Дорогому Эдвину, которому доверяю, но с которым не дружу.
Ты нарочно идёшь нечёсаный. Жёсткие волосы, по-змеиному извиваясь, тянутся навстречу даже самым сильным порывам ветра. Они игриво щекочут уши, желая уютно примоститься рядом и завидуют тем, которые спереди с деланно-мудрым видом раскачиваются и спрыгивают со лба на глаза, на самом деле из любопытства глядя вперёд, куда несёт их хозяин. На самую макушку, недавно волочимый ветром, приземляется крохотный обрывок пожелтевшего листа, тут же нежно обнимаемый не менее крохотным вьющимся пучком.
Где-то этих пучков почти нет, но в иных местах их до безобразия много. Но каждый из них уникален. В каждом волосе течёт, искрясь, радость и глубоко, насупившись, сидит боль; у самых корней прячется, озираясь, осторожная память, а на самых кончиках лихо подпрыгивает необузданная страсть. Где-то в середине каждого из волос, тех, что на затылке, крепко балансирует мысль, не решаясь перейти в любую из сторон к своим собратьям. Всей гаммой чувств и ощущений они обычно спокойно переливаются на немного асимметричной голове, но каждую из этих тоненьких и хрупких ниточек в той или иной степени сейчас переполняет любопытство. Куда ты несёшь нас, хозяин? Снова идёшь за уздой, в которую хочешь нас, непослушных, собрать?
Дверь хладнокровно щёлкает, ты входишь в огромный, сплошь зеркальный зал. Твои "нити" с тревогой подрагивают, боясь чего-то неминуемого. Чернобородый кареглазый мужчина волнообразным жестом руки приглашает в своё глубокое, обманчиво мягкое кресло и протягивает пахнущий едким дешёвым клеем скользкий журнал, пестрящий изображениями странных мужчин и женщин. Не прилагая почти никаких усилий, тупо тычешь пальцем в первого попавшегося полулысого-полуголого, известного тебе, но неизвестного твоим вьющимся подопечным, и со спокойным взглядом бормочешь:
-Такую же.
Кареглазый, размахивая чёрным парусом, услужливо бежит к твоему креслу, заносит его над твоей головой и перекрывает им твою грудь, жизнь, свободу. Он хватает огромные , холодно щёлкающие клешни и, словно в сети, ловит твою память, способную с хихиканьем спрятаться за зубчиками расчёски, но беззащитную против зубов этого капкана. Остальные волосы в панике начинают безголосо кричать, виться, сбивать друг друга, хватать ближних и жаться с ними в самые тёмные уголки. Однако здесь на сцену выходит зловеще жужжащий жнец, массовый убийца, пожиратель жизни, которая со страхом бьётся в каждом, ещё не скошенном им пучке. Глупая страсть, жившая на кончиках волос, ещё не понимая своего заблуждения, радостно смеясь, летит на холодный, мёртвый кафель. Мысль, ещё сохраняя остатки рассудка, частично лишается жизни и с тоской, отделяясь от памяти, улетает в пустоту следом. Жнец, насытившись, улетает в своё логово, передавая пост не менее зубастой, но более бесшумной металлической пасти. Словно коса, она с пронзающим свистом летит к каждому волоску, вынимает душу из каждого мелкого стерженька и стряхивает его, дрожащего, бьющегося в судорогах, со своего мокрого, окровавленного тела. Ни одно чувство, ни одно мгновение не способно ускользнуть от ловкости свистящей косы. Где твоя боль? Скатывается по твоим неподвижным коленям и растаптывается молотом твоих же ступней. Куда делась вся радость? Она, обессилев, ссыпается с твоих постепенно мужающих плеч. Что стало с твоими мыслями? Они, ещё недавно, словно травленные мыши, прятавшиеся в уголках, рассыпаются, растворяясь белым пеплом в пропитанном спиртом воздухе. Коса ложится на место, пренебрежительно приглашая щётку закончить начатое ей. Огромные щетинки поднимают с пола каждый искусно умерщвлённый волос, собирают его в груду остальных безжизненных тел и уносят в бесконечность.
Остаёшься только ты. Ничего не помнящий, ничем не осчастливленный, ничего не желающий. Просто такой же, как остальные посетители бородатого вершителя судеб.
-Следующий!