вечно так продолжаться не может, в кулуарах уже идут разговоры о грядущих переменах...
На селекторе зажглась зеленая  лампочка. Оборин нажав кнопку связи.
— Юрий Владимирович! — раздался голос секретарши. – Пришел товарищ Поперечный. Вы назначали ему на два...
— Пригласите его! И, пожалуйста, минут через пятнадцать принесите нам чай и бутерброды.

Юрий Владимирович Оборин оказался человеком примерно одних лет со мной — может быть, года на два постарше, — с зачесанными на косой пробор волосами, хрящеватым носом и внимательными серыми глазами. Он вышел из-за стола и, крепко пожав руку, предложил одно из двух кресел, стоявших подле низенького столика у стены.
— Извините, Андрей Любомирович, еще раз, что я оторвал вас от дел, но думаю, что предмет разговора будет интересен нам обоим. Для начала я хочу показать вам одну фотографию... — Он раскрыл лежавшую на столике папку и протянул мне тронутый желтизной фотоснимок. — Посмотрите: не узнаете ли вы здесь кого-нибудь?
Снимок изображал группу людей в военной и полувоенной одежде на фойе типично украинской, крытой соломой хаты. В руках и за плечами у них были автоматы и винтовки, гимнастерку человека, стоявшего в центре, перекрещивала командирская портупея.
Я всмотрелся в лицо этого человека, — почему-то именно оно притянуло мое внимание, — в глаза, пристально и чуть насмешливо глядевшие в объектив, а аккуратную щеточку усов... Что-то дрогнуло во мне, что-то поднялось к горлу, и неожиданные, детские слезы вдруг сделали невидимым мир.
Оборин, наверное, заметил мое состояние. Он тактично отошел к окну, сделал вид, что разглядывает стоявшие у набережной военные корабли, украшенные праздничными флажками.
Бесшумно открылась дверь, и секретарша внесла поднос с чаем и бутербродами. Поставив принесенное на столик, она вежливо улыбнулась мне и, вопросительно взглянув на Оборина — не нужно ли еще чего? — удалилась так же бесшумно.
— Это мой отец? — спросил я, по-прежнему держа в руке фотографию.
— Да, — ответил Оборин. — А вот это мой! — Он подошел и указал на крайнего слеза мужчину, в пилотке набекрень и с автоматом «ППШ» на груди. — Он был на задании в тот день и поэтому остался жив. Вы, конечно, знаете, как погиб отряд?
— В самых общих чертах. Я пытался отыскать кого-нибудь, но не нашел.
— Их окружили и всю ночь обсыпали минами. А утром начали сжимать кольцо. Карателей было в пять раз больше, не вырвался никто. С моим отцом были еще двое, но они потом погибли, а он дошел до Кенигсберга... Там его тяжело ранило, целого места не осталось, а потом после войны чуть не посадили: как это он жив, если весь отряд погиб?
— М-да!.. — горько усмехнулся я. — Сами себе не верили!.. Перед войной половину комсостава постреляли, после войны половину героев в лагеря упекли!..
Ни робости, ни скованности я уже не чувствовал. Секретарь обкома был таким же простым человеком, как и я. Наши отцы вместе воевали, ели кашу из одного котла, глотали одну и ту же пыль на украинских шляхах, у одного костра пели песни...
— Если возможно, я бы хотел иметь копию, — сказал я, возвращая фотографию, — Дело в том, что у меня нет ни одного отцовского снимка. Все погибло, когда мы с мамой эвакуировались. Состав попал под бомбежку, все сгорело...
— Конечно! — кивнул Оборин. — Я сегодня же попрошу переснять. У нас хороший фотограф... А ваша мама, надеюсь, жива-здорова?
Я покачал головой:
— Умерла. Для нее, конечно, была бы большая радость.
Помолчали. Потом Оборин тоже опустился в кресло и придвинул к себе чашку с чаем.
— Давайте перекусим, Андрей Любомирович! Не знаю, как вы, а я еще не обедал. И если не возражаете, еще побеседуем. Расскажите о ваших научных планах! — попросил он. — Я хоть непосредственно и не курирую науку, но, поскольку отвечаю за промышленность, считаю, что необходимо быть в курсе. К сожалению, наша дальневосточная наука развивается как-то в отрыве от нужд региона... Я понимаю, Академия — это в основном фундаментальные исследования, но все-таки хотелось бы, чтобы и для народного хозяйства кое-что перепадало.
— Боюсь, что я вас тоже разочарую, — ответил я. — Я приехал сюда не с целью ускорить развитие народного хозяйства. На мой взгляд, оно и так развивается чересчур бурными темпами. Я имею в виду ту неудержимую страсть, с какой мы уничтожаем наши национальные богатства: лес, нефть, воду и даже воздух. Мы ставим плотины и заливаем тысячи гектаров плодородных земель, осушаем болота и губим при этом уникальные экологические резерваты, тянем нефтепроводы и перекрываем тысячелетние пути миграции оленей... У вас вот тут тигры тоже не от хорошей жизни дворняжек ловят!
— Все это верно! — мягко улыбнулся Оборин. — Мне тоже жалко природу. Но что же делать? Если вы хотите убедить меня, что Дальний Восток следует превратить  в этакий музей под открытым небом для наезжающих из столицы туристов, то мы с вами друг друга не поймем. Здесь живут обыкновенные люди, а не музейные энтузиасты, эта земля — их дом, и они хотят жить здесь так же удобно и добротно, как и вы у себя за Уралом. Они хотят иметь современные квартиры, ездить в автомобилях по асфальтированным дорогам, хотят кушать мясо и пить молоко. А кроме того, у этого края земли есть еще и оборонное значение. Так что при всей любви к природе мы вынуждены ее теснить, у нас нет другого выхода, мы реалисты.
— Я тоже реалист и вовсе не ратую за музейную неприкосновенность природы. Но масштабы нашего на нее воздействия уже таковы, что возникает опасность необратимости. Мы ловим рыбу, пока не иссякает популяция, пашем землю, пока не наступает эрозия, рубим лес, пока из него не уходят тигры!.. Ученые Римского клуба недавно просчитали тенденции развития мировой цивилизации. Оказывается, уже во второй половине следующего века население Земли начнет катастрофически сокращаться — из-за болезней, связанных с загрязнением окружающей среды. Неизлечимый и загадочный СПИД, эпидемия которого разгорается сейчас на Западе, — не первое ли это предупреждение?.. Мы строим сегодня, для нынешнего блага, электростанции и химические комбинаты и отнимаем будущее у своих внуков...
При последних моих словах по лицу Оборина пробежала тень. Я не понял, чем она вызвана. Об аварии на приморском комбинате я ничего не слышал, газеты о ней молчали. Лишь много позже до меня дошли слухи — искаженные и преувеличенные, и я уже задним числом удивился: как это секретарь обкома нашел время беседовать со мной в такой момент на отвлеченные темы!..
— Однако, насколько я знаю, вы кибернетик, а не эколог?.. — вопросительным тоном произнес Оборин, возвращая лицу приветливость.
— Кибернетика есть теория управления, — пояснил я. — Человек нарушил равновесие с помощью техники и с помощью техники должен ее восстановить.
— А вы предполагаете заняться какими-то конкретными объектами? — спросил Оборин.
— Да, но я еще не вник в специфику региона.
— Начните с залива! Еще недавно, в начале века, он считался одним из продуктивнейших мест Тихого океана. Здесь паслись огромные стада камбалы, нерестилась сельдь, дно кишело крабами и трепангами, кальмаров ловили прямо у берега. Сейчас залив практически мертв!..
— Да, я видел, — кивнул  я безрадостно. — Сплошной мазут и пустые бутылки.
— Мазут — это еще полбеды. — От мазута можно избавиться за пару месяцев...
— Что ж вы не избавитесь?
Он посмотрел на меня и как-то странно вздохнул. Я не знал тогда об опыте очистки бухты в Светлом. Не знал и того, что попытка перенести этот опыт в Приморск разбилась об амбиции первого секретаря. «Дешевый авторитет хочешь заработать? Популярности ищешь? — возмутился Баженов. — При Баженове все грязью заросло, пришел Оборин и все засияло?.. Не на это надо тратить энергию, не этим должен заниматься второй секретарь! Твое дело промышленность, и не дай Бог тебе завалить план!»
— Может быть, — согласился я. — Залив — это действительно интересно. Система почти замкнутая, антропогенное давление высокое... Пожалуй, именно заливом я и займусь!
— Тогда я не буду вас больше задерживать и пожелаю удачи!
Он поднялся с кресла, и я поднялся тоже, автоматически отмечая, что о конфликте в институте так и не было сказано. Олег сильно преувеличил степень близости Бондаря с секретарем обкома, Оборин настоящий коммунист и не путает личное с государственным.
А Оборин уже протягивал на прощание руку:
— Был рад познакомиться! Если возникнут какие-то проблемы, обращайтесь прямо ко мне. А фотографию я вам пришлю. Всего доброго!
Я не удержался и спросил, как он меня «вычислил».
— Чистая случайность! — улыбнулся он. — Услышал фамилию Поперечный — заинтересовался... Смотрю, и отчество сходится. Решил проверить,
«От кого же он услышал? — подумал я. — Наверное, все-таки от Бондаря. Значит, все-таки близки. Но в конфликт вдаваться не хочет. Бондарь проиграл, но наука от этого останавливаться не должна, Это Оборин понимает, с таким секретарем сработаться можно».
Оставшись один, Юрий Владимирович подошел к небольшому сейфу, стоявшему в углу кабинета, открыл его и достал папку с грифом «Секретно». В этой папке хранились акты обследования сточных вод крупнейших предприятий области. Цифры в актах были устрашающие. Почти по всем ядам и канцерогенам концентрации превосходили предельно допустимые в десятки и даже в сотни раз! И вся эта отрава безостановочно извергалась в залив, в волнах которого плескались ничего не подозревающие люди — все население Приморска плюс тысячи курортников со всего Союза,
Обследования были проведены в прошлом году не личной инициативе Оборина. С результатами он выступил на бюро, и бюро приняло формально безукоризненное решение: «Обязать руководителей предприятий принять меры по очистке стоков». Но в последовавшей после этого личной беседе Баженов сказал второму секретарю:
— Не занимайся ловлей блох! И не вздумай выходить с этим наверх. По всему Союзу картина точно такая же, если не хуже, все это знают, и все делают вид, что этого нет. Не надо напрашиваться на роль козлов отпущения или мальчиков для битья. Что сможем, конечно, сделаем, но в целом давай без паники: никто еще не отравился и никто не умер! Предупреди своих «академиков», чтоб держали язык за зубами. У нас и так черт знает какая текучка населения! Перепугаете — вообще народ разбежится.
«Если комбинат будет пущен, загрязнение залива еще увеличится, — подумал Оборин, листая «секретные» акты. — Заболеваемость, может, сразу и не подскочит, но как мы будем выглядеть перед теми людьми, которые заболеют через десять или двадцать лет, когда вся эта гадость накопится в их почках и печени? Не назовут ли они нас преступниками? Можно ли от имени партии лгать и лицемерить?» Люди все равно узнают правду. Но они узнают и наше стремление скрыть от них эту правду. Мы дискредитируем имя партии. Мы строим заводы и разрушаем души... Ко мне приходит серьезный ученый и говорит, что обеспокоен состоянием дальневосточной природы — моей родной природы! — а я не имею права даже показать ему вот эти цифры! Я говорю ему фарисейски: «Не заняться ли вам заливом?» А когда он придет ко мне с результатами, я положу их в эту же папку и попрошу «держать язык за зубами». Когда же все это кончится? Когда мы сможем называть черное черным?
Конечно, Поперечный преувеличивает опасности урбанизации — например, насчет грядущего вымирания человечества, — но и преуменьшать эти опасности не следует. И уж, во всяком случае, нельзя пренебрегать возможностью их научного анализа. Строить плотины, заводы и железнодорожные магистрали — это еще не значит строить коммунизм. «Все для человека, все для блага человека» — это должно быть не только лозунгом. Но, пока у власти баженовы, очень трудно что-то изменить, потому что у них на вооружении совсем другие установки, негласные, но непререкаемые: «план любой ценой» и «лучше завалить работу, чем не исполнить указания начальства». А «после нас хоть потоп» — это даже не установка, это привычное следствие привычного стиля работы. Ведь если каждый человек только исполнитель, то ответственность за результаты не несет никто!»
Он закрыл папку и подошел к окну.
С высоты седьмого этажа хорошо был виден изогнутый клинок бухты, тесно заставленный судами, плавучими доками и портальными кранами, многоэтажье домов, взобравшихся на крутизну сопок, площадь с памятником Борцам за власть Советов. Бронзовый трубач в распахнутой шинели и буденовке пристально вглядывался в город с гранитного пьедестала. Что виделось ему из грома и пламени далеких двадцатых? Такой ли он представлял себе будущую Страну Советов, штурмуя Перекоп и Волочаевку? Какая песня замерла у него на губах?

Прошло три дня.
Из Москвы пришел контейнер с вещами.
— Что будем делать? — спросила Рая. — Когда мы, в конце концов, получим ордер? Ведь Олег Семенович клялся, что квартира «стоит как вкопанная»! Я не понимаю, почему ты боишься напомнить ему лишний раз?
— Спокойно, Раечка! — как можно мягче ответил я. — Ничего я не боюсь! Просто понимаю, что желаемое не всегда совпадает с действительным, и нелепо упрекать человека в невыполнении того, что зависит не только от него.
— Я тоже понимаю. Но тогда и тебе не надо сидеть, сложа руки. Ты был у этого, у Оборина... Уж он-то наверняка мог бы решить все одним звонком!
— Ну что ты, Рай! Как можно! Мы с ним о высоком говорили: о науке, о перспективах цивилизации, а я стал бы квартиру клянчить?.. Да и Олег обещал.
— А по-моему, он просто темнит, твой Олег! — не сдавалась Рая. — Ты себя его другом считаешь, примчался по его зову, а он на тебя поплевывает со своего директорского кресла и в ус не дует. Ну, ладно, квартира!.. Может, это и вправду не от него зависит. Но с лабораторией почему он тянет? Здесь-то все в его руках, только в его! Не знаю уж, чем ты обязан Савчуку, но чем дальше, тем меньше он мне нравится.
Определенный резон в ее словах был. Я тоже не понимал, почему Олег тянет с открытием лаборатории. Неужели он и в самом деле надеется склонить меня к транспортным авантюрам? Но как же тогда его заверения о полной свободе деятельности?..
Я решил все-таки поговорить с Савчуком.
Утром следующего дня — это было восьмого мая, — около одиннадцати часов к институтскому зданию подкатила «Волга» с обкомовским номером. Из нее вышел молодой человек энергичной наружности, в темно-коричневой «тройке», с кожаной папкой в руке.
В приемной, за столом, украшенным тремя разноцветными телефонами и хрустальной вазой с гвоздиками, сидела красавица Зиночка в потрясающем платье малахитового цвета и с не менее потрясающей прической в стиле «ретро».
— С праздничком вас! – небрежно поприветствовал ее гость. — Я из обкома, к Андрею Любомировичу Поперечному!
— Пожалуйста! — лучезарно улыбнулась Зиночка. — Он свободен!..
Молодой человек вошел ко мне, а Зиночка бросилась к директору — сообщить ошеломительную новость...
...Едва мой неожиданный посетитель удалился, как в кабинет влетел Савчук.
— Кто это был? — выпалил он. — Из обкома?
— Из обкома. Какой-то не в меру самоуверенный клерк. Инструктор, наверное.
— Что ему было нужно? Почему к тебе, а не ко мне?
— Да это от Оборина! Он обещал переснять фотографию моего отца. Я думал, по почте пришлет, а он — курьером!..
Из конверта, оставленного молодым обкомовцем, я достал снимок, отпечатанный на плотной глянцевой бумаге. Копия оказалась даже более четкой, чем оригинал: на ней не было желтизны, лица людей прояснились. Как будто не прошло десятилетий, как будто только вчера щелкнул затвор аппарата, и запечатленные на фото еще живы и молоды.
— Там еще что-то есть! — заметил Савчук, не сводя взгляда с конверта. — Погляди-ка!
Я посмотрел — в конверте была записка.
«Дорогой Андрей Любомирович! — писал секретарь обкома. — Очень хотелось, чтобы фотографию Вы получили к празднику. Поздравляю Вас с Днем Победы и желаю успехов на поприще науки. Жму руку. Ваш Ю. Оборин».
— Что он пишет? — спросил Савчук, едва не свернувший шею в попытке прочесть «вверх ногами» беглую скоропись Оборина.
— Ничего особенного. Поздравляет с праздником. — Я вложил фотографию и записку назад в конверт и посмотрел на Савчука с подчеркнутым спокойствием.
На его лице возникло секундное замешательство, отображавшее некую внутреннюю борьбу, потом он решился и спросил:
— Можно, я прочту?
Я даже растерялся:
— Олег! Как это понимать? Ты мне не веришь?
— Ну, отчего же!.. — улыбнулся он. – Просто ты можешь чего-то недопонять. Своим глазам я верю больше.
— А у меня складывается впечатление, что ты меня в чем-то подозреваешь, считаешь, что я веду какую-то игру!
Он опять улыбнулся:
— Ты прав, есть немного. Трудно, знаешь ли, поверить, что секретарь обкома вызывал человека лишь для того, чтобы побеседовать о фотографии сорокалетней давности.
— Но я же тебе говорил: еще он интересовался моими научными планами!
— И ни слова не спросил ни обо мне, ни о Бондаре?.. Очень, извини, сомнительно!
— Олег! Помилуй! Ну, зачем мне тебя обманывать?
— А зачем ты отпустил в Москву этого прохвоста Полянского?.. У-у, чертяка! — Савчук шутливо погрозил мне пальцем. — За тобой глаз да глаз нужен!.. А я, кстати, вчера опять твоей квартирой занимался...
— Ну и как? — поинтересовался я. — Мы вчера извещение получили: наш контейнер уже на товарной   станции...
— Да?.. Надо же, как летит время!.. Все, понимаешь, в бюрократов уперлось!.. Нам, говорят, ветеранов войны селить некуда, а вы просите за человека, у которого есть жилье в Москве. Пусть, говорят, он меняет московскую квартиру на Приморск. Вот идиоты!.. Придется через Зверева на них надавить. У него, кстати, сын в этом году университет заканчивает, к нам распределился. Ты не хочешь его взять к себе? Толковый, между прочим,  парнишка.
— Ну, если толковый, почему бы не взять! Мне все равно нужно набирать лабораторию. Не мешало бы уже и конкурс объявить! — напомнил я.
— Да-да! — кивнул Савчук. — Конкурс мы объявим, об этом и говорить нечего. Ты только с тематикой окончательно определись. Я все-таки советую тебе заняться транспортом...
— Спасибо, я уже определился.
Оборинский конверт все еще лежал на столе, и по тем взглядам, которые Олег бросал на него, я видел, что ему по-прежнему очень хочется прочесть записку. Ну, просто ужасно хочется! «Ничего! — внутренне усмехнулся а. — Перехочется! Все должно иметь свои границы».
— Ладно! — буркнул Савчук и направился к двери. — Со Зверевым я поговорю.
— Подожди, Олег! — остановил я его. — У меня к тебе тоже есть вопрос. За что все-таки сняли Бондаря? Говорят, никакой амораловки не было...
Он посмотрел на меня удивленно и, как показалось, даже подозрительно — зачем, мол, тебе это? Что за интерес у тебя к Бондарю?
— За глупость сняли! И, опять же, за самонадеянность. Самонадеянность, Андрюша, всегда аморальна и поэтому наказуема. Если уж ты женился на дочери большого начальника, то неси этот крест до конца. И вообще, семья — это свято! Любовницу заводи, слова тебе никто не скажет, но зачем разводиться?.. Официально-то его, конечно, обвинили в других грехах: груб, невыдержан, нетерпим и критике... У нас ведь это умеют, было б желание!..
— А кто был его тесть?
— Председатель облисполкома. Нынче он на пенсию вышел, вот Бондарь и осмелел. Да еще на Оборина понадеялся. Но мы тоже не лыком шиты!.. Ладно, ты извини: скоро на торжественное собрание... Завтра мы с Лидой вас ждем, День Победы — святой день!
— Спасибо! — поблагодарил я. — Обязательно придем. — И убрал конверт в стол.
Миновало еще несколько дней.
Однажды утром, едва появившись в институте, Савчук пригласил меня к себе в кабинет и с гордостью объявил, что вопрос с квартирой решен и что необходимо лишь написать новое заявление — на четырехкомнатную.
— Почему на четырех? — удивился я. — Или там маленькие комнатенки?
— Комнатенки нормальные, общая площадь — семьдесят метров. Трехкомнатных квартир сейчас нет, поэтому тебе дают четырехкомнатную, но ее тут же разменяют на трех- и однокомнатную. Так что не переживай, пиши заявление!
— То есть я получу все-таки трехкомнатную?
— Ну конечно!
— А кто получит однокомнатную?
— О Господи! — Савчук поднял глаза к потолку. — Какая разница! Я тебе обещал трехкомнатную, ты ее получишь! Остальное уже мое дело.
— Разница большая. То, что ты предлагаешь, похоже на аферу. Может быть, особого криминала в ней и нет, но я хочу, как минимум, знать всех заинтересованных лиц. Не люблю, когда меня держат за идиота.
— Андрюша! За какого идиота? — Савчук смотрел на меня с дружеской улыбкой, но сквозь эту улыбку уже пробивалась досада. — Пожалуйста, если ты так настаиваешь!.. Однокомнатную квартиру получит Паша Зверев, твой будущий сотрудник. Такая компания тебя устраивает? Или есть возражения?
Вот тут я понял все. Понял, что Сергей Матвеевич Зверев действительно принял участие в моем квартирном вопросе и что, наверное, именно он и является автором этой комбинации с разменом, прозрачной, как неглиже у дамы сомнительного поведения. Хотя не исключено, что авторство принадлежит Савчуку: очень недурная идея — и зама облагодетельствовать и начальника ублажить!
И еще одно понял я отчетливо: именно сейчас решается мое будущее не только в этом институте, но и в этом городе. Если я приму предлагаемые мне правила игры, то смогу рассчитывать на благосклонность Зверева и тех, кто стоит за ним. А если, идиот такой, не приму...
— Не сердись, Олег! — сказал я как можно более мирным тоном. — Профком такое заявление все равно не подпишет. Да и райисполком тоже. Это все-таки нарушение жилищного законодательства.
Лицо Савчука мгновенно потемнело, в глазах появился тяжелый свинцовый отблеск.
— Мой профком подпишет все, что я захочу! Райисполком — забота Зверева! Все сделают без тебя. Тебе и пальцем о палец ударить не придется!
Я покачал головой:
— Может, это и смешно, но у меня есть свои принципы. Я подожду другую квартиру. Отправлю контейнер назад — и вся любовь!
Лицо Савчука сделалось каменным. Не сводя с меня сузившихся глаз, он медленно поднялся из-за стола и, зловеще понизив голос, произнес:
— Или ты не доспал? Или ты не доел? Или ты опупел?! Ты кем меня хочешь выставить перед Зверевым? Кретином?.. Что я ему скажу? Что мой зам боится испачкать свое благородное рыльце?.. Уж если кто в этом деле и рискует, так это он сам! Потому что это он, Зверев, заведующий отделом обкома, идет на нарушение жилищного законодательства, чтобы устроить квартиру своему сыну! А ты, со своей идиотской принципиальностью, не получишь теперь квартиру не только в этом году, но и вообще в этом городе. Уж Зверев-то об этом позаботится! И я буду бессилен тебе помочь...
Если секундами раньше я еще сомневался в правильности своего решения: квартира все-таки дело серьезное, люди на многие компромиссы идут ради квартиры, — тo теперь, увидев бурную реакцию Олега, утвердился окончательно.
— Ну что ж! — сказал я с деланным безразличием. — Значит, мне придется самому заняться этим вопросом. Я доктор наук, приглашен из Москвы на должность замдиректора... Квартира мне полагается по закону!.. Схожу к Оборину... Посмотрим, настолько ли всесилен Зверев?
Некоторое время Савчук молча глядел на меня, и тщетно было бы искать в его взгляде хотя бы намек на дружеские чувства. То был чужой, совсем чужой человек — властный, самолюбивый, беспощадный.
Но вот он опять улыбнулся — резиново, натянуто —   негромко промолвил:
— Очень жаль!.. Очень жаль, Андрюша, что мы начинаем не понимать друг друга. Мне наши отношения мыслились иначе...
«Мне тоже! — подумал я. — Но, похоже, что именно сейчас мы только и начинаем понимать друг друга. К такому Савчуку я бы в замы не пошел... Вернуться что ли, в Москву, пока не увяз? Но надо мной там весь институт будет смеяться: поехал за шерстью, а приехал бритый!.. Нет, Олежек! Уехать я всегда успею! Черт с ней, с квартирой, из-за квартиры я к Оборину, конечно, не пойду, но лаборатория я из тебя вытрясу!..»
Больше мы ничего друг другу не сказали. Я в этот же день съездил на товарную станцию и отправил контейнер назад в Москву, а Рае уклончиво объяснил, что обстановка усложнилась и раньше осени получить квартиру не удастся. Посвящать ее в подробности у меня не поднялась рука. Может, еще все утрясется, думал я, зачем ей окунаться во всякую гадость?
— Ты действительно веришь, что осенью квартира будет? — спросила Рая, пытливо заглядывая мне в глаза,
— Я надеюсь.
— Все понятно! — вздохнула она. — Где осень, там и зима!.. Значит, мне придется уехать. Но как же я буду в Москве без тебя? Я же с тоски помру!
— Я тоже не представляю, как буду без тебя. Но это не надолго. К зиме то квартиру точно дадут!.. А с малышом тебе в Москве мама поможет... Я буду за тебя спокоен.
— А я за тебя?.. Отправишь меня в Москву, а сам начнешь ухаживать за Зиночкой? — Рая говорила вроде бы в шутку, но в такого рода женских шутках обычно присутствует немалая доза реальных опасений. Женщина всегда настороже, всегда готова к защите своих завоеваний.
— О чем ты, Раёныш! Не смеши меня! Как можешь ты сравнивать себя с какой-то Зиночкой! — Мне и в самом деле смешно было подумать, что, отправив Раю в роддом, я кинусь соблазнять Олегову секретаршу.
— Ты добрый и мягкий, — покачала головой Рая. — А она очень красива и злая. Если она захочет...
— Ты преувеличиваешь, Рай! Я вовсе не такой добрый и мягкий. Да и Зиночка, по-моему, не такая уж женщина-вамп. Нормальная современная девушка.
— Вот-вот! Ты слеп, мой милый, как ребенок! Ты не видишь, как смотрит на нее Савчук?.. Про их связь, к твоему сведению, знает весь институт, один ты витаешь в облаках.
— Ты совсем вжилась в коллектив! — сыронизировал я. — С тобой уже делятся сплетнями. Но если Зиночка — любовница Савчука, тебе тем более нет повода беспокоиться за мое целомудрие!
— На тебя она тоже положила глаз! Она распутна по природе, а в мужчинах, слава Богу, разбирается. Так что будь готов!
– Я не понимаю, чего ты хочешь? Чтобы я тоже уехал в Москву? Но это не возможно. Меня с большим трудом отпустили, я уверял всех, что именно здесь, на Дальнем Востоке, я сумею сказать свое слово. Если я сейчас вернусь, то стану посмешищем. Я должен хоть что-то здесь делать!
— Ты уверен, что тебе это удастся?
— Не знаю. Может быть, к осени выяснится, С лабораторией Олег все тянет, я не должен уезжать. Я не прощу себе этого. И ты мне этого не простишь.
— Ну, ладно! — согласилась она. — До осени еще сто лет. Будем жить и веселиться! Жизнь все равно прекрасна, не правда ли?
— Конечно! Если не придавать значения суете.

Уйдя из института, Бондарь увел с собой часть своих сотрудников. Оставшихся я решил поагитировать, Я пригласил их к себе в кабинет, рассказал о своих планах и предложил работу в новой лаборатории, которая вот-вот будет открыта.
Меня молча выслушали и разошлись. Было похоже, что в новом замдиректоре эти люди видели чуть ли не личного врага. Они, наверное, не сомневались, что Савчук затеял всю эту свару специально и исключительно для того, чтобы его дружок Поперечный имел возможность приехать и на чужих костях построить свое благополучие. Как я мог их в этом разубедить? Не бить же себя в грудь: «Полюбите меня! Я хороший!» Кто поверит?.. Внешне все выглядит именно так, как они думают, а тонкостей каждому не объяснишь. Но если не удастся набрать людей, у Савчука будет дополнительный повод тянуть с открытием лаборатории — аж до осени, пока в институте не появятся молодые специалисты: сын Зверева и иже с ним.
Удрученный неудачей, я сидел и думал о том, что, к сожалению, не принято давать в газете объявление: «Требуются научные сотрудники». Рабочие — пожалуйста! В последнее время даже на инженеров объявления начали появляться, а вот научных работников изволь искать первобытным способом, через знакомства. А если нет пока в этом городе знакомств, тогда как?»
Однако в этот же день, с интервалом примерно в час, ко мне пришли два человека, изъявившие желание работать у меня в лаборатории.
Первым появился молодой брюнет очень приятной наружности, невысокого роста, с изящной, почти девичьей фигуркой, с аккуратными усиками и умными бархатными глазами. Это был сотрудник Шилова, звали его Николай Алексеевич Мусатов. Он мило улыбнулся и изложил цель своего визита.
«Ого! — сказал я себе. — А потом Петр Геннадьевич шарахнет меня графином по голове!»
— А каковы, простите, мотивы? — поинтересовался я. У кого-кого, а у Шилова переманивать кадры мне не хотелось. Я все еще надеялся на его дружбу и сотрудничество.
— Мне рассказали о вашей проблематике, и меня заинтересовал ваш подход к экологическим задачам, — ответил Мусатов. — Петр Геннадьевич, конечно, тоже большой ученый, но мыслит он несколько... узковато. И, кроме того, вы же знаете, он в контрах с директором, а это не способствует работе. У меня, например, докторская практически готова, но шансы защититься равны кулю.
«Вон оно что! — сообразил я. — Парень просто хочет защититься. Ну что ж! В этом нет никакого криминала, надо ему помочь».
— Я не думаю, что ваше положение так уж безнадежно, — сказал я. — Покажите мне вашу диссертацию, и, если она действительно готова, я с удовольствием окажу вам содействие.
— Да, но я сотрудник Петра Геннадьевича и обязан получить его рекомендацию. Но до тех пор, пока он не защитится сам, он мне такой рекомендации не даст. А ему защититься не даст директор. Поэтому я вижу единственный выход — перейти к вам.
— Но, согласитесь, было бы неэтично решать такой вопрос за спиной у Петра Геннадьевича! — заметил я. — Давайте, я поговорю с ним!
Мусатов изменился в лице, улыбка стала какой-то испуганной.
— Спасибо, спасибо, но лучше я сам!.. Я сам поговорю с Петром Геннадьевичем... А диссертацию я вам обязательно покажу... — Он поднялся со стула и попятился в выходу, не спуская с меня бархатных, улыбающихся глаз. — Дня через два. Может, даже раньше. У меня рисунки еще не все готовы...
Ни через два дня, ни позже я так и не увидел диссертацию Мусатова. Зато на другой же день увидел его самого выходящим из кабинета директора. Бог знает, о чем они там говорили, но вид у Николая Алексеевича был весьма удовлетворенный, и мне подумалось, что лучше вообще не иметь сотрудников, чем заполучить такого.
Вторым искателем нового поприща оказался Вячеслав Николаевич Тюрин. Он был примерно одного возраста с Мусатовым, лет тридцати с небольшим, но в противоположность тому имел светлые волосы, серо-голубые глаза и простое мужицкое лицо. Бывший сотрудник Бондаря, он два года назад защитил диссертацию, но почему-то так и остался младшим научным сотрудником. Для столичного института в этом не было бы ничего удивительного, там и на пенсию уходят «мэнээсами», но в Приморске, как я успел понять, человек становился старшим научным сотрудником в первый же год после защиты, если, конечно, он не был круглым дураком.
Тюрин сказал, что он обдумал мое предложение, и оно его заинтересовало.
— Чем же? — настороженно спросил я, только что обжегшийся на Мусатове.
— Я, знаете ли, яхтсмен. Экологией никогда не занимался, но десять лет хожу по заливу, смотрю, как он гибнет, и сердце обливается кровью. У меня есть друзья — морские биологи, я нырял с ними... Не поверите: в некоторых местах мертвая рыба лежит слоем в полтора метра! Жуткое зрелище!..
— И с чем это связывают ваши друзья-биологи?
— Говорят, что кислорода не хватает, какие-то, мол, застойные явления... Но раньше-то хватало! Значит, причины где-то глубже!
— Ну что ж! Ваш интерес к заливу мне понятен. А почему, если не секрет, вы не ушли из института вместе с Бондарем? Ведь вы единственный кандидат, который остался! Если не считать Шестерихина.
— Почему? — Тюрин пожал плечами. — Наверное, прежде всего потому, что он меня не звал. У нас в последнее время были весьма прохладные отношения. У меня есть глупая привычка доказывать свою правоту — с прямотой римлянина. Когда это делаешь часто, да еще в присутствии третьих лиц, начальству не нравится. Так что вы тоже подумайте — брать ли меня к себе!
Я заверил его, что к стремлению человека доказывать свою правоту отношусь положительно и считаю это качество обязательным для ученого, и, поскольку разговор пошел именно в эту сторону, спросил, как, на его взгляд: уход Бондаря — это положительное для института явление или отрицательное? Кто был бы лучшим директором — Бондарь или Савчук?
Тюрин глянул на меня скептически и усмехнулся:
— Вам, наверное, это будет неприятно, но я скажу прямо: один другого стоит! Что тот самодур, что этот. Только Бондарь — наш самодур, родной, местного посола, а Савчук — «импортный», «западный», «варяг». Но, если уж выбирать, я бы выбрал Бондаря — он все-таки порядочнее. — Тюрин опять усмехнулся и добавил: — Зря, наверное, я вам это говорю: теперь уж точно меня не возьмете! Но я и Савчуку го же самое сказал бы.
— Будем считать, что я вас уже взял. И, пожалуйста, не удивляйтесь моим вопросам. Я никак не могу разобраться в обстановке, а откровенного разговора пока ни с кем не получается...  Вот, например, Шестерихин...  Как вы его оцениваете?
— Ванька-то?.. Это расчетливый делец! Он никогда не перечил Бондарю, был в лаборатории его правой рукой, тянул всю бумажную рутину. Но в научном плане он ноль, и Бондарь это прекрасно понимал. Если бы он стал директором, он не сделал бы Ваньку даже завлабом! А теперь у Шестерихина есть шансы!..
«Ну что ж! Похоже на правду! — подумал я. — Ведь не сегодня-завтра, Шестерихин станет завотделом...   Но,   может быть, Тюрин просто завидует?»
— У меня к вам тоже есть вопрос, — сказал Тюрин с ироническим вызовом. — Вы уж извините за прямоту... Как долго вы собираетесь работать в Приморске?
Вопрос был неприятный, но резонный, Я уже слышал, что многие из так называемых «варягов» не приживаются на Дальнем Востоке и исчезают с местного горизонта с бесследностью облака, гонимого ветром. Может быть, такие случаи и не преобладали, но, по-видимому, были достаточно типичными. Я и сам, честно говоря, не заглядывал вперед дальше, чем лет на пять: мне и это казалось немалым сроком.
Именно так я и ответил Тюрину. Я не хотел посвящать почти незнакомого человека в сложности моих отношений с Савчуком.

Через два дня состоялось заседание ученого совета.
На повестке было два вопроса: утверждение новой структуры института в уточнение планов экспедиционных работ,
С информацией по первому вопросу выступил я.
Сразу же после меня слово попросил Полянский, Несмотря на фиаско, которым закончился его вояж Сахалин—Москва, Марк Яковлевич был настроен по-боевому. Он отметил — со свойственной ему язвительностью, — что предлагаемый состав отделов не подчиняется никакой логике и что от такой чехарды никакой пользы быть не может, а только один вред.
Потом поднял руку Куделин. Он сказал, что такое серьезное дело, как реорганизация института, следовало заранее обсудить с каждым завлабом, и заявил, что категорически не согласен работать под руководством Бойченко, который ничего не понимает в прогнозировании.
Моргулис отмолчался. Я знал уже, что Савчук договорился с заказчиком, на которого работал Владимир Иосифович, о переходе его лаборатории в отраслевое подчинение. При этом Моргулис и его люди выигрывали в окладах и премиях, выскальзывали из-под Савчука и получали возможность заниматься столь любимой ими наукой. Более того: Савчук обещал Моргулису сохранить за ним площади, занимаемые в институте его лабораторией, и право пользоваться вычислительным центром. Но все это — в обмен на нейтралитет.
Что же касается Шилова, то этот ишемичный увалень пришел в страшное волнение. Он тяжело дышал, бросал на меня гневно-растерянные взгляды и несколько раз порывался встать и шагнуть к трибуне, но Моргулис, сидевший с ним рядом, всякий раз удерживал его за рукав. Бедный Петр Геннадьевич! Предчувствия о том, что «гангстер-москвич» намерен проглотить его лабораторию, блестяще сбывались.
В поддержку предложений дирекции высказались Шестерихин, Бойченко и еще пара «хлопцев».
— Я думаю, прений достаточно, — подытожил Савчук. — Давайте голосовать!
Тут опять вскочил Куделин.
— Товарищи! — воскликнул он, резко повернувшись к залу. — Я призываю вас голосовать против! Это наступление на демократию! Нас хотят лишить последних прав! Это произвол!..
Савчук улыбнулся на это —  мягко,  отечески — и ровным голосом промолвил:
— Самым горячим поясняю: вопрос уже согласован в Отделении. Реорганизация намечена по всей Академии: укрупнение, концентрация сил, избавление от мелкотемья... Это сейчас — генеральная линяя!.. Так что ваши, Борис Евгеньевич, нервные выкрики неуместны. Они выдают лишь вашу политическую незрелость.
Молчаливым большинством голосов новая структура института была принята.
По второму вопросу выступил Бойченко — уже в качестве заведующего отделом. Он проинформировал членов ученого совета о том, что из Института рыбного хозяйства поступила жалоба на товарища Куделииа и его сотрудников, которые во время экспедиционных работ в районе промысла из года в год ведут себя нетактично, дискредитируют ученых-отраслевиков, мешают им устанавливать контакты с рыбаками. Поэтому дирекция Института рыбного хозяйства просит временно приостановить ведение экспедиционных работ, а методику прогнозирования передать специалистам Института по общим правилам внедрения научных разработок.
— Покажите письмо! — выкрикнул с места Куделин.
Бойченко посмотрел на директора.
— Письмо у меня! — резиново улыбнулся Савчук,
— Покажите:
— Вы мне не верите?
Куделин вскочил.
— Не в этом дело — верю я вам или нет! — выпалил он. — Я прекрасно понимаю, что вам ничего не стоит такое письмо организовать. Наша лаборатория у «рыбников» — бельмо в глазу: мы ведь даем прогноз, а они гонят туфту. Они и не такое подпишут!
Директор посмотрел на завлаба строго и значительно:
— Попрошу без эмоций! Если программы прогнозов готовы — оформляйте и сдавайте. Если не готовы — садитесь и готовьте. Но имейте в виду: сдавать будете не «рыбникам», которые ничего не смыслят в этом деле, а специальной межведомственной комиссии, по всем канонам. Отдыхать каждое лето на Курилах и получать неизвестно за что премии вам больше никто не позволит!
Куделин, и без того от природы смуглый, сделался черным. Он хотел что-то возразить директору, но, видимо, понял, что это бессмысленно, махнул рукой и сел.
Я уже прочитал куделинские отчеты и знал, что научные успехи лаборатории во многом определены практической работой на промысле, именно там «теория проверяется практикой». Рыбаков прогнозы Куделина тоже устраивали — акты об экономическом эффекте на миллионы рублей за здорово живешь никто подписывать не станет. Такой лабораторией институт мог бы гордиться. Но история отношений Куделина с учеными-«рыбниками» мне не была известна, поэтому при голосовании я воздержался. И многие другие воздержались тоже.
— Что-то не вижу политической зрелости! — с добродушным смешком заметил Савчук, оглядывая зал. — Имейте в виду, господа инакомыслящие: последнее слово всегда останется за директором. Вы ничего не решаете — решаю я! Ученый совет — всего лишь совещательный орган при директоре! Совет — от слова «советовать»! Прошу это запомнить!
Совет безмолвствовал.
«А ведь Тюрин прав! — подумал я. — Олег действительно самодур. Пуп земли, дорвавшийся до власти! И вовсе не в шутку мечтал он об области, «лежащей у ног, как восточная рабыня»… И какого дьявола этот человек вытаскивал меня из горящей машины?..»
Было ясно, что он не простит мне сегодняшнего «воздержания», найдет способ наказать за демонстративное «инакомыслие». Вон ведь как вспылил из-за квартиры! А я как раз собрался на днях слетать в Москву: там меня ждали студенты, лекции которым я начитал перед отъездом в Приморск и у которых теперь надо было принять экзамен. Эту поездку мы с Олегом обговорили еще в феврале, в тот памятный метельный вечер, но теперь, когда за несколько недель я узнал Савчука лучше, чем за все предыдущие годы, я почти не сомневался, что он найдет повод не пустить меня в командировку и уж, во всяком случае, не откажет себе в удовольствии покуражиться. Поездка же эта важна была мне еще и потому, что я хотел навестить дочь. Лене исполнялось семнадцать, и она прислала письмо — просила в подарок видеомагнитофон. Аппетит у девочки разгуливался: вчера «плэйер», сегодня «видео»… А что она попросит завтра? «Мерседес»?.. Я хотел серьезно поговорить с ней и с Людмилой и был готов даже взять две недели за свой счет, если Савчук откажет мне в командировке.
Однако мои опасения не оправдались. Представление было подписано без всяких разговоров. Более того: Савчук лично позвонил куда-то насчет билетов, поскольку надвигалось время летних отпусков и в «Аэрофлоте» уже создалось напряжение. Я не знал, что я подумать, его дружелюбие опять сбивало меня с толку, но в последний день перед отъездом все стало на свои места.
Он пригласил меня к себе в кабинет и достал из сейфа папку: обыкновенную серую папку с черными тесемками.
— У меня к тебе просьба! Не в службу, а в дружбу... Отвези это в ВАК! Здесь кое-какие документы на нашего «друга» Бондаря. «Компромат», так сказать!.. В частности, имеется заявление одного из его бывших сотрудников о том, что основные идеи докторской диссертации Бондаря изложены в их совместных работах и принадлежат на самом деле не Бондарю, а ему.
— Разве можно доказать, кому из соавторов принадлежит идея? – усомнился я.
— А вот это уже не наша с тобой забота! Главное, что защита Бондаря еще не утверждена, и если ВАК получит эти бумаги, то утверждение застопорится: назначат перезащиту, а это, как минимум, еще год-полтора. К сожалению, я не смог помешать Бондарю стать заведующим кафедрой в университете, но я сделаю все. чтобы он не стал доктором! Я не могу уволить Моргулиса, но могу вытолкнуть его в отрасль! Куделина я лишил экспедиций, и он сам уйдет! С Полянским разделаемся осенью, на перевыборах! Твой любимый Шилов тоже не останется безнаказанным, хотя он и так уже наложил в штаны... Так что выбирай, друг Андрюша: или ты с ними, или со мной! Подумай хорошенько!
Думать тут было не о чем, вопрос был поставлен совершенно однозначно: или ты исполняешь все мои повеления, или я тебя растопчу. Или ты раб, или ты враг! Иных альтернатив «другу Андрюше» не предоставлялось.
– Я готов быть с тобой, — ответил я, — для того сюда и приехал. Но есть ведь вещи, Олег, через которые человек не должен перешагивать. Я, например, не могу бить лежачего...
Савчук жестко и желчно усмехнулся:
— Жалко?.. А думаешь, Бондарь с этим прохиндеем Полянским меня бы пожалели? Думаешь, они оставили бы мне лабораторию, если бы победили?.. Жизнь, милый, штука жестокая! Сбили — не скули, враг упал — добей! А не добьешь — сам потом пеняй. Благородство в наше время — это, увы, не добродетель, а слабость и порок. Поэтому, если хочешь остаться мне другом, возьми эту папочку и отвези в ВАК. Отдай в канцелярию, проследи, чтоб зарегистрировали, и запиши входящий номер. Еще Ленин говорил: «Социализм — это учет!..» А когда вернешься, решим вопрос с твоей лабораторией. Ты меня понял?
Понять было нетрудно. Мне предлагался последний шанс. Зачем вот только он на Ленина сослался?
Я взял папку и пообещал, что сделаю все как надо. Потом пошел к себе в кабинет и внимательно просмотрел ее содержимое. Там были оттиски статей и большое, на восьми страницах, письмо, адресованное в Высшую аттестационную комиссию. Фамилия автора мне ничего не говорила: среди сотрудников Бондаря такого человека я не знал.
Я решал навести справки у Тюрина.
Вооружившись англо-русским биологическим словарем, он переводил статью из «Сайнтифик Америкэн».
— Грызу гранит! — хмыкнул он. — Терминов новых — гибель, без словаря — не в дугу!
Я посмотрел, что за статья, мы поговорили немного о ней и о других свежих публикациях. Потом я назвал фамилию и спросил, что он может сказать об этом человеке. Тюрин как-то странно усмехнулся и ответил, что это был парень со сдвигом.
— Что значит «был»? — насторожился я. — Он умер?
— Да нет! Просто он уволился года три назад, и с тех пор я о нем ничего не слышал. Способностей он был весьма средних, но шизанулся на почве гениальности. Сделает на копейку, а самомнения — на рубль. Всех подозревал в стремлении присвоить его идеи, даже черновики уносил домой, чтоб никто не украл...
— А с Бондарем у него были конфликты? Из-за чего он уволился?
— Из-за диссертации. Бондарь не выпустил его на защиту, сказал, что это жалкий лепет и выходить с ним на ученый совет — значит, позорить лабораторию.
— А вы какого мнения? Это действительно был лепет?
— Саму диссертацию я не видел, но вполне могу поверить, что Бондарь преувеличивал: он и меня примерно так же пытался притормозить. А в связи с чем вас все это заинтересовало?
— Да так! — уклончиво ответил я. — Продолжаю знакомиться с обстановкой, уточняю детали, пытаюсь составить цельную картину... Знаете, как тот человек, который спрашивал слепых, на что похож слон: один сказал — на бочку, второй – на колонну, третий — на веревку.
— А четвертый скажет, что слон похож на велосипед, и вы совсем растеряетесь! — усмехнулся Тюрин. — Я бы вам советовал не торопиться делать выводы. Здесь надо пожить, пообвыкнуть, и тогда все станет на свои места.
— Иногда можно растеряться и от того, что все становится на свои места слишком быстро, — возразил я.— Но с велосипедом я слона все же не спутаю!
Вечером я рассказал Рае о поручении Савчука.
— Неужели ты повезешь эту ужасную папку? — округлила она глаза.
— Конечно, нет. Накатаю в ВАК какую-нибудь писулю — например, предложения по улучшению работы экспертной комиссии — и привезу Олегу входящий номер, раз ему так нужен учет.
— А если он узнает?
— Тогда мы с тобой уедем в Москву. Участвовать в гнусностях я не собираюсь.
— А как же лаборатория?
— Я думаю, Рай, Олег не даст мне лабораторию, даже если я отвезу эту папку. Кожей чувствую! Он уже понял, что я не тот человек, за которого он меня принимал. Но и я многое понял... В Киеве мы были на равных — оба завлабы, оба доктора. Но он был старше, опытнее, и мне льстила дружба с ним. Да и не только мне. Он любил помогать людям... У нас в институте техничка работала... Я даже не знал, как ее зовут. Олег же проведал, что она никак не может достать кресло-каталку для сына-инвалида, и достал!.. Вот я и думаю: неужели власть и в самом деле так преображает человека?.. Или просто в любом из нас сидит зародыш деспота, который лишь ждет своего часа?
— Наверное, не в любом, — не согласилась Рая. — Но в том, что твой Савчук деспот, я убедилась, когда Лидия Александровна рассказала мне, что в молодости она была актрисой и ушла из театра по настоянию мужа.
— Он очень ревновал ее. Знаешь: богема, свободные нравы...
— Ты его еще защищаешь! В любой богеме можно оставаться человеком, и ревность не причина для того, чтоб актрису превращать в машинистку. Просто твой Савчук хотел истребить в ней личность, превратить в безмолвную рабу. Так что никаких чудес, мой милый! Он всегда был деспотом, но вы, его друзья, предпочитали этого не замечать, в вашем кругу он играл роль компанейского парня, и вас это устраивало!..
— Возможно, ты и права, — вздохнул я. — Как сказано в Библии, есть время разбрасывать камни и есть время их собирать...
— А если это не камни? — спросила Рая. – Если это зубы дракона?..

Беда, как известно, не ходит в одиночку. Не успели еще отшуметь авралы на химическом комбинате, куда по распоряжению первого секретаря были брошены лучшие монтажники области, как разразилось еще одно чрезвычайное происшествие: в главной бухте Приморска, посреди города, затонула рыбообрабатывающая плавбаза.
Всю зиму и полвесны судно стояло в ремонте. В мае провели ходовые испытания, в темпе устранили недоделки и в первых числах лета начали загружать всем необходимым для многомесячного плавания, для круглосуточной работы в океане. Пахнущие свежей краской каюты заполнялись сезонниками — сотнями мужчин и женщин, приехавшими со всех концов страны: кто за деньгами, кто мир повидать.
С погрузкой, как всегда, запаздывали, чем дальше, тем больше спешили и второпях перегрузили корму. Плавбаза села на киль, качнулась, как неопытный канатоходец, и, потеряв устойчивость, мгновенно завалилась на бок.
Глубины в бухте небольшие, и затонуть судно не смогло, но дело происходило ночью, в каютах было полно людей, а иллюминаторы, естественно, — открыты. Около двухсот человек захлебнулось сразу, несколько десятков удалось откачать. Утром город с содроганием смотрел на махину, лежащую поперек узкой бухты, чуть ли не под окнами здания обкома. Газеты и прочие средства информации молчали.
На этот раз Оборина подняли с постели. «Волга» ждала уже у подъезда, до порта было рукой подать... Но Баженов со своей свитой опять опередил его.
Неестественно вывернутая, задранная в небо корма плавбазы нависала над причалом, подобно обрубку туши какого-то гигантского доисторического животного. Палуба, превратившись в почти вертикальную стену, исчезала в черной, маслянистой воде, игравшей яркими, пляшущими бликами в свете прожекторов. В этой воде, на многометровой черной глубине, были люди. Водолазы поднимали их на поверхность, передавали на берег, медикам. На берегу, прямо на каких-то ящиках, прикрытых мешковиной, утопшим делали искусственное дыхание, вгоняли камфару... Подавших признаки жизни развозили по ближайшим больницам, мертвых укладывали штабелями поодаль. Все работали на пределе сил и возможностей, друг друга понимали с полуслова и даже без слов. Так, наверное, бывает во время войны, в осажденной крепости.
На этом фоне странно и чуждо выглядели люди в светлых плащах и шляпах, сбившиеся вокруг высокой фигуры первого секретаря обкома, единственные праздные зрители среди неравного боя.
— Ну что, допрыгался! — с издевкой встретил Оборина Баженов. — За такие вещи мало сажать! За это надо кастрировать!
Огромным усилием воли Оборин сдержался, чтобы не ответить так же грубо. Он знал, что даже формально на нем нет вины. Плавбаза вышла из ремонта много дней назад, теперь она находилась в ведении третьего секретаря, который курировал рыбную промышленность. Вот он стоит рядом с Баженовым — любимчик первого, его ставленник, его холуй. Если кого и «кастрировать», так это его. Но не сейчас. Сейчас, когда трагедия еще продолжается, когда рядом, в десятке метров, все еще гаснут человеческие жизни, разве можно препираться, выяснять, кто прав, кто виноват? Это общая наша вина, общая беда, общее горе.
Вот еще двоих подняли на берег — парня и девушку. Оба нагие, прекрасные, как языческие боги, русоволосые. На чистом девичьем лице застыла удивленная улыбка: даже испугаться не успела эта красавица. Из какой Вятки или Тулы приехала они, чтобы увидеть  океан, чтобы найти здесь друг друга, чтобы умереть в любовных объятиях?..
— Вот так же и капитана с б..ю. вытащили! — с желчным смешком прокомментировал Баженов. — Пьяны оба оказались в дрезину! Роскошная, между прочим, была баба!..
— Кто руководил погрузкой? — спросил Оборин. — Кто конкретно перевернул судно?
— Старший помощник! — поспешно ответил третий. — Тоже был пьян. Похоже, здесь не было вообще ни одного трезвого человека.
«Вот это и есть причина! — зло подумал Оборин. — Это и есть наша вина!»
— Виктор Петрович! — тронул он за рукав Баженова. — Давай-ка отойдем!
Тот посмотрел удивленно, даже недоуменно — что это позволяет себе нижестоящий, что за панибратство? Но все-таки последовал за Обориным. Они отошли на несколько шагов и остановились возле компрессора, с мерным стуком подававшего водолазам воздух.
— Ну, что у тебя? — с подчеркнутой брезгливостью глядя на Оборина, спросил Баженов. — Что за тайны мадридского двора?
— Тайн у меня нет, — с неожиданной решительностью ответил второй секретарь, — Я мог это и при всех сказать, но воспитание не позволяет: я не такой хам, как ты.
— Что?! — Баженов в изумлении поднял густые брови. — Да как ты!..
— Если ты еще раз позволишь себе разговаривать со мной в таком тоне, — не обращая внимания на его негодование, продолжал Оборин, — то я прилюдно набью тебе морду! Меня, конечно, накажут, наверное, даже исключат из партии, но и твоя карьера на этом кончится. Это первое! А второе, вот что я тебе скажу: нечего нам тут отсвечивать! Люди работают изо всех сил, и наше присутствие их только раздражает. Помочь мы ничем не можем, а причины трагедии слишком глубоки, чтобы валить вину на одного пьяного старпома или на кого-то из секретарей обкома. Наше счастье, что суда не переворачиваются каждый день!
— Ну ты и наглец, Оборин! — справившись с изумлением, выдохнул Баженов. — Ты хоть даешь себе отчет, с кем и как разговариваешь? Я же могу тебя с землей сравнять и так прихлопнуть, что на этом месте тридцать лет даже трава расти не будет!
— Ничего! — усмехнулся Оборин. — Через сорок вырастет. А после тебя ничего не вырастет и через тысячу: тебя даже кастрировать не надо!
— Я тебе это припомню, и очень скоро!
— Морду береги!
— И это не забуду!
Плечо в плечо, словно закадычные друзья, они вернулись туда, где их «соратники» продолжали созерцать ход спасательных работ.
— Хватит глазеть! — изливая на них свое бешенство, рявкнул Баженов. — Или вам делать больше нечего?.. Ты, Белых, останься! — кивнул он третьему секретарю. — Каждые полчаса звони мне и докладывай. В десять ноль-ноль все встретимся на бюро!
«Полетишь ты со своего кресла, как пить дать полетишь! — пророчески подумал Оборин. — Подряд две крупные аварии с человеческими жертвами — это уже не случайность, это показатель!»
В Москву сообщили только вечером, когда стало известно точное число жертв.
Еще через сутки спецрейсом прибыла грозная комиссия; завотделом ЦК, два заммиистра и с десяток ответработников рангом пониже. Ходили по причалу — теперь уже пустому, без жутких человеческих штабелей, — смотрели на завалившуюся на бок громадину, строго хмурили брови, подсчитывали убытки. Баженов был ниже травы, всем кивал, со всеми соглашался. Его звезда стремительно катилась к горизонту.

«Писулю» для Высшей аттестационной комиссии я сочинил еще в самолете. Оставалось перепечатать текст на машинке и отнести по адресу. Вся операция была проведена в сжатые сроки, и к середине следующего дня я имел на руках не только входящий номер, но и справку о том, что бумаги действительно приняты канцелярией ВАК.
Приняв экзамен, я в тот же вечер сел в поезд в поехал в Киев. Видеомагнитофон я, конечно, не купил и покупать не собирался, а собирался серьезно поговорить с Людмилой. Я подозревал, что это она внушает Лене, что у папы денег куры не клюют и что раскошелить его совсем не грех. Я не был скуп и никогда прежде не отказывал дочери в просьбах, не ссылался на то, что и без того плачу немалые алименты, и никогда не выяснял, на что эти алименты тратятся. Но одно дело двести рублей на джинсы или триста на «плэйер», а другое дело — «видео». Я не жулик и не народный артист, у меня семья, у меня «кооператив», поэтому аппетиты следует умерить. Тем более что Лена через год заканчивает школу, и ей надо думать не о «видео», а о хороших репетиторах, чтобы поступить в приличный вуз.
Разговор, однако, получился не совсем такой, на какой я настраивался. Людмила обиженно заявила, что лично ей мои деньги не нужны, что половину алиментов она откладывает Лене на книжку, а что касается «видео», то я сам виноват — избаловал девочку подарками...
— Ты видишь ее два раза в год, вот и стараешься откупиться! — бросила она мне с негодованием.
— Помилуй! — в искреннем возмущении воскликнул я. — Значит, я еще и виноват? Разве это я настаивал на разводе? Разве это я хотел, чтобы Лена росла без отца? До сих пор не могу понять: зачем тебе это было нужно? Не так уж плохо мы с тобой и жили. Ладно бы хоть у тебя был бы другой мужчина. Но вот так остаться одной?! Непостижимо!
И вот тут бывшая жена меня и ошарашила.
— Ты всегда был слеп и наивен! — сказала она с неприкрытым злорадством. — Как раз мужчина-то у меня и был! Теперь, когда у меня к нему прошла даже ненависть, я могу сказать: его звали Олег Савчук!
Сначала я остолбенел. Потом начал нервно смеяться. Каким кретином я был! Все происходило у меня на глазах, а я ничего не видел, а у этого подонка еще хватило совести приглашать меня в Приморен! Вот уж наглость так наглость!..
— Зря смеешься! — презрительно фыркнула Людмила. — Олег был мужчина не тебе чета! Хоть он и обманул меня — обещал, что женится, а сам удрал на восток со своей тощей мымрой, — но я даже сейчас не жалею, что была его любовницей. Он настоящий мужчина, а ты слюнтяй! Не удивлюсь, если он и там наставит тебе рога!
— Какой Савчук мужчина, это тебе видней! – вспыхнул я. — Но не суди всех женщин по себе: не все такие самки!
— Ну-ну! — скривила она губы в усмешке. – Посмотрим, что ты скажешь лет через десять — со своей молоденькой женой!
В общем, разговор получился скандальный, взаимообидный и совсем на другую тему. А дочери я подарил книгу об импрессионистах — роскошное лондонское издание на английском языке — и сказал, что если она поступит в Московский или Ленинградский университет, то сможет рассчитывать на мою моральную и материальную поддержку, а если хочет прыгать по дискотекам и видеобарам, то пусть пеняет на себя и на воспитавшую ее мать.
В Приморье я возвращался в состоянии мрачном и агрессивном. Если раньше у меня еще оставались иллюзии, что Савчук хотя бы в прежние времена питал ко мне дружеские чувства и именно из этих чувств пригласил в Приморск, то теперь вся картина просматривалась предельно ясно и однозначно. Ни на какую дружбу Савчук никогда не был способен: только лицемерие, циничное лицемерие: В Киеве он изображал дружбу, чтобы наставлять рога, потом вспомнил о «друге», чтоб его руками разгребать дерьмо.
«Семья — это для меня свято!» — вспоминал я «прочувствованное» высказывание Олега. — Значит, собственная семья — это свято, а чужую можно растоптать, разрушить походя?.. Он и из машины-то, наверное, вытаскивал мена только затем, чтобы покрасоваться перед Людмилой, показать ливший раз, какой ои настоящий мужчина и какое я ничтожество…
Было мне очень погано, и я не знал, что предпринять. Приехать и сказать: «Ах ты, сукин сын! Отбил у меня Людмилу?!» Олег лишь ухмыльнется в ответ: «Прости, Андрюша, сама на шею вешалась, не устоял. Но ведь Раечка-тo у тебя — бриллиант в золотой оправе! Так что ты меня не ругать, а благодарить должен!» Вызвать на дуэль?.. Увы, не тот век на дворе! Да и не примет он вызова, для него такого понятия, как «честь», не существует! «Декабристы», вон, попытались бороться с ним честно, в открытую, и проиграли. Его можно победить только его же методами, закулисными интригами, а это противно, да и не умею.
Самым простым выходом было бы собрать манатки, взять Раю за руку и убраться восвояси. Но я догадывался, что именно этого Олег от меня и ждет, этот финал он заложил чуть ли не с самого начала.
Я решил повременить с отъездом, поиграть с Савчуком в кошки-мышки и поглядеть, как далеко все зайдет.
Когда самолет приземлился в аэропорту Приморска, нас долго не выпускали. Сквозь толстые стекла иллюминаторов было видно, как к стоявшему неподалеку ИЛ-62 подъехал глухой зеленый фургон и люди в черной униформе начали перегружать в самолет продолговатые оцинкованные ящики.
— Что происходит? — поинтересовался кто-то у стюардессы. — Почему задержка?
— Сами, что ли, не видите! — внезапно сорвалась улыбавшаяся весь рейс молоденькая проводница. — Гробы возим уже который день! Плавбаза перевернулась, прямо в бухте!
Кто-то охнул, кто-то вскрикнул, и какая-то женщина в цветастом кремпленовом платье закричала истошно: «Пустите! У меня там муж!» — и стала рваться к выходу, где все равно еще не было трапа.
— Вот так же из Афганистана везут! – хмуро сказал пожилой мужчина восточной наружности, — Так там хоть война!..
— Распустились! — с металлом в голосе произнес другой пожилой, — с орденскими планками на пиджаке. — Весной химкомбинат, нынче — плавбаза... При Сталине наших обкомовцев давно бы уже к стенке!..
— Дай вам волю, вы всю страну к стенке поставите! — ответил ему молодой, в темных очках и в джинсах. — Как в Кампучии!
Я вспомнил внимательные глаза Оборина, его приветливую улыбку и подумал: «У него сейчас тяжелые дни, не позавидуешь!.. Небось, и Савчук не захотел бы сегодня поменяться местами с Баженовым: кому много дано, с того много и спросится».
Олег встретил меня лаконичным вопросом:
— Передал?
Вместо ответа я протянул ему справку канцелярии ВАК.
Он попросил меня расписаться на справке и спрятал ее в сейф.
— А что с лабораторией? — как можно простодушнее поинтересовался я. — Не пора ли объявить конкурс?
— Объявить конкурс — дело нехитрое! — не моргнув глазом, ответил Савчук. — Только вот летом народ в отпуска разъедется, кворума не соберем. Выборы надо устроить осенью, так будет надежнее.
Его показное дружелюбие уже не обманывало меня. Я не сомневался, что и осенью он найдет отговорки. Но раньше осени я все равно не хотел идти на открытый конфликт, поэтому такой расклад меня вполне устраивал. За лето я надеялся собрать хоть какую-то информацию о заливе и установить контакты со специалистами, а работой над математической моделью можно будет заняться и в Москве,

Московская комиссия пробыла в Приморске две недели, и с каждым днем на поверхность выходили все новые факты разгильдяйства — и в порту, и на судах. Приходилось только удивляться, почему до сих пор затонула одна лишь плавбаза, каким чудом люди ухитряются жить и работать в условиях чуть ли не демонстративного пренебрежения техникой безопасности, при поголовном пьянстве на рабочих местах и в рабочее время.
Оборин видел, как осунулся и поблек Баженов: словно стал ниже ростом и тише голосом, словно он не хозяин области, а так, старший конторщик.
«Я согласен, чтоб и меня сняли, — думал Оборин, — лишь бы убрали этого временщика-самодура. Он разваливает область, превращает людей в равнодушных болванов...»
Но гроза прогромыхала и утихла, очищающий ливень так и не пролился. Комиссия приняла соломоново решение: первому и второму секретарям поставить на вид, третьему объявить выговор, старшего помощника капитана как непосредственного виновника аварии исключить из партии и отдать под суд.
— Вы, конечно, заслуживаете более строгого наказания, — было сказано обкомовцам (без занесения в протокол). — Но область на хорошем счету, в Секретариате вас ценят, а от несчастных случаев не застрахован никто. Тем более что уже есть решение о награждении области орденом к юбилею...
«Едрит твою налево! — едва не выругался Оборин, глядя в непроницаемые, оловянные глаза заведующего отделом ЦК. — Утопили две сотни людей и получим орден?! Или я ничего не понимаю, или что-то очень уж гнило в нашем королевстве!»
Он подумал даже: не попроситься ли в другую область? Чтоб хоть от этого хама подальше. Чтоб хоть не быть соучастником его преступлений.
Когда на бюро обсуждался вопрос о возобновлении работы химкомбината, — это было незадолго до трагедии с плавбазой, — Юрий Владимирович прямо заявил, что категорически возражает против спешки. Работать, не восстановив цех промежуточной очистки — значит, обострить и без того тяжелую ситуацию с загрязнением воды в заливе.
— Год назад я сообщал данные химической экспертизы, — напомнил он. — Положение угрожающее. Губить залив дальше мы не имеем права.
— Не надо паники! — кисло скривился Баженов. Остальные члены бюро молчали. — Нормы, на которые молятся твои эксперты, давно устарели! Они были придуманы в прошлом веке, при царе Горохе!.. Человек ко всему приспосабливается!..
— Только не к ядам! Особенно, если их количество растет в геометрической прогрессии...
— Это демагогия! — грозно повысил голос Баженов. — Не надо изображать нас злобными отравителями человечества, а себя его благородным защитником! И не надо думать, что выше нас сидят круглые дураки! Если бы проблема загрязнения стояла так остро, как ты говоришь, нам бы уже спустили соответствующие директивы.
— Я предлагаю поставить вопрос на голосование! — предложил Оборин и посмотрел на потупившихся членов бюро.
— Нет возражений! — небрежно кивнул первый секретарь — Но может быть, еще кто-нибудь желает выступить против технического прогресса?
Желающих выступить против не нашлось.

Лето выдалось солнечное, жаркое, непривычное для Приморска. За весь июнь и половику июля лишь однажды шел дождь. Городские пляжи были переполнены, улицы дышали асфальтовыми испарениями, за мороженым и квасом выстраивались длинные очереди — словно за билетами на концерт Аллы Пугачевой.
Савчук ушел в отпуск и уехал с Лидией в турне по Балканам. Я опять остался исполнять обязанности директора.
Тюрин познакомил меня со своими друзьями из института морской биологии. Она подтвердили, что в придонной области залива действительно существует много мертвых зон. Я поинтересовался, насколько изучен вопрос о влиянии загрязнения воды на жизнедеятельность морские организмов. Оказалось, что этой проблемой занимаются применительно лишь к трепангам, гребешку и морской капусте — с целью их искусственного разведения, А для рыбы таких данных практически нет. Рыба приходит и уходит, океан велик, и велики его тайны. Одной только нефти в океан ежегодно изливается несколько миллионов тонн!
— Ну а как конкретно с нашим заливом? — спросил я. — Как вы оцениваете его состояние?
— Состояние кошмарное! — был ответ. — И дело не столько в нефти, сколько в промышленных отходах. Нефть плавает на поверхности, ее уносит в океан, а отходы садятся на дно. Трепанг уже исчез! Гребешок и мидия еще держатся, но есть их уже нельзя: в них столько различных металлов, что впору развивать цветную металлургию!
Меня свели с руководителем лаборатории Института химии, доктором наук Анохиным, который вроде бы занимался анализом состава морской воды.
— Да, — после некоторого колебания подтвердил Анохин. — Год назад мы проводили анализы воды вблизи промышленных предприятий. Это делалось по заданию обкома. Теперь я и сам в заливе не купаюсь и своим знакомым не советую. Почти по всем токсинам концентрация превышает предельно допустимую в десятки раз, а по некоторым — даже в сотни. В обкоме сказали, что будут принимать меры, но я вот недавно опять взял пробу в нескольких местах и увидел, что стало еще хуже.
— Так почему же вы об этом молчите? Надо бить в колокола, выступать в прессе!..
— Пробовал! — вздохнул  химик. — Написал статью в газету... Мне ответили, что я сгущаю краски, и вообще намекнули, что эта тема под запретом.
Я решил выяснить, действительно ли загрязнение залива запретная тема, или просто городским властям не хочется вскрывать собственные грехи. Какая может быть запретность, если речь идет о здоровье сотен тысяч людей? Я позвонил в обком, и Оборин назначил мне встречу — в понедельник в семнадцать тридцать, — и встреча эта состоялась. Но перед тем, как она состоялась, произошло событие, которое началось очень мило и весело, а финалом своим едва ли не подтвердило затертую истину о том, что если какая-то неприятность может случиться, она непременно случается.
Дело в том, что мы с Раей давно мечтали о прогулке на яхте: с того самого момента, когда по дороге из аэропорта Савчук с королевской небрежностью пообещал свозить нас «как-нибудь на острова», туда, где мы своими глазами увидим разницу между заливом и морем. Об этом обещании он, похоже, сразу забыл, а я не напоминал, потому что не видел исполнения и более важных. Мечта тем не менее жила, а поскольку залив интересовал меня уже и с научной точки зрения, то ее осуществление представлялось мне задачей не только желательной, но и необходимой: ведь народная мудрость совсем не напрасно уверяет, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Поэтому, когда Тюрин предложил нам прогулку на яхте, мы с Раей очень обрадовались.
Поначалу все шло чудесно! Солнце сияло, ветер бросал в лицо соленую водяную пыль, и белый парус — гениальное изобретение «человека разумного» — гордо мчал нас в золотые сады Эдема, в утраченную первозданность.
Острова тоже были прекрасны. Рая сказала, что они похожи на зеленые папахи, разбросанные рукой великана по васильковому полю. Вода была так чиста, что на восьмиметровой глубине, где мы бросили якорь, можно было отчетливо разглядеть пятнистые лапы морских звезд и даже черные иглы ежей, лежавших на песчаном дне. С этими вот ежами у нас и вышла промашка: Рая отравилась их икрой, и мы привезли ее в больницу едва живую. Хорошо еще, что у Тюрина в яхт-клубе стоял «Запорожец», и нам не пришлось ждать «скорую»! Ей срочно сделали промывание желудка, поставили капельницу…
— Может быть, кровь нужна? — спросил я врача, кареглазую, миловидную женщину, вышедшую в приемный покой. — У нас с ней одинаковые группы!
— Не волнуйтесь! Ничего страшного! — ответила она.
— А на ребенке это не отразится?
— Будем надеяться, что нет. Отравление разовое, на обмене веществ сказаться не успело... Но от морепродуктов ей лучше воздерживаться. Они содержат много тяжелых металлов, а ваша жена, по-видимому, чувствительна к ним.
— Может быть, ей лучше совсем уехать из Приморска? — спросил я. — Здесь, наверное, кругом эти металлы?..
— А у вас есть такая возможность?
— Да. У нас квартира в Москве.
— Тогда конечно! — Врач доверительно улыбнулась и добавила, чуть понизив голос: — Скажу вам по секрету: в наших родильных домах смертность в три раза выше, чем в столичных!
В понедельник утром я навестил Раю, Она была еще слаба, но вышла ко мне в холл. Мы решили, что она улетит в Москву, как только поправится. Мало ли еще какую заразу можно подцепить в этом городе! Может, здесь и воздух отравлен.
Вечером, как и было договорено, меня принял Оборин.
Я познакомил его с данными по загрязнению залива. За год концентрация опасных для жизни и здоровья веществ увеличилась в среднем вдвое, а в районе химического комбината — вчетверо.
— Сейчас идет работа над математической моделью залива, — сказал я. – Только после этого можно будет строить детальные прогнозы и говорить о том, что нас ожидает завтра. Но уже сегодня залив представляет опасность, и надо, чтобы об этом знали широкие массы. Спасение залива – это дело будущего, а сегодня надо спасать людей.
— Эти цифры невозможно опубликовать, — покачал головой Оборин. – И не потому, что я не хочу, а потому, что существует охрана государственных тайн в печати, и эта охрана считает, что данные о загрязнении окружающей среды — большая государственная тайна. С этим можно не соглашаться, но поделать, к сожалению, ничего нельзя. Поэтому давайте подумаем вместе о том, что сделать можно. Во-первых, необходимо проанализировать не только состояние залива, но и то, каким образом оно отражается на здоровье людей... Есть мнение, что санитарные нормы устарели, что человек быстро приспосабливается к загрязнению... И, пожалуйста, не затягивайте! Я хочу как можно быстрее выйти с этими материалами в ЦК.
Я сказал, что займусь этой работой немедленно, на мне понадобится помощь медиков.
— Все кафедры мединститута будут к вашим услугам, — заверил секретарь обкома. — У них есть богатая статистика. Кстати; как у вас отношения с вашим директором? Я слышал, он тяжелый человек. Так ли? — Глаза Оборина внимательно смотрели на меня сквозь тонкие, холодные стекла очков.
«Ну вот, наконец, и до Савчука мы добрались! – подумал я е каким-то внутренним облегчением. — Шило в мешке не утаишь...»
— Легких директоров, наверное, не бывает, — уклончиво ответил я, — всяком случае, пока держусь.
Я не хотел никого впутывать в свои отношения с Олегом и уж тем более не хотел, чтобы в них вмешивались партийные органы,
— Ну что ж, держитесь! — одобрительно улыбнулся Оборин. — Такие ученые как вы, нам нужны. Я имею о виду людей, искренне озабоченных делом, а не рвачей, которые сегодня обещают то, а завтра это...
Было нетрудно понять, что секретарь обкома имеет в виду опять же Савчука, но я промолчал. Я ведь тоже пока ничего не сделал, а озабоченный вид изобразить каждый может.

Июль догорел, прокатился над городом золотым, раскаленным болидом. Август пришел, задернул небо густым облачным пологом, опустил на воду и землю теплое молоко тумана. Люди ходили по крутым улочкам, словно по трапам гигантского корабля, мечтали о жабрах, прели в транспорте и пытались найти спасение от тропической парниковой мокряди на переполненных городских пляжах.
В один из таких дней, похожих друг на друга, словно пятаки в разменном автомате метро, я посадил Раю в самолет.
– Ты тут особенно не воюй, на амбразуры не кидайся! — сказала Рая, чмокнув меня в щеку. — Савчуков много, а ты у меня один!
— Ну его к богам! — улыбнулся я. — У меня есть дело, зачем мне амбразуры.

Савчуки вернулись из отпуска через несколько дней.
Олег сразу же позвонил мне из дому и попросил срочно приехать к нему. Дверь открыла Лидия. После отпуска она выглядела помолодевшей, глаза искрились, черные волосы блестели, и даже морщин на шее как будто поубавилось.
— Как жаль, что Раечка уже улетела! — искренне огорчилась она. — Я привезла ей чудную кофточку! И мед у вас, наверное, кончился... Я приготовлю баночку — ты обязательно ей переправь!..
Савчук тоже посвежел, загорел, но настроен был совсем не радушно. Было видно, что он чем-то крайне раздосадован, если не взбешен. Проведя меня в кабинет, он плотно затворил обитую дерматином дверь и, не приглашая сесть, спросил тоном, не предвещающим ничего хорошего:
— Где папка, Андрюша? Отдавал ты ее в ВАК или не отдавал?
Я изобразил удивление:
– А в чем дело? У тебя есть какая-то информация?
— Есть! Мне удалось узнать, что документы, которые я просил тебя передать в ВАК, в деле Бондаря отсутствуют. Ты не мог бы объяснить, как это могло произойти?
Сцена живо напоминала известную картину «Петр Первый допрашивает царевича Алексея», тем более что Савчук опустился в кресло и смотрел на меня исподлобья, а я продолжал стоять. Разница была лишь в том, что у Петра имелись доказательства закулисных происков сына, а у Савчука, судя по всему, никаких доказательств не было. В противном случае он разговаривал бы совсем иначе.
«Играть гак играть!» — сказал я себе и с озабоченным видом высказал предположение, что у Бондаря в ВАКе есть свой человек, который и изъял документы.
— Надо еще раз послать, — предложил я. — Официально, через Академию!
Недоверия во взгляде Савчука, пожалуй, даже прибавилось. Но я выдержал его взгляд с кротостью невинного ребенка.
— Поздно! — процедил Савчук. — Его уже утвердили.
«Я тебе не Миша Бойченко! — со скрытым весельем подумал я. — Моими руками ты жар не загребешь!» И еще подумал, что совершенно напрасно держу папку с «компроматом» дома, то есть в гостиничном номере. Не ровен час...
Савчук сделал над собой заметное усилие и согнал с лица злую гримасу.
— Ну, ладно! — произнес он примирительным таном. — Бог с ним, с Бондарем!.. У меня к тебе есть еще один разговор... Только ты посиди тут пару минут. Мне надо позвонить одному человеку... — И, поднимаясь из кресла, пояснил, кивнув а сторону телефона, стоявшего на столе: — Этот аппарат что-то не работает, позвоню из спальни.
Вернулся он повеселевшим.
— Извини! Это по поводу дачи... Полковник один продает, я обещал ему позвонить... Да садись, что ты все стоишь! Я вот о чем хотел еще поговорить... Как твой Шилов поживает? Жив-здоров?
– Да вроде ничего, работает. Пытаюсь привлечь его к своим задачам…
— А как у него с диссертацией? Созрела?
— Насколько я знаю — давно. Он даже плакаты нарисовал.
— Очень предусмотрителен! — усмехнулся Савчук. — Вдруг завтра защита – так он уже готов! Как пионер!.. Я думаю, надо его послушать на ближайшем ученом совете. Сколько можно мариновать человека, правда?.. Заодно и тебя изберем в завлабы. — Его глаза светились тепло и сердечно, словно не было только что разговора о ВАКе и о злополучной папке. — Я хочу, чтоб ты выступил с серьезным разбором диссертации Шилова. С объективным разбором! Но имей в виду: у членов ученого совета уже сложилось определенное мнение...
— Они читали диссертацию?
— Они знакомы с его публикациями, слышали его выступления в прошлые годы... В общем, я тебе не советую идти против мнения коллектива. Иначе, при всем моем к тебе расположении, я не смогу убедить людей голосовать за тебя. Голосование ведь тайное!..
— Все понятно, — кивнул я. — Выступлю. Но есть еще доктора: Полянский, Куделин, Моргулис. Они-то выступят «за» их мнение будет внесено в протокол... И в ВАКе нас могут не понять! Это ведь ученый совет, а не партийное собрание, здесь должна быть логика!
– На этот счет не волнуйся! Полянский будет молчать как мышь. У него через месяц перевыборы, он не дурак, чтобы сейчас лезть на рожон, Моргулису на днях придет вызов в Москву, для оформления перехода в отрасль. Куделин тоже уедет — сдавать свои программы… Так что ты будешь вне конкуренции! Договорились?
— Договорились!
— Ну вот и умница! Я так и знал, что рано или поздно мы поймем друг друга.
— Лучше поздно, чем никогда, — смиренно промолвил я.
— Но ты все-таки почитай, разберись! — отечески посоветовал Савчук. — Надо, чтоб все было аргументировано, чтоб комар носа не подточил».
Тут вошла Лидия и пригласила обедать. Я попытался отказаться, но меня я слушать не стали. Ты, мол, теперь холостяк, сам Бог велел тебя накормить!.. За обедом рассказывали о турпоездке: где, что и почем. Все было славно и мило, как в старые добрые времена.
Но на душе у меня было неспокойно. Перед глазами стояла злополучная папка. Зачем я сразу не отдал ее Бондарю? Или не уничтожил? Разве можно хранить такие вещи? Да еще в гостинице!
Выйдя от Савчуков, я поймал такси и поехал в гостиницу. Предчувствие беды нарастало.
В моей комнате явно кто-то побывал. Бумаги на письменном столе были переворошены, постель заправлена не так, как я заправлял, чемоданы на антресолях были сдвинуты.
Уже нисколько не сомневаясь в пропаже папки, я спустил вниз чемодан, в котором хранилась папка... Ее, конечно, не было.
Дежурная, пожилая сухонькая женщина, охотно объяснила, что приходил человек, назвался парторгом института, показал даже удостоверение и сказал, что Андрей Любомирович Поперечный просил взять в его комнате бумаги.
— Мозглявый такой, а фамилия, кажись, Шестеркин... Я удостоверение толком не разглядела... Батюшки-святы! — вдруг воскликнула она, испуганно меняясь в лице. — Heyжто мазурик? Неужто украл чего?..
Я поспешил ее успокоить, сказал, что это действительно был парторг, и я действительно попросил его взять бумаги, а потом запамятовал и только теперь вот вспомнил.
Женщина посмотрела на меня удивленно: «Ну и память у этих научников! Меня чуть кондратий не хватил… Так ведь и впрямь можно жулика впустить!..»
Я вышел на улицу, в мокрую духоту августовского дня. Вот, значит, насчет какой дачи договаривался по телефону Савчук!.. Пока я решал, выступать или не выступать на ученом совете, пока хлебал супчик и слушал интуристовские ахи и охи, наш милый Иван Иванович, прикрытый высоким званием парторга, шуровал в моих бумагах и белье. Подлый человечишка!..
Но, странное дело! Я почти не чувствовал огорчения. Напротив, мне стало даже как-то веселей и легче оттого, что все кончено, что наконец-то я смогу сказать Олегу все, что о нем думаю, смогу назвать черное черным а белое белым. Двоедушие, даже если оно оправдывается благими целями, угнетает и омертвляет нормального человека. Жаль было только Шилова: если я уеду, кто поддержит этого бедолагу?
«Ладно, не будем гадать! — решил я. — Посмотрим, что скажет наш стратег завтра, и от этого будем плясать. Без боя я все равно не сдамся!»
Однако ни завтра, ни послезавтра Савчук ничем не выдал, что папка находятся в его руках, еще раз продемонстрировав тем самым, что открытый бой не в его правилах. Шестерихин тоже смотрел мне прямо в глаза, без малейшей тени смущения. Может быть, они были уверены, что я не заметил обыска? Или то была какая-то более тонкая игра?..
Еще через день я убедился, что игра не такая уж и тонкая.
По вечерам, незадолго до сна, я имел обыкновение совершать пробежку: сначала спускался по улице, освещенной тусклыми фонарями, к заливу, потом бежал вдоль набережной, мимо гуляющих парочек, затем огибал небольшой мрачноватый скверик и возвращался к гостинице. Весь маршрут занимал минут тридцать, машины в это время были редки, дышалось легко, спокойный, ритмичный бег настраивал на спокойные, упорядоченные мысли. Хотелось думать о хорошем: о Москве, о Рае, о том, как будет прекрасен мир, когда люди перестанут быть эгоистами и подлецами.
Подошвы моих кроссовок звонко шлепали по влажному асфальту, ночные бабочки с жужжанием вились вокруг люминесцентных фонарей, вдалеке стучали колеса электрички... Сквозь эти звуки я не сразу расслышал шелест нагонявшей меня машины.
На всякий случай я еще ближе прижался к бровке. Машина вдруг оказалась совсем близко, ее фары метнулись прямо за моей спиной. Какой-то подсознательный, звериный импульс сбросил меня с дороги, заставив тело совершить немыслимый в других условиях акробатический кульбит, и в тот же миг впритирку с бровкой пронеслась серая «Волга» с заляпанным грязью номером. Я видел ее краем глаза, в падении, но готов был поклясться, что за рулем сидел савчуковский водитель Леша.
Лежа на мокром газоне и потирая ушибленный бок, я подумал, что Олег, кажется, превзошел самого себя. Нет человека — нет проблем! Просто и убедительно — ничего не скажешь! Слава богу, что мы живем не в Сицилии и не в Чикаго, а то меня просто изрешетили бы из автомата.
В гостинице я стащил с себя грязную футболку, обмылся под теплым душем и протер ссадины одеколоном. Было больно, но ребра, кажется, не пострадали. Как говорится, отделался «легким испугом».
«Как же на это ответить? — размышлял я. — Пойти в милицию и заявить, что на меня совершено покушение? Глупо. Ведь нет ни свидетелей, ни доказательств. Нет даже причин меня убивать: во всяком случае, серьезных, «уважительных». Если б я разоблачил Савчука в каких-то преступных действиях, за которые грозит солидный срок, тогда это покушение еще можно было бы понять. Но я всего лишь помешал ему облить человека грязью, всего лишь не исполнил «дружескую просьбу»! Неужели он способен на убийство из-за такого пустяка? Неужели действительно — нет человека и нет проблем?.. Или мне все-таки показалось, что был Леша, а может, просто какой-то пьяный лихач? И я напрасно все наговариваю на Савчука?..
Я решил, что самое разумное — сделать вид, будто ничего не произошло: по крайней мере, до заседания ученого совета. И еще я решил обзавестись союзниками: на войне — как на войне!
На следующий день, даже не заходя в свой кабинет, я направился к Полянскому:
— Марк Яковлевич! Вы знакомы с диссертацией Шилова?
— В общих чертах, — ответил он, настораживаясь. — А в чем, собственно, дело?
Менее всего мне хотелось искать союзника в этом неискреннем, лукавом человеке, я предпочел бы любого другого из «декабристов», но выбора не было, на обсуждении диссертации будет присутствовать только Марк Яковлевич.
— Дело в том, что на ближайшем ученом совете, — а это уже через неделю, – Петр Геннадьевич будет ее докладывать... Савчук поручил мне выступить с критическими замечаниями. То есть он велел утопить Шилова. Но я не хочу топить, я хочу его поддержать...
По лицу Полянского разлилась самодовольная улыбка:
— Вот видите! Я же говорил, что порядочный человек не сможет сотрудничать с Савчуком!..
— Вы были правы, — кротко согласился я. — Савчук оказался не тем человеком, за которого я его принимал. Но и вы ведь тоже много лет не могли его раскусить... В общем, я надеюсь, что вы тоже выступите на ученом совете!
Марк Яковлевич заметно потускнел.
— Я, конечно, могу... Но, как говорят в Риме, «чья сила, того и действие», что в переводе означает «сила солому ломит». Как бы мы с вами ни превозносили работу Шилова, ученый совет проголосует против. Большинство членов совета у Савчука в руках, он крутит ими, как марионетками. Шилов обречен, и я ему об этом уже говорил, но он не хочет верить... Надо думать не о том, как спасти Шилова, а о том, как свалить Савчука. Пока он у власти, плетью обуха не перешибешь. Бондарь понадеялся на поддержку Оборина, а Савчук сумел выскочить на Баженова, вот и весь пасьянс!.. У них там свои дворцовые интриги... Ходят слухи, что Оборина вообще вот-вот «уйдут»...
— Думаю, что слухи преувеличены! — возразил я. — Недавно я с ним виделся... У него большие планы...
Полянский усмехнулся иронически-снисходительно:
— Андрей Любомирович! Вы знаете, что такое наивность и сверхнаивность? Наивность — это когда пятнадцатилетняя школьница считает свою мать девственницей. А сверхнаивностъ — это когда наоборот?.. Так давайте будем наивны, но не будем сверх. На той работе... — он поднял палец вверх, — на той работе ценится не умение строить собственные планы, а рвение в исполнении планов вышестоящих товарищей. Но вернемся к нашим муфлонам... Вы согласны с тем, что Савчука надо свалить?
— Я согласен с тем, что такой человек не должен быть директором института, — уточнил я.
— Это одно и то же. Так вот!.. — Лицо Марка Яковлевича приобрело заговорщицкое выражение. — Лобовая атака не удалась — придется заняться подкопом! Надо собрать на Савчука криминал — настоящий, уголовный — и посадить его в тюрьму!
— У вас есть конкретные факты? — спросил я, сразу почувствовав, как саднят вчерашние ушибы. — Или только идея?
— Фактов пока нет. Но слухов много. Вы что-нибудь слыхали, например, о пасеке Савчука?
— Слышал.
— От кого, если не секрет?
– От него самого. Моя жена очень любит мед, и Олег выдавал нам каждый месяц по трехлитровой банке.
— Бесплатно?!
— Бесплатно.
— Неслыханная щедрость! Ведь Савчук скуп, как пушкинский Скупой рыцарь. Говорят, он даже сам не ест этот мед, все гонит на продажу!
— Не знаю, кто это вам говорил, — сдержанно ответил я. — При мне он ел.
— Ну, это не важно. Важно другое. Во-первых, каким образом и где он эту пасеку содержит? Ведь пасека – это не аквариум и не ящик с цветами на балконе. Родственников в деревне у Савчука нет. Значит, он кого-то нанимает! А это уже противозаконно!.. К тому же, учитывая его скупость, могу держать пари, что он нанимает пасечника не на свои личные «мани», а на государственные: держит в институте какую-нибудь «мертвую душу», а может, и не одну. Я пробовал расколоть нашу плановичку — она-то, конечно, в курсе. Бесполезно! Стоит, как Третьяк!.. Но если подсказать это дело прокуратуре...
— То от вас потребуют серьезных доказательств. Серьезнее, чем установка на скупость... Я, кстати, скупости за ним не замечал. Скорее уж наоборот — показная щедрость.
— Есть и это! Когда он едет в командировку на запад, с ним обязательно едут два «мальчика» с сумками — везут рыбу. Он ходит по Москве и оставляет о себе приятные воспоминания. Самым же нужным людям Савчук ежемесячно отправляет огромные посылки: конечно, не по почте, а через знакомого проводника. Вы думаете, без рыбы ему удавалось бы оформить никому не нужные хоздоговоры на сотни тысяч рублей?
— Рыба — это тоже на уровне слухов?
Марк Яковлевич картинно пожал плечами:
— Милый вы мой! Если б у меня были доказательства, наш с вами «друг» уже давно бы видел небо в клеточку! Задача как раз в том и состоит, чтобы эти доказательства собрать. Если мы с вами...
— Вот это нет! — прервал я его. — Этим я заниматься не стану. И вам не советую.
— А что же вы советуете?
— Для начала — выступить на ученом совете.
— Вы все еще недооцениваете своего «друга»! Это человек без предрассудков. Как бы мы с вами ни выступали, он сделает то, что хочет сделать. Но я, конечно, могу и выступить... А почему, кстати, вы забыли о Мусатове? Он у Шилова правая рука, большой спец по экологии, тоже докторская на подходе... Он уж, безусловно, выскажется самым положительным образом!
— Вы уверены? — Я испытующе посмотрел на Марка Яковлевича. Неужели он так же близорук, как Шилов? Или ловко прикидывается? — Ну что ж, вам виднее. Вы его лучше знаете.
С этим мы и разошлись. У меня осталось ощущение чего-то скользкого, липкого. Хотелось вымыть руки.
Прошло еще, три дня Савчук по-прежнему был подчеркнуто ровен и корректен и абсолютно ничем не загружал меня. Я с головой окунулся в шиловскую диссертацию, готовился к обстоятельному докладу и старался не думать о том, что ждет меня самого. В конце концов, лично мне ничего страшного не грозило. Я знал, что в Москве всегда найду работу — хоть на прежнем месте, хоть еще где-нибудь. Москва — город большой, там всегда найдется дело для неглупого доктора наук. Там есть друзья, есть ученики, там ждет не дождется молодая жена. Куделин с Моргулисом тоже не пропадут, не говоря уж о Полянском. А вот бедняге Шилову Савчук очень просто может поломать жизнь. Чем беззащитней жертва, тем приятней над ней измываться.
На четвертый день мне позвонил Миша Бойченко.
— Андрей Любомирович! Я хотел бы с вами переговорить.
— Пожалуйста! — ответил я. — Можете прийти прямо сейчас. Если хотите, могу сам к вам подняться.
— Лучше бы не в институте. И вообще — чтобы нас не видели вместе... — Мишин голос был тих и не очень внятен, словно Бойченко звонил не с пятого этажа этого же здания, а с другого конца города. — Не могли бы вы минут через пятнадцать пройти к морю?.. Знаете, там, где лежит старый катер...
— Знаю.
— Я буду вас ждать.
«Страсти  закручиваются, как в заправском детективе! — усмехнулся я, кладя трубку. — Не хватает еще переодеваний и фальшивых усов!»
Сентябрьское солнце палило совсем не по-осеннему. Волны лениво набегали на гальку, люди купались, загорали, играли в волейбол... Несмотря на будний день, отдыхающих было довольно много. Мы с Тюриным дважды ставили здесь самодельную табличку «Купаться нельзя — сильное загрязнение», но оба раза табличка бесследно исчезала. Впрочем, пляжик этот был всего лишь крохотной точкой на многокилометровом городском побережье — одна табличка ничего не решала.
Катер, о котором говорил Бойченко, находился в дальнем конце бухточки. Это была совершенно источенная ржавчиной и обросшая ракушками посудина, лежавшая наполовину на суше, наполовину в воде. Я не очень разбираюсь в морских судах, но, по моему, это было что-то вроде сейнера или буксира.
Когда я приблизился, из-за катера вышел Бойченко. Он настороженно огляделся.
— В чем дело, Миша? — спросил я, не скрывая иронии. — Что за ужасную тайну вы хотите мне открыть?
Бойченко слегка  смутился, перестал озираться и сказал, глядя мне под ноги:
— Вы знаете, Андрей Любомирович, я к вам очень хорошо отношусь. И все наши киевские ребята тоже... Именно поэтому считаю своим долгом предупредить: на ученом совете мы будем голосовать против вас. И, насколько я знаю, — не только мы. Таков приказ Олега Семеновича. Мы должны будем показать ему бюллетени. Вы уж простите!..
— Бог вас простит, Миша! — ответил я, ничуть не удивившись услышанному. — Но раз уж вы решились на этот разговор, то расскажите и подробности... По-видимому, Олег Семенович имел в виду тот случай, если я поддержу Шилова? Или независимо?
— Независимо. Насчет вас приказ однозначный. Насчет Шилова тоже. Мой вам совет: напишите заявление «по собственному» и уезжайте! Это лучше, чем не пройти по конкурсу.
— За совет спасибо! — улыбнулся я. — Скажите, а вам не противно быть у Савчука в холуях? Чем вы ему так обязаны?
Я не без любопытства смотрел на молодого человека, который хотя и с некоторыми угрызениями, но без особенного внутреннего разлада готов сделать «подлость по приказу». Да и угрызения его связаны лишь с тем, что к Андрею Любомировичу Поперечному он «хорошо относится». Не пошел же он объясняться с Шиловым!
Рот у Бойченко нервно дернулся, в глазах мелькнула досада:
— Зачем вы так, Андрей Любомирович? Я помочь вам хотел...
– Вы думаете, что обязаны ему диссертацией? Лабораторией? Должностью заведующего отделом?.. Это же чушь! Диссертацию вы сделали сами, я это знаю отлично!  Лабораторию на Дальнем Востоке вы тоже получили бы и без его помощи. А должность завотделом при таком директоре, как Савчук, — это и есть холуйская должность, она для таких, как Шестерихин, придумана! Вы еще молоды, Миша, подумайте, как вам жить дальше!
Бойченко молчал и смотрел мимо. Лицо его было ожесточенным. Наверное, он уже жалел, что позвонил мне, поддался угрызениям совести.
Я похлопал его по плечу (неплохой ведь был парень, но как замордовал его Савчук!) и ушел не оглядываясь.
Со мной вопрос был ясен и раньше. Более неожиданной, а потому и более неприятной была информация по Шилову. Теперь я видел, что Марк Яковлевич был прав: Савчуку не нужны аргументы, ему нужен результат. Шилова зарубят, даже если я докажу, что он достоин Нобелевской премии. Ребята будут выполнять приказ.
Я подумал: не пойти ли к Оборину? Не рассказать ли ему, что здесь готовится избиение талантливого ученого, работа которого, кроме всего прочего, важна для решения экологических задач региона? Но найдет ли второй секретарь обкома возможность пойти на рядовое заседание ученого совета? Скорее всего он поручит это отделу науки, то есть товарищу Звереву, а что такое товарищ Зверев, я уже знал. Если в курятник, которым заведует лиса, послать с ревизией хорька, курам от этого легче не станет.
Был еще вариант — пригласить специалистов из других институтов, благо у меня уже имелись такие знакомства. Но с такой идеей я к Савчуку уже подходил, и она, естественно, была отклонена. «У нас достаточно своих специалистов! — ответил он, не моргнув глазом. — Мы в состоянии решить этот вопрос самостоятельно».
Я чувствовал себя, как солдат в окопе, на который надвигается вражеский танк. Но в руке у меня еще оставалась связка гранат. Я решил драться до последнего.

И вот настал день заседания ученого совета.
Мы с Тюриным пришли в конференц-зал едва ли не первыми, заняли места поближе, в третьем ряду.
Шилов с двумя своими сотрудниками заканчивал развешивать плакаты. Зал быстро наполнялся, но директора и парторга еще не было.
Вдруг к нам подсел Полянский. Воровато оглянувшись, он сказал:
— Вы знаете, Андрей Любомирович, мы посовещались с Петром Геннадьевичем и решили, что мне лучше не выступать. Савчук против меня уже многих настроил, и поэтому моя поддержка может только навредить.
«Ах ты, шельма! — подумал я — Неужели ж ты, такой тертый и хитрый, не понимаешь, что прятаться в кусты поздно?.. Вчера били Бондаря, сегодня бьют Шилова, завтра будут бить тебя!»
Но высказаться на эту тему мне не удалюсь, так как в зале появился Савчук, и Марк Яковлевич мгновенно ретировался.
— А давайте, я выступлю! — предложил Тюрин. — Против меня Савчук никого не настроил.
— Вам-то как раз лучше и не высовываться, — возразил я, глядя, как, величественно раскланиваясь направо и налево, Савчук движется по проходу между креслами. — Вы ведь не член ученого совета, ваше мнение даже в протокол не внесут. Зачем зря подставляться?
— Затем, что надоело смотреть, как все в зайцев играют. Уважать себя не буду, если промолчу! Не рабы же мы, в конце концов!
«Аргумент неотразимый! — подумал я, проникаясь еще большей симпатией к своему единственному сотруднику. — Но сколько же еще подлости совершается на свете из-за нашего смиренного рабского молчания!»
Я посмотрел в сторону Мусатова, который сидел несколькими рядами позади как всегда аккуратно причесанный и тщательно выбритый. Он поймал мой взгляд и вежливо улыбнулся: очень, мол, рад видеть. «Не-ет! — сказал себе я. — Этот парень не станет лить воду против ветра. Он будет сидеть и скромно помалкивать. Он хочет защитить свою диссертацию, а ложиться костьми за чужую ему абсолютно незачем Не зря же он ходил тогда к директору!..»
Сам доклад прошел весьма гладко: нормальный доклад, нормальная докторская диссертация. И волновался докладчик тоже в пределах нормы.
«Неужели он сам верит, что Савчук выпустит его на защиту? — спрашивал я себя, глядя на собранное и одухотворенное лицо Петра Геннадьевича. — Ведь это не просто наивность, а, как сказал бы Полянский, сверхнаивность... Впрочем, давно ли я сам был таким же?..»
Потом посыпались вопросы.
Их задавали Шестерихин, Бойченко, еще кое-кто.
Вопросы были не по существу, чисто формальные и, казалось бы, безобидные. Шилов старательно отвечал, но каждый из вопрошавших заявлял, что ответом не удовлетворен. И это, конечно, было главным в разыгрываемом спектакле — внести в протокол, что докладчик не смог удовлетворительно ответить на вопросы.
Лицо Шилова делалось все более возбужденным и растерянным. Казалось, еще немного — и он расплачется.
— Кто-нибудь хочет выступить? — спросил Савчук, когда вопросы иссякли. Он сидел в первом ряду, вполоборота к залу, совсем близко от меня, и оглядывал сотрудников с иронической и жесткой улыбкой.
Я оглянулся на Полянского. Марк Яковлевич сосредоточенно листал записную книжку, будто происходящее его вовсе не касалось. Я перевел взгляд на Мусатова. Тот, разумеется, тоже не рвался в бой, опустил долу девичьи ресницы.
«Ну что ж! — подумал я. — Кажется, пора...» И моя рука, со связкой гранат, двинулась вверх. Но секундой раньше, угадав это движение, Савчук промолвил с отеческой укоризной:
— Николай Алексеевич! Вы же хотели выступить! Прошу вас!
Мусатов поднялся и пошел к трибуне. «Вот оно что! — запоздало догадался я, глядя на самодовольную улыбку Савчука. — Ну, конечно же! Не мог он за одно только молчание обещать свою поддержку Мусатову. Не молчания он потребовал от этого херувима, вовсе не молчания! Но я ведь все равно выступлю! Я ведь не умолчу и о том, как этот красавчик приходил ко мне в кабинет, а потом пошел в кабинет директора!..»
Мусатов начал свою речь с заверения в том, что очень уважает Петра Геннадьевича и как человека, и как своего научного руководителя.
— Лет семь-восемь назад, — продолжал он с милой улыбкой, — Петр Геннадьевич предложил модель развития популяций, которая и легла в основу диссертации. Модель эта для того времени была весьма передовой и плодотворной, но сейчас, с позиций современного понимания проблемы, уже видно, что она безнадежно устарела в во многом оказалась ошибочной...
Тут по залу прокатилась волна удивления, все насторожились и замерли. Большинство присутствующих, — а в зале было много и не членов ученого совета, — большинство присутствующих все-таки ожидало, что Мусатов, как правая рука, ученик и сподвижник Шилова, выскажется в его поддержку. Но чего ни сделаешь ради будущей докторской!..
— ...Поэтому, — развивал свою мысль Мусатов, — большинство выводов диссертации не отражает истинных процессов в экологических системах. Это я заявляю как специалист! Те же отдельные места, которые все же заслуживают положительной оценки, увы, не являются личными достижениями Петра Геннадьевича. У меня с трудом поворачивается язык, но долг честного человека заставляет меня сказать, что в последние годы в нашей лаборатории сложилась нездоровая обстановка в части соавторства. Петр Геннадьевич, злоупотребляя своим положением заведующего, навязывал свое имя чуть ли не в каждую печатную работу сотрудников...
Тут Шилов вскочил, дрожа и задыхаясь от гнева:
— Как вам!.. Как вам не стыдно! Что вы несете!..
Савчук не замедлил вмешаться:
— Петр Геннадьевич! Сядьте! Вам ответное слово еще не предоставлено. Продолжайте, Николай Алексеевич!
Шилов беззвучно похлопал ртом, словно рыба, выдернутая из воды, и плюхнулся в кресло первого ряда, где он сидел после доклада. Мусатов продолжал.
— Мне мучительно больно произносить эти слова, — заверил он слушателей все с той же приятной улыбкой, – но я не только не считаю возможным рекомендовать работу Петра Геннадьевича к защите, но и настаиваю на рассмотрении вопроса о его соответствии занимаемой должности...
«Каков мерзавец! — поразился я. — Выдал на всю катушку! Ну и я сейчас тебе выдам!..»
Но в этот момент с Шиловым случился сердечный приступ. Не издав ни звука, Петр Геннадьевич мешком вывалился из кресла и упал прямо к ногам своего оппонента.
Поднялась суматоха. Кто-то бросился поднимать Шилова, кто-то кинулся открывать настежь окна, кто-то побежал вызывать «скорую». Ученый совет прервал свою работу.
Савчук распорядился, не дожидаясь «скорой», отвезти Шилова в академическую больницу на своей персональной «Волге». Больница находилась недалеко, и смысл в таком решении, конечно, был, во мне уже во всем виделся злой умысел: ведь если Шилову в дороге станет еще хуже, помочь ему будет некому.
— Добить хотите?! — спросил я в упор, в присутствии многих людей. — Тогда уж прикажите везти его прямо в морг!
Савчук смерил меня ненавидящим взглядом и кивнул Шестерихину:
— Поедешь сопровождающим! Если встретите «скорую» — перегрузите!.. А вас, Андрей Любомирович, попрошу зайти ко мне! — сказал он и двинулся к выходу.
Я не пошел за ним. Со склада гражданской обороны уже принесли носилки, и я не мог уступить кому-то место у этих носилок. Это было единственное, что я мог еще сделать для Петра Геннадьевича.
Когда я вошел в директорский кабинет и за мной закрылись тяжелые двойные двери, Савчук сидевший за пустым полированным столом, поднял на меня свинцовые глаза и промолвил:
— Ну что, Андрюша, не удержался? Обгадил меня?
— Тебя обгадить невозможно, — покачал я головой. — Что для другого дерьмо, для тебя святая водица. Но тебе все равно повезло! Я ведь собирался рассказать, как ты меня подбивал выступить сегодня в роли большой дубины. И о папке с «компроматом» на Бондаря, которую Шестерихин украл у меня из номера, и о том, как Мусатов ходил к тебе с диссертацией!..
— Бодливой корове Бог рогов не дал! — тяжело усмехнулся Савчук. — Я с тобой все пытался как с человеком, все надеялся, но, видать, не судьба... Сегодня же, сейчас же, покупай билет на самолет! И моли бога, чтобы я не послал тебе вдогонку такую характеристику, что тебя с ней и в говночисты не примут! Я директор, царь и Бог, а ты никто, мразь!
Особенных эмоций эти откровения у меня не вызвали. Ничего для себя нового я из них не извлек. Но оставался один невыясненный момент...

Извилистая асфальтовая лента, блестящая от недавно пролившегося дождя, мчится навстречу моему оранжевому «жигуленку». За спиной у меня сидит Людмила. Она в легком сарафане, руки и плечи усыпаны золотыми веснушками, неподвластными даже южному солнцу, пышные волосы цвета красной меди колышутся на ветру, врывающемся в открытые окна. Где-то позади, немного приотстав, бежит синий «Москвич», в котором едут Савчук и Лидия, Отпуск заканчивается, наша компания держит курс на Киев.
В зеркальце заднего обзора я вижу, как из-за высокой скалы, которую я только что миновал, выкатывается темно-вишневый междугородный «икарус». Он нещадно рычит, дымит и стремительным мастодонтом идет на обгон. Встречные машины летят безостановочным потоком, но средняя полоса не занята, так что особенных проблем вроде бы и нет. Но я на всякий случай подаю чуть-чуть вправо: осторожность еще никому не вредила.
«Икарус» надвигается, нависает над «жигуленком» многометровой, многотонной громадой, инерция, набранная на вираже, неудержимо несет его к краю дороги. Я вижу в зеркальце растерянное, молодое лицо водителя, изо всех сил пытающегося удержать тяжелую машину.
Надо бы еще подать вправо, но уже некуда — «жигуль» едва не чиркает эмалью по столбикам ограждения. Людмила тоже замечает опасность и в испуге хватает пеня за плечо:
— Да тормози же ты! Пусть обгонит!
— Легко сказать! — отвечаю я с кривой усмешкой. – Занесет! – и осторожно сбавляю газ. Давно нерегулированный дизель «икаруса» ревет уже над самым ухом. «Жигули» наполняются смрадным солярным дымом.
Людмила заходится кашлем и с запоздалой поспешностью крутит ручки боковых стекол. Мне кажется, что малиновая стена автобуса никогда не кончится, Руки онемели на рулевом колесе.
Дорога начинает новый вираж, и мне становится ясно, что через секунду я уже не впишусь между почти неуправляемым, ревущим мастодонтом и бетонной строчкой столбиков. Нога инстинктивно утапливает педаль тормоза, руки бешено выворачивают руль.
Тщетно!
Раздается короткий, хрустящий удар, машину перебрасывает через ограждение... Перед моими глазами мелькают земля и небо, за спиной нестерпимо визжит Людмила. Еще удар — и я теряю сознание.
В себя прихожу от едкой ядовитой вони. Наверное, это горит изоляция электропроводки. Машина лежит на левом боку, ветровое стекло рассыпалось мелким прахом, дверца кабины вдавилась внутрь и зажала мне ноги. Я делаю попытку освободиться и опять едва не теряю сознание от боли.
Сзади я слышу какую-то возню и облегченно соображаю: «Людмила... Жива, слава Богу!..» Поворачиваю голову и вижу, как Людмила откидывает дверцу и, судорожно всхлипывая, выбирается наружу. Лицо у нее, кажется, в крови, платье на боку разорвано.
— Помоги мне! — хриплю я и сам удивляюсь слабости своего голоса. — Тут зажало!
Но, может быть, мне только кажется, что я произношу эти слова. Во всяком случае, Людмила на них не реагирует, Я слышу звук ее поспешно удаляющихся шагов.
Вонь становится гуще, ногам делается горячо.
«Бензобак почти полный, — со странным равнодушием напоминает мозг. — И в багажнике еще запасная канистра...» В груди просыпается саднящая боль, к горлу подступает рвота.
Словно глас архангела, надо мной раздается трубный голос Олега:
— Андрей?.. Живой?
Я с трудом поднимаю голову и, преодолевая тошноту, выдавливаю из себя:
— Бензобак!.. Уходи!
— Не ерунди! — кривится Савчук, — Все будет в лучшем виде.
Он влезает в машину, отжимает ногой вдавившуюся дверцу и вытягивает меня наружу. Я пытаюсь идти, но тут же, охнув, валюсь на землю:
— О, черт! Ноги!..
Олег подхватывает меня.
— Брось! — вырываюсь я. — Беги! Сейчас рванет!..
— Все нормально! — отвечает Олег и тащит меня прочь от дымящейся машины. Едва он успевает сделать несколько шагов, как над «Жигулями» с глухим хлопком взлетает факел огня. Автомобиль заваливается вверх колесами. Второй взрыв подбрасывает его в воздух и жаркой ударной волной сбивает Олега с ног, а вместе с ним и меня. От боли я опять теряю сознание...

— Скажи, Олег, зачем ты вытащил меня из машины?
Несколько мгновений он смотрел недоуменно: видно, не мог сообразить, о чем идет речь, о какой машине. Потом вспомнил, и лицо его опять скривилось в усмешке. И в этот раз она была презрительной.
— Дурак был! Сейчас бы ни за что не стал вытаскивать. Таких, как ты, надо топить еще в детстве, как котят. Чтоб не мешали жить настоящим людям.
— Я ненавижу тебя! — сказал я спокойно. — Был бы сейчас пистолет, пристрелил бы, не задумываясь.
— Сопли подбери, стрелок! В этом и разница между нами: ты меня ненавидишь, а я тебя презираю. Потому что я сильнее тебя! Потому что в этом мире сильный получает все, а слабому остаются объедки.
— Ты сильный? — Я насмешливо смотрел на человека, которому очень хочется, чтоб я его боялся. — Нет, Олег, ты не сильный. Ты просто очень подлый. Пойдем-ка, я покажу тебе кое-что...
— Куда это? — насторожился Савчук.
— Ко мне в кабинет. У меня пока еще есть кабинет в этом институте! — И я направился к двери.
Поколебавшись несколько мгновений, Савчук встал из-за стола и пошел вслед за мной, на ходу гадая, что за сюрприз его ждет.
Сюрприз его действительно ждал, но не у меня в кабинете. Я вообще не собирался вести его туда. Я хотел лишь вывести его в приемную, чтобы закончить разговор в присутствии свидетелей: хотя бы в присутствии Зиночки. Савчуки боятся только гласности. Наедине они готовы проглотить что угодно.
Мне повезло. Кроме Зиночки в приемной находились две ее близкие подруги — завканцелярией и начальница отдела кадров. Гласность была обеспечена на триста процентов.
Я резко остановился и сказал, повернувшись к Олегу:
— Вы подлец, Олег Семенович! Это вы довели Шилова до инфаркта! Это вы натравили на него Мусатова! Вот вам за Петра Геннадьевича!.. — Я отвесил опешившему от неожиданности Савчуку пощечину. — Это за Людмилу!.. — Еще пощечина. — А вот это передайте своему шоферюге!..
Три пары женских глаз расширились от ужаса и восторга. Так, наверное, древние римлянки смотрели на гладиаторов, вышедших для схватки на желтый песок Колизея. Удары нанесены, сейчас прольется кровь!..
Но кровь не пролилась. Мой противник лишь дернулся растерянно и пробормотал:
— Ты с ума сошел!.. Я же тебе персоналку!..
Я не стал его слушать и скрылся за дверью своего кабинета. Теперь мне действительно оставалось либо покупать билет на самолет, либо...
«Черта с два! — сказал я себе с решимостью человека, у которого самое трудное уже позади. — Уехать я еще успею. На «персоналку» Олег не отважится: я ведь выложу о нем все без утайки — даже больше, чем собирался рассказать на ученом совете. Но рассказать я все равно должен... Надо звонить Оборину. Если и после того, что случилось сегодня, Савчук останется директором, значит, справедливости в этом мире вообще нет!»
Я позвонил. На мою удачу, секретарь обкома оказался на месте. Однако на просьбу о срочной встрече ответил, что сегодня  будет очень занят, и завтра тоже.
— Это очень важно! — не отступал я. Мне было не до политеса.
— Ну, тогда приезжайте вечером ко мне домой, часам к девяти. Запишите адрес...
Я записал адрес и, поблагодарив, положил трубку. Теперь осталось дождаться вечера и надеяться, что меня не сшибет какой-нибудь самосвал и не прирежет нанятый наркоман.
Когда я подошел к дому, в котором жил Оборин, солнце висело еще довольно высоко над горизонтом, однако по аллее сквера, ведущей к подъезду, уже прохаживались два патрульных милиционера с рациями на боку.
— Вы к кому, мужчина? — спросил один из них, с сержантскими лычками на погонах и значком «Отличник МВД» на груди.
От неожиданности я растерялся, остановился и поспешно ответил:
— К Юрию Владимировичу!.. Он меня пригласил...
И тут же мне стало стыдно этой рабской, унизительной поспешности. Что им за дело, к кому я иду? И что это за обращение — «мужчина»?.. Но сержант уже оглядел меня оценивающе и, кивнув напарнику: сейчас, мол, выясним, — скомандовал:
— Идемте! Я вас провожу!
«Моя милиция меня бережет! — подумал я с усмешкой. — Но разве поэт имел в виду партийного чиновника?» И опять мне вспомнился лающий окрик на дороге из аэропорта: «Стоять! Всем стоять!»
Молча вошли мы в подъезд, молча поднялись в лифте, молча приблизились к двери в оборинскую квартиру: я впереди, сержант позади и немного сбоку — наверное, чтоб ловчее было выхватить пистолет или заломить руку.
Я нажал кнопку звонка. Дверь открыл сам Юрий Владимирович.
Рука сержанта вышколенно взметнулась к козырьку. Секретарь обкома едва заметно кивнул ему: мол, все в порядке, продолжайте несение службы, — и пригласил меня войти. То, что гость пришел к нему в сопровождении милиционера, было для него, по-видимому, привычно и совершенно нормально. Но неужели была хоть какая-то необходимость в этой охране? Ведь не достопамятный же сейчас тридцать седьмой год, когда в каждом мерещился «враг народа»?
Оборин провел меня в гостиную, предложил кресло и со смущенной, симпатичной улыбкой попросил поскучать несколько минут в одиночестве.
— Я только что пришел, — пояснил он, — а у жены сегодня внеплановое дежурство — попросили кого-то подменить. Она у меня врач. Сейчас что-нибудь соображу насчет поесть, и тогда мы с вами спокойно поговорим.
Он скрылся за дверью, и откуда-то из глубины квартиры послышалось бряканье кухонной посуды.
Я огляделся.
Гостиная представляла собой просторную, в три окна, комнату, с высоким потолком и лепными алебастровыми фризами. Дубовый паркет, не очень давно натертый мастикой, мягко и благородно отражал свет двух хрустальных люстр. Сквозь огромную двустворчатую дверь свободно мог бы проехать всадник или пройти средних размеров слон. Меблировка, однако, не слишком соответствовала архитектуре и состояла из стандартной, ширпотребовской «стенки», какую можно увидеть в каждой пятой  московской квартире, нескольких книжных шкафов, журнального столика с парой кресел и цветного телевизора. Чувствовалось, что все подбиралось случайно, бессистемно и предназначалось, в общем-то, для помещения более скромных размеров. Что-то неуютное, холодное было в этом бросающемся в глаза несоответствии, и если бы не несколько картин, неожиданными яркими пятнами оживлявших непомерное пространство стен, можно было бы подумать, что хозяева квартиры сами чувствуют себя здесь чужими, временными постояльцами.
Картины, в экспрессии которых чувствовалась рука незаурядного и смелого автора, изображали в основном пейзажи: морской берег, городская улочка, таежный распадок... С самого большого полотна, висевшего прямо напротив входа, смотрела на меня молодая, очень красивая женщина. В бело-розовом платье сидела она у окна в плетеном кресле, с раскрытой книгой на коленях, и взор ее был задумчив и чуточку недоумен, как будто она только что обернулась на чей-то негаданный зов.
С удивлением я узнал ее: это была та самая кареглазая врач, которая лечила Раю. Здесь она выглядела гораздо моложе, но это была, безусловно, она.
Из кухни вернулся Оборин. Он принес нарезанную тонкими ломтями ветчину, бутерброды с красной икрой и сервелатом, достал из встроенного в «стенку» бара бутылку армянского коньяка. Мы сели в кресла и выпили «за здоровье». Я не удержался и спросил, не он ли автор картины.
Оборин рассмеялся и покачал головой:
— Что вы, что вы! Чего не дано, того не дано! Это мой друг... Когда мы еще в Светлом жили...
Он поднял глаза на портрет женщины в бело-розовом и дрогнувшим голосом добавил:
— Моя Вика!.. Жаль, что не удалось сегодня вас познакомить. Я рассказывал ей о вашем отце и о вас...
Мне тоже было жаль, что именно сегодня у жены Оборина возникло внеплановое дежурство, мне было бы приятно поблагодарить ее за Раю. Но я не стал говорить, что мы знакомы. Почему-то это показалось мне нескромным. Да и не хотелось сейчас говорить о личном, не для этого я пришел,
— Так что же у вас стряслось? — спросил Оборин, когда мы прожевали и проглотили по куску бутерброда.
Я рассказал. Рассказал все: начиная с того, как Савчук пригласил меня в институт, и кончая сегодняшним ученым советом. Я уже знал, что Шилов умер по дороге в больницу, и считал немыслимым оставлять Савчука на посту директора. И не столько даже из-за этой смерти, сколько из-за губительного воздействия, какое Савчук оказывает на живых: на Мусатова, на Шестерихина, на Бойченко, на весь коллектив. Такой человек не должен стоять у власти. Тем более в науке, где и без того слишком много субъективизма, где очень трудно разобраться, кто прав, кто виноват.
Оборин слушал, не перебивая, и лицо его становилось все более и более угрюмым, и несколько раз по нему проскальзывало даже раздражение. Он дважды наполнял свою рюмку и выпивал, почти не закусывая, и я не мог понять, то ли секретарь обкома возмущен теми фактами, которые я ему открываю, то ли раздосадован тем, что я пришел к нему с этими дрязгами. Ведь день у него, наверное, и без того был нелегким.
Но когда он заговорил, мне стало ясно, что причины его раздражения гораздо глубже.
— Ваш Савчук, конечно, мерзавец! — согласился он. – Но я уже говорил и Бондарю, и Полянскому, что они сами виноваты. Если бы тогда, пять лет назад, они пригласили на должность замдиректора нормального, порядочного ученого, сейчас институт нормально бы работал и не было бы никаких проблем. Они же хотели словчить, хотели найти человека покладистого и ручного, который ел бы у них из рук. Вот и нашли! Себе на голову! А теперь я бессилен!.. Савчук влез в печенку Баженову, насулил и вычислительный центр коллективного пользования, и решение всех транспортных проблем, и еще с три короба.
Он опять наполнил свою рюмку и посмотрел мне в глаза, и я увидел там уже не раздражение и не досаду, а тяжелую, застарелую горечь.
— Но это же блеф! — возразил я. — Савчук не в состоянии сделать то, что наобещал. Его жизненный принцип — прокукарекать раньше других, а там хоть не рассветай! Я вам заявляю это с полной ответственностью!
— Я-то вам верю! — усмехнулся Оборин. — Но наш первый не хочет такие речи даже слушать. Ему тоже главное — прокукарекать. Это, конечно, между нами». Я дважды писал о несогласии с его действиями в Москву, а недавно меня гуда вызвали и мне же врезали! Сказали, чтоб я не занимался интриганством, а работал, исполнял обязанности. Так что я вас очень хорошо понимаю. В какой-то степени мы с вами собратья по несчастью.
— Значит, вы мне тоже советуете не заниматься «интриганством»? — спросил я, немало удивленный его откровенностью, но стараясь не выдать этого. Сильно, видать, прижало секретаря обкома, если он раскрывает душу малознакомому человеку. Кто я ему? Не друг и не родственник. Всего лишь сын командира его отца. — Мне лестно, что вы говорите: «Мы с вами собратья», — но, а отличие от вас, я лишен возможности работать, исполнять обязанности! Как же мне быть? Признать поражение и уехать?
— У вас хоть такая возможность есть, — ответил Оборин и, явно борясь с собой, посмотрел на бутылку, в которой оставалось уже не так много. — А я и такого выбора лишен. Если я заявлю, что хочу выйти из аппарата, это будет воспринято как вызов, как оскорбление вышестоящих, как пренебрежение их доверием. Я должен сидеть и ждать, пока они сами решат мою судьбу: поднять еще на одну ступеньку или спихнуть куда-нибудь в грязь... Впрочем, вам это, наверное, не интересно! — опять усмехнулся он. — Вы ко мне за помощью пришли, а я про собственные болячки...
— Что ж извиняться! — пожал я плечами. — Вы тоже человек! Я так и предполагал, что все упирается в Баженова. Я видел как-то его «выезд» с милицейским эскортом». Генерал-губернатор, да и только!
— Очень близко. Во всяком случае, по части самомнения он любому генералу даст фору. Вы здесь человек новый и, наверное, не знаете, что у нас в городе самое узкое место — это снабжение водой. Крупных рек поблизости нет, а население уже за полмиллиона перевалило... А в этом году вы сами видели, какое было лето: одной тайги сорок тысяч гектаров сгорело!.. В старом водохранилище воды накопилось мало, а новое еще не достроили, заполнить его можно только на треть: иначе дамба не выдержит. А Баженов настаивает! Ему не терпится отрапортовать! Городу, говорит, нужна вода!  Мы, дескать, не можем оставить предприятия на голодном пайке.
— Ну и как? Будете наполнять?
— Придется. Возможности для борьбы я исчерпал!.. — Оборин невесело улыбнулся и взял-таки бутылку в руки. — Давайте хоть выпьем за здоровье дамбы! Если она прорвется, мы потеряем и ту воду, которую накопили.
Я видел, что секретарь обкома и так уже перебрал, но удерживать его было бы глупо и бессмысленно. Если уж такой сильный и находящийся при власти человек испытывал потребность напиться, уйти в алкогольный дурман, значит, причины тому имелись необычные.
— Вот и с экологией то же самое... — продолжал Оборин, делаясь все оживленнее и злее. — Баженов и слушать не хочет о том, чтобы форсировать строительство очистных. План, план и план!..
— А люди? — спросил я. — План должен быть для людей, а не во вред им.
— Все слова! На словах мы все печемся о народе: даже такие «генерал-губернаторы», как Баженов, Но беда в том, что, выступая от имени народа, мы, аппаратчики, на самом деле народу не подотчетны. Даже в рамках партии — мы не подотчетны низовой партийной массе. По уставу наши должности — выборные, но выборы — пустая формальность: нас назначают сверху. И поэтому в своей работе мы волей-неволей ориентируемся на мнение верха, а не на мнение низа. Хорошо, если наверху оказывается умный и порядочный человек, а если такой, как Баженов? Такой, как ваш Савчук? Такой, как Сталин?.. Страшно подумать, как многое у нас может зависеть от воли одного человека!..
— Вы рисуете гнетущую картину. Неужели все так безысходно?
— Это лишь краешек картины, А как она выглядит в целом, я и сам могу только догадываться. Партия, а точнее — партийный аппарат, сконцентрировала в руках огромную и фактически неограниченную власть. Мы решаем все за всех: кому, где, когда и как! Мы диктуем, когда пахать и сеять, сколько ловить рыбы и валить леса, какие печатать книги и какие петь песни! Мы пересаживаем людей из кресла в кресло, наказываем и награждаем! Своим всесилием и непререкаемостью мы сковали общество, словно стальными цепями, и теперь поживаем плоды, которые неминуемо должны были созреть: государственный механизм идет вразнос, производительность труда падает, инициатива глохнет, показуха цветет, таланты спиваются. Что-то должно произойти, Андрей Любомирович, что-то, обязательно должно произойти! Но что именно — я не знаю.
— Так что же вы предлагаете? Сидеть и ждать?
— Нет, — покачал головой Оборин. — Работать и ждать.
— Чего ждать? И сколько? Для истории и сто лет не срок, но для человека…
— Я не знаю, но не думаю, что речь идет о веках. — Он замолчал и некоторое время сосредоточенно и угрюмо смотрел в одну точку, и хрустальный свет люстр неподвижно горел в стеклах его очков, словно в маленьких уменьшительных зеркалах. Потом он поднял взгляд на меня: — Если хотите, я могу принять меры, чтобы лично вас Савчук ее тронул. На это моей силы хватит.
Я покачал годовой:
— Спасибо! Я не смогу работать с ним в одном институте. Пожалуй, мне действительно лучше уехать. Тем более что и с экологией, как вы говорите, «то же самое».
— Увы! — согласился он. — Не доросли мы до охраны природы.
— Когда спохватимся, будет поздно! — усмехнулся я. — Охранять будет нечего.
Оборин ничего не ответил, но помрачнел еще больше. Передо мной сидел порядочный человек, способный трезво оценивать сложившуюся систему; но он был не в состоянии действовать вопреки ее законам, потому что он сам был ее частью, ее шестеренкой, ее рычагом и приводным ремнем, ее марионеткой и жертвой. По сравнению с ним я был свободен, как птица, я мог сам распоряжаться своей судьбой.
Я покинул Приморск на следующий день после похорон Шилова. Провожал меня Тюрин – на своем «Запорожце».
Сентябрь уже шел к концу, но сопки стояли еще зеленые, и лишь кое-где горели желтые пятнышки березю Горячее южное солнце застыло в прозрачном небе, а снизу залив прощально махал синей косынкой…
— Осень у нас — лучшее время! Жаль, что вы уезжаете? — посочувствовал мне Тюрин.
— Жаль? — согласился я. — Когда ехал сюда, думал, проживу здесь самое малое лет пять...
— А в Москве вам Савчук не напакостит?
— Я  его не боюсь. Это здесь он директор, царь и Бог, а в Москве он никто. 'Ученый по фамилии Савчук никому не известен. Нет такого ученого! Скорее уж ему надо меня бояться. Он ведь в член-корры метит, а в тех кругах с моим мнением кое-кто считается. А у вас какие планы? Чем думаете заниматься?
— Я-то? ~– Тюрин пожал плечами. — Не знаю еще, Наверное, опять к Бондарю попрошусь. Он вроде какую-то лабораторию при кафедре открывает...
— Мне бы хотелось, чтоб вы продолжили начатую нами работу.
— Мне бы тоже хотелось, Но вести тему самостоятельно мне никто не позволит. Так что уходить все равно придется. Надо только придумать — куда.
— Подумайте. А потом напишите мне. Года за четыре вы спокойно можете сделать докторскую. С защитой я вам помогу...
— Зачем мне докторская? — хмыкнул Тюрин. — Чтоб окочуриться, как Шилов?
— Чтоб не бояться таких, как Савчук. Чтоб быть с ними в одной весовой...
Я не успел закончить фразу. Потому что в этот момент над дорогой раздался знакомый металлический окрик:
— Всем стоять! Принять вправо!
Тюрин резко крутнул руль и утопил педаль тормоза,
Я оглянулся. «Неужели это опять «губернаторский выезд»? Везет же мне!» Но я не угадал. Вслед за милицейским «жигулем», вооруженным громкоговорителем и мигалкой, мимо нас промчались четыре автобуса, наполненных красногалстучной детворой. Пионеров везли на экскурсию.

Вернувшись в Москву, я не стал восстанавливаться на прежнем месте. Во-первых, меня не слишком прельщало реноме «блудного сына», а во-вторых, в одном из новых институтов мне предложили принять участие в работе но машинному моделированию последствий атомной войны, и я это предложение немедленно принял...
...Прошло четыре года.
Группа, с которой я работал, выросла в лабораторию, а затем в отдел. Мы добились определенных результатов. Во всяком случае, с ними стали считаться на международной арене, и они даже были признаны более корректными и точными, чем результаты аналогичных расчетов американцев.
К этому времени мы с Раей уже въехали в новую трехкомнатную, кооперативную квартиру, и я наконец-то получил в свое распоряжение отдельный кабинет.
Тюрин, с которым я поддерживал постоянный контакт — и научный, и товарищеский, — после моего отъезда перешел в институт географического профиля, организовал там лабораторию и занимался в основном проблемой залива. На мой взгляд, материалов у него было уже вполне достаточно, чтобы представлять к защите докторскую диссертацию, но он имел на этот счет свое собственное мнение
Что касается остальных моих приморских знакомцев, то из разных источников я знал о них следующее. Полянского прокатили на выборах в завлабы, и он устроился на преподавательскую работу Б университет. Куделин так и не смог пробиться сквозь рогатки межведомственных комиссий, махнул рукой и подался в Мурманск — делать прогнозы промысла для «Севрыбы». Моргулис, перейдя в отрасль, попал в кабалу производственных планов и почти совсем отошел от чистой науки. Мусатов за свое предательство не получил ни одного сребреника: Савчук так и не дал ему ни должности завлаба, ни возможности защитить докторскую. Бондарь, по слухам, развил бурную деятельность по созданию какой-то научно-производственной фирмы и как будто очень сильно уже в этом преуспел.
В областном комитете партии тоже произошли изменения.
Два года назад с поста первого секретаря сняли Баженова.
Сняли его не за аварию на химкомбинате, не за плавбазу и не за гибель двух сотен людей, и не за рухнувшую дамбу, оставившую город без воды на шесть месяцев. Баженов оказался замешанным в махинациях с красной рыбой, крабами и подпольным старательским золотом. Следствие вела республиканская прокуратура, область трясло, люди питались слухами и гадали, каким будет приговор: высшая мера или пятнадцать лет строгого режима? Но Баженову повезло. Апрель восемьдесят пятого уже стоял на пороге, но государство еще не было готово к тому, чтобы судить первых секретарей. В газетах появилось сообщение о том, что Виктор Петрович Баженов назначен послом в одну из небольших дружественных стран. Первым секретарем стал Оборин...
В один из ненастных октябрьских вечеров, когда в темные стекла окон бил мелкий холодный дождь, когда мой сын, забравшись в кресло, раскрыв рот, смотрел передачу «Спокойной ночи, малыши!», а Рая загружала белье в автоматическую стиральную машину «Вятка», на столе у меня зазвонил телефон.
Звонок оказался междугородным, из Приморска. На том конце провода был Марк Яковлевич Полянский.
С нескрываемым торжеством в голосе он сообщил, что в самое ближайшее время в одной из центральных газет появится «зубодробительная» статья о Савчуке.
— Кто автор? — поинтересовался я. — Вы?
— Нет. Статью написал собкор, но, разумеется, с моей подачи. Мусатов, кстати, тоже приложил руку.
— Мусатов?! Зачем вы вяжетесь с этим прощелыгой? Он же мать родную продаст!
— Когда нет гербовой, пишут на простой! — со смешком ответил Полянский. — Мусатов, конечно, дерьмо, но Савчук дерьмо еще большее. Вот пусть дерьмо с дерьмом и воюет!
— А что за статья? Что в ней «зубодробительного»?
— Это уже не телефонный разговор. Да и удовольствие вам не хочется портить — сами прочитаете. Скажу только, что материал одобрен обкомом, так что наш «друг» Савчук доживает последние дни. Перестройка добралась и до нашей азиатской окраины... У меня к вам просьба: звякните мне потом — какая будет реакция в столичных кругах.
— Ладно, — пообещал я, — звякну. Но круги существуют разные: у меня — один, у Савчука — другой, у вас, наверное, третий...
— Савчука презирают во всех кругах! — бодро заверил Марк Яковлевич. — Его песенка спета!
...Статья появилась через три дня. Называлась она «Дутый престиж». В ней говорилось о том, что в приморском Институте кибернетики много лет занимаются обманом государства, штампуют никому не нужные программы и, пристраивая их в «дружественные» организации, получают акты об условном экономическом эффекте, которые влекут за собой весьма немалые и отнюдь не условные премии, а также — первые места в соцсоревновании, переходящие знамена и так далее, и тому подобное.
«Несколько лет назад, — писал автор статьи, — с критикой этой «системы» выступили ведущие ученые института: доктора наук М. Полянский, В. Бондарь, Б. Куделин, В. Моргулис, кандидаты наук П. Шилов и Н. Мусатов. Но правда и гласность были у нас тогда не в ходу, и с «критиканами» жестоко расправились: доктора были изгнаны, Шилов доведен до инфаркта со смертельным исходом, а Мусатов вот уже четыре года не может защитить докторскую. Таким образом, институт потерял кадры высокой квалификации, зато у директора полностью развязались руки для дальнейших махинаций».
Далее задавался резонный вопрос: а почему же руководители солидных, в том числе и столичных, организаций с такой легкостью подписывают Савчуку и его «хлопцам» липовые акты внедрения, в которых стоят цифры с пятью, а то и с шестью нулями? На чем основывается их «дружба»? «На красной рыбе! — следовал ответ. — Десятки килограммов этого дальневосточного деликатеса Олег Семенович ежемесячно закупает с черного хода магазина «Океан» и, не скупясь, отправляет нужным людям. На какие же, извините, «шиши» он это делает? — опять спрашивает собкор. — Не тратит же он на рыбу те самые премии, которые зарабатывает на внедрениях? Это тайна за семью печатями, но ходят слухи, что О. С. Савчук является владельцем огромной пасеки, которую обслуживают так называемые «мертвые души», то есть люди, оформленные в институте и регулярно получающие там зарплату, но в институте не работающие, Доходы от этой подпольной пасеки и уходят на приобретение рыбы, в обмен на которую приобретаются акты с гербовыми печатями...»
Когда я прочитал статью в первый раз, я подумал, что вещь и в самом деле зубодробительная. В прежние, доперестроечные времена подобные статьи если и появлялись в печати, то обязательно снабжались постскриптумом: «Когда материал уже готовился в набор, редакция получила сообщение: имярек снят с должности, исключен из партий и привлечен к судебной ответственности». Здесь такой приписки не было, но она, наверное, подразумевалась.
Однако уже при втором чтении меня охватило беспокойство, И дело было не только в том, что иудушка Мусатов вдруг оказался причисленным к «декабристам», от чего бедняга Шилов, наверное, перевернулся в гробу. Глаз мой спотыкался на странных выражениях: «говорят, что дело передано в прокуратуру», «ходят слухи о подпольной пасеке»... Если дело действительно передано в прокуратуру и действительно есть доказательства существования «мертвых душ», то так и надо было написать, а не оставлять читателя в нелепом недоумении. Или это особый саркастический прием в духе Марка Яковлевича?..
Концовка же статьи вообще была неумной. Автор называл Савчука типичным носителем распространенной в науке болезни приписок. «Да разве только у Савчука такое! — делился он своими наблюдениями. — У кого ни копни... Не мудрено, что суммарный экономический эффект от научных разработок в рамках страны в несколько раз превышает (на бумаге) прирост национального дохода. Фантастика да и только!»
Тут журналист явно перегнул палку. Разве можно валить в одну кучу нечистого на руку дельца и искренне преданных науке людей, никак не виноватых в том, что методика внедрения далека от совершенства? И разве это дело ученых — заниматься «проталкиванием» своих разработок? Это промышленники должны гоняться за ними, рвать из рук еще горяченькое!.. Смешно валить с больной головы на здоровую.
В целом статья оставляла впечатление вещи скоропалительной, небрежной, рассчитанной на то, что сам факт ее появления послужит той бомбой, которая наконец-то взорвет «дутый престиж» псевдоученого Савчука. Кроме бездоказательных обвинений в содержании за государственный счет личной пасеки, в ней не было ничего нового по сравнению с тем письмом, с которым «декабристы» обращались в обком пять лет назад. Тогда во главе обкома стоял Баженов, и Савчук вышел победителем. Теперь власть у Оборина, и Полянский с Бондарем намерены взять реванш. Может, даже и возьмут, но при чем тут перестройка? Методы-то прежние!..
Я решил не звонить пока Полянскому, потому что реакция «кругов» мне виделась однозначной: статья подействует на академиков, как красная тряпка на стадо быков. Вместо этого я позвонил Тюрину и попросил обрисовать обстановку в Приморске: там-то все будет далеко не однозначно. Тюрин сказал, что статью читает весь город, гул стоит большой, но никаких действий пока никто не предпринимает. Он пообещал черкнуть письмо, как только накопится информация. Письмо я получил через десять дней. Вот что в нем было:
«Дорогой Андрей Любомирович!
Не так уж много времени минуло после нашего телефонного разговора, но событий произошло уже немало. К сожалению, я не был их непосредственным свидетелем, но, по рассказам очевидцев, можно восстановить следующую картину.
Буквально на второй день после выхода статьи Савчук решил устроить ее обсуждение на общем собрании института. Расчет был очень прост: трудовой коллектив статью осудит, это решение можно будет послать в редакцию газеты и потребовать опровержение. Вы же знаете, как серьезно сейчас относятся к мнению трудового коллектива! А в том, что собрание поддержит директора, Савчук не сомневался: зря, что ли, он их прикармливал теми самыми премиями?.. В общем, вывесили объявление и уселись вырабатывать проект решения: партком, профком и директор. Решали, решали, вдруг — звонок из обкома. Звонит Зверев, просит к телефону парторга... Парторг, как Вы знаете, сейчас Бойченко, а Шестерихин после Вашего отъезда стал заместителем директора: из грязи да в князи!.. И сказал Мише Бойченко товарищ Зверев строгим голосом: «Если вы проведете собрание, ты, Бойченко, даже выговором не отделаешься!»
Тогда Савчук собрал в кучу оправдательные бумажки и побежал в обком. Но там не стали с ним разговаривать. Сказали, что статья будет обсуждаться в парткоме Научного центра, туда, мол, и несите свои бумажки.
Заседание парткома в духе времени сделали расширенным, пригласили институтских коммунистов и всех завлабов. Савчук, но рассказам, сражался аки лев, с документами в руках опроверг все обвинения, принес даже письмо из прокуратуры о том, что она никогда не занималась ни институтом, ни его директором. Относительно же пасеки и рыбы он заявил, что это злобная клевета, и пообещал подать на собкора в суд.
Однако у членов парткома мнение уже было сформировано (как это обычно бывает), и на савчуковские оправдания всем было начхать. Кое-кто из его завлабов попытался подать голос, но их быстро привели к порядку, указав, что это заседание парткома, а не новгородское вече. Савчука заклеймили, объявили ему строгий выговор и поставили вопрос о соответствии занимаемой должности. Бойченко тоже объявили выговор: за политическую незрелость и близорукость.
В общем, Олег Семенович на своей шкуре прочувствовал, что такое обсуждение по четко поставленному сценарию да еще с благословения обкома: тут сбоев не бывает! Он и сам мастер по таким вещам, но теперь расстановка сил не в его пользу. А. Зверев хорош!.. Как лихо он защищал Савчука четыре года назад и какую непримиримость демонстрирует сегодня! Вот уж образец принципиальности!
Но это еще не все! Выговор-то Савчуку объявили, но утверждать этот выговор ДОлжен был райком. Секретарь райкома незамедлительно пригласил Савчука на заседание бюро. Олег Семенович смиренно ответил: «Да-да, непременно!» — а сам, не будь дурак, на другой же день взял отпуск — своя рука владыка! — и укатил в Москву искать помощи у академиков. В чем – в чем, а в бойцовских качествах ему откажешь!..
Вот пока и все, что я имею сообщить. Вы еще интересовались моими делами, связанными с заливом. Тут полный швах!
Как Вы знаете, экологическую модель залива мы составили и наконец-то отладили. Начали считать прогнозы, и результаты получились удручающие, особенно по заболеваниям. Если все останется как прежде, то есть если интенсивность загрязнения не уменьшится, то, например, заболеваемость саркомой у жителей Приморска за пять лет возрастет в десять раз, рождаемость упадет втрое, средняя продолжительность жизни уменьшится на два года. Залив загажен настолько, что даже если сейчас полностью прекратить его загрязнение, — чего делать, конечно, никто не собирается, — то понадобится двести лет, чтобы он сам сумел очиститься. Со временем эта картина будет только ухудшаться, потому что существующие и даже проектируемые очистные сооружения — это лишь проценты того, что необходимо заливу.
Я ходил с нашими цифрами к Звереву (куда еще пойти!). И Зверев мне сказал: гласность гласностью, но людей пугать не надо. У нас стоит задача скорейшего развития Дальнего Востока, у нас хронически не хватает рабочих рук, мы ежегодно приглашаем десятки тысяч переселенцев. А если мы обнародуем ваши прогнозы, у нас и коренное население побежит!» «Ну, хорошо, — сказал я, — пусть нельзя обнародовать. Но меры-то принимать надо? Положение ведь действительно очень серьезное!» А он мне знаете, что ответил? «У нас сейчас на первом месте жилищная программа! Мы должны к двухтысячному году обеспечить каждую семью отдельной квартирой! Мы не можем все силы бросить на очистку вашего залива!» Каково?
В общем, все по-прежнему, перестройкой и не пахнет. Да и какая может быть перестройка, если у кормила власти остались те же самые люди? Ведь даже благое дело — устранение Савчука — они пытаются сделать старыми, изжившими себя методами. Похоже, что работать иначе они просто не умеют.
С наилучшими пожеланиями, Ваш В. Тюрин».
К тому времени, когда пришло это письмо, я уже знал, что Савчук носится по Академии с энергичностью шаровой молнии и формирует комиссию по своей реабилитации Я пытался ему помешать, но ничего не получалось — академики были оскорблены и жаждали отмщения. Я злился на Полянского. Зачем было дразнить гусей? Надо же немного и думать! Но письмо Тюрина огорчило меня еще и негативной информацией по заливу. Я не понимал, почему Оборин вдруг повернулся спиной к экологии. И почему там по-прежнему правит бал Зверев

Я опять заказал разговор с Тюриным и посоветовал ему довести вопрос непосредственно до первого секретаря. У меня было подозрение, что Зверев во многом действует без его ведома, что самого Оборина на все просто не хватает. Ему приходится расхлебывать наследие предшественников, а за несколько месяцев этого, конечно, не сделаешь.
О Савчуке я с ним не говорил. Мне как-то неинтересна стала эта тема. Время савчуков заканчивалось, так же как закончилось время баженовых. Всесильные вчера, сегодня они вынуждены всю свою энергию тратить на то, чтобы удержаться на поверхности. Завтра энергии не хватит и на это.
Вот что ответил Тюрин:
«Дорогой Андрей Любомирович!
Я последовал Вашему совету и попытался встретиться с Обориным. Позвонил в приемную, поговорил с его помощником... Помощник мне сказал, что такими вопросами первый секретарь не занимается, это компетенция отдела науки. Я ему объяснил, что уже имел беседу с заведующим отделом науки и она меня не удовлетворила. Я сказал, что дело выходит за рамки чистой науки, касается здоровья сотен тысяч людей. Тогда он велел мне позвонить через два дня. Я позвонил. Он попросил подождать еще пару дней. Наконец мне была назначена аудиенция. Я пришел в назначенное время, в назначенный кабинет, и кого же я там увидел? Сергея Матвеевича Зверева! Он сказал, что Оборин поручил ему курировать все вопросы, связанные с экологией. Правду он сказал или нет, я не знаю, но круг замкнулся.
Теперь о Савчуке. Думаю, Вам это тоже небезынтересно.
Вы, конечно, в курсе, что в институт наезжала могучая комиссия: три академика и пять член-корров, все — друзья Олега Семеновича или друзья его друзей. С непостижимой скоростью — за полдня! — они изучили дело и провели собрание трудового коллектива. Собрание было открытое, на нем могли присутствовать даже сотрудники других институтов... Пришел и я. Так что все, что сейчас Вам пишу, сам видел и сам слышал.
Сначала слово предоставили Савчуку, и я еще раз убедился, что Марк Яковлевич поступил весьма легкомысленно, организовав эту статью. Разве можно идти на волка с холостыми патронами? Тут из охотника легко превратиться в добычу. Самому-то Полянскому, конечно, ничего не грозит, его имя никто даже не упоминал, но журналиста он подставил крепко! Не удивлюсь, если Савчук и в самом деле подаст в суд за клевету.
Секретарь райкома сидел тут же, рядом со Зверевым. С одинаково кислыми минами они внимали происходящему. По-видимому, московские академики заручились солидной поддержкой в партийных верхах, и нашим местным функционерам пришлось поджать хвосты.
В защиту статьи выступил только Мусатов. «В ней есть отдельные неточности, — сказал он, — но в целом я с ней согласен, Олег Семенович — очень непорядочный человек! Это он заставил меня выступить против Петра Геннадьевича, я не хотел!..» Тоже мне девочка нашлась! Он не хотел! Его изнасиловали!..
В общем, почти единодушно было принято решение «статью осудить и потребовать от редакции газеты опубликовать опровержение».
Тут, представьте, у Зверева нервы не выдержали. Он вскочил, обернулся к залу и чуть ли не со слезой в голосе воскликнул: «Если вы это сделаете, меня уволят!» «И правильно сделают!» — ответили ему из зала под общий хохот.
Одним словом, народ резвился на всю катушку, был «полный разгул демократии».
По слухам, Олег Семенович в тот же вечер устроил у себя дома грандиозный банкет для членов комиссии и своей «когорты», обмывал победу и, пользуясь моментом, выжимал из академиков обещания поддержать его на выборах в член-корры. Он намерен баллотироваться ближайшей весной.
Теперь еще несколько слов об экологии, К заливу это отношения не имеет, но обстановку характеризует.
На днях у нас тут предали гласности проект строительства грандиозной ГЭС: точнее, каскада из трех ГЭС, с тремя, соответственно, плотинами. Водохранилища при этих плотинах зальют огромный кусок тайги: как раз тот кусок, который до сих пор счастливо избегал топора и пожара и мог считаться эталоном наших уникальных реликтовых лесов. Заодно уйдут под воду месторождения редких металлов, археологические памятники и десяток деревень. Короче — наш местный «поворот рек».
Общественность, конечно, возмутилась, создали экологический комитет, я в него тоже вошел, но, похоже, наши усилия закончатся пустой говорильней. Потому что завотделом промышленности обкома уже выступил в газете и заявил, что строить иди не строить, — так вопрос не стоит. Решение, дескать, уже принято, и теперь следует лишь принять меры к тому, чтобы построить с минимальным вредом. А минимальный вред, он считает, будет в том случае, если удастся вырубить и вывезти весь лес в зоне затопления. Речь идет, повторяю, о последнем, реликтовом лесе!
Андрей Любомирович! Я охотно верю, что Оборин, будучи вторым секретарем, позволял себе красивые гуманистические планы и проекты: у какого российского интеллигента нет тяги к высокому и светлому! Но сейчас с него по-прежнему требуют план, и он дает план. Система-то не изменилась! Ее еще только предстоит изменить!
У нас тут один непризнанный поэт сочинил симптоматичное стихотворение:
Навязли лозунги старого рода:
«Планы партии — планы народа».
Хочу совсем иной демократии:
«Планы народа — планы партии!»
Может быть, Вам как члену партии прочесть эти строки будет неприятно, но мне кажется, что в них ухвачена самая суть перестройки, которая еще очень несмело пробивает себе дорогу. Что у Вас, в столице, слышно насчет этого?..
С наилучшими пожеланиями, В. Тюрин».

Февральский снег кружил над Москвой, выбеливая проспекты и крыши высотных зданий, устилая дорожки по-зимнему прозрачных скверов, празднично похрустывал под ногами, дразня забытой, первозданной свежестью.
Мы гуляли по парку. Наш малыш, снаряженный в тулупчик и меховую шапку, важно восседал в санках. Я исполнял роль то ли савраски, то ли паровоза, Рая шла рядом и улыбалась, счастливо озирая усыпанные снегом деревья.
— Ты знаешь... — задумчиво произнес я. — Мне предложили баллотироваться в член-корры...
— Я никогда в тебе не сомневалась! — улыбнулась Рая.
— Но я должен дать согласие поехать в Приморск и стать директором...  Директором савчуковского института!
— Андрей!.. — Рая остановилась и посмотрела на меня очень тревожно. — Зачем тебе это нужно?
— Там залив, Раечка, там дело! А здесь я опять топчусь на месте. Вот только удастся ли сработаться с Обориным? Найдем ли мы теперь с ним общий язык?..
— Я не хочу, – упрямо сказала Рая. – Я хочу, чтобы наш сын вырос в Москве! Разве у тебя здесь мало задач? И разве обязательно становиться член-корром?
Я тоже остановился и положил руки ей на плечи:
– А что обязательно?
Она немного помолчала и серьезно ответила:
– Быть самым лучшим. Самым честным. И самым смелым!
– Тогда надо ехать! – улыбнулся я и поцеловал ее в мокрые, припорошенные снегом губы.
Снег кружил над Москвой и хрустел под ногами. Он пах морской травой и свежей корюшкой.