Проснулась Светланка. Она поела совсем чуть-чуть, ещё меньше Оленьки. Вид её был нездоровым. Она лежала и старалась не смотреть в нашу сторону.
— Переживаешь, Белочка?
— Боюсь и… мне очень стыдно.
— Моя хорошая! Всё прошло. Думай о том, как найдём остров. Тогда мы точно его найдём.
Светланка немного поворочалась и, видно, уснула.
Я сидел напротив Оленьки и любовался чудом: самая лучшая девочка, редкая красавица, добрая, нежная — и такая решительная!
— Оленька, а что, если бы я не приплыл?
— Мы уже начали делать плот недалеко от нашей бухты.
— “Мы” — это кто?
— Я и Дальний Берег.
— Вот как! — я был просто восхищён, но девочка не заметила моего восторга.
Оленька вылила остатки похлёбки в миску и принялась мыть котелок.
— Поначалу… Всё казалось чужим… Наверное, это фантазии запуганного зверька, но порой я видела злорадство в глазах туземцев. Нас жалели, но… Они верили, что мы, морские жители, просто вернёмся домой — в морские глубины. Их нельзя обвинять, что они ухватились за идею сохранить своих мужей ценою нашей смерти. Нет, дети и подростки нас сразу полюбили. Но взрослые слишком рассудительны — для них семейные интересы важнее.
Оленька долго молчала. Она с силой тёрла травой котелок снаружи… в одном месте. Так, что там появилось большое белое пятно на чёрном фоне.
— Но так было лишь в самом начале. Бало-боло великодушны, они быстро прониклись к нам сочувствием. Туземцы поняли, что мы — не “они”, не те морские люди, что бывают причиной разлуки. Ты видел, как нас спасали, зная, что им придётся расплачиваться собственными жизнями — теперь с десяток мужчин-кормильцев и старая Серая Сова обречены на съедение.
— Они верят, что станут красивыми рыбами или дельфинами, — сказал я и пожалел о своих словах. Оленька, верно, поняла, что хотел этим сказать.
— Я тоже верю, что нам уготован рай. Но перед постоянной, близкой, жуткой и абсурдной опасностью тяжко маленькой девочке дерзко бить себя в грудь: я смерти не боюсь! Знал бы, какой маленькой и слабой я ощущаю себя!
Я ничего не стал говорить. Что значат мои слова теперь, когда… Лишь прижал девочку к груди, что оставалось делать?
— Я видела себя маленькой мошкой, которая совершенно бессильна перед мощью вождя, океана, даже перед маленьким ветерком!
Долго же она будет жить навязчивыми мыслями. Чем отвлечь? Чем заглушить вихрь воспоминаний? Оставалось лишь гладить волосы девочки, шептать бессвязные слова.
— Если бы мы были вдвоём со Светиком, охоту устроили бы на нас двоих, да ещё на шестерых туземцев. Но семья из трёх человек — чем не захватывающий мелодраматический сюжет. Когда ты приплыл на плоту, я побоялась говорить, чтобы от негодования ты не наделал глупостей. Я могла бы приоткрыть нерадужные перспективы. Но даже неестественное поведение могло бы… Время позволяло. Но мне даже одну минуту было невмоготу. Только твоя уверенность, твоё спокойствие хоть как-то успокаивали. Ведь ты не знал, что после нашей свадьбы были установлены камеры.
— Ты знала это с самого начала?!
— Знала, и до жути боялась их всевидящего ока! Я чувствовала себя привязанной голышом на людной площади на потеху смеющейся толпе. И думала об одном: когда они наснимают нас вдоволь и уберут этих проклятых шпионов? Когда мы сможем подумать о побеге?
Меня передёрнуло от омерзения. Моя любовь! Самые нежные слова, каждое прикосновение к любимой, каждый поцелуй. И соединение! Оленька ни намёком не предупредила!
— Я понимаю, что именно ты нас спасла. Я знаю, что вытерпела ради нас. Но всё же: неужели нельзя было сказать раньше?
Я не имею права упрекать Оленёнка! Должен благодарить её за подвиг молчания, молиться на неё, целовать всю — от волос до мизинчика на ножках, слёзно просить у неё прощения. Вместо этого заставляю оправдываться и извиняться. И она оправдывалась — униженно и скорбно, пока, наконец, не сорвалась.
— Ничего ты не понимаешь! Тебе не уразуметь, как можно целую вечность улыбаться и изображать из себя самую счастливую, каждую минуту зная о неминуемой смерти тебя и Светланки! — девочка колотила меня кулачками, а я подставлял ей лицо под удары. — Я зажигала светильник вечером, зная, что через год пузатый миллионер, развалившись среди пуховых подушек, осоловелыми глазками будет азартно наблюдать по видику за нашей нежностью, а после кататься от хохота, глядя, как ты спасаешь нас от стрел и кольев. И совсем обезумит от злой радости, когда со стрелами в теле мы поползём в кусты. Знаешь, каково улыбаться этим убийцам и насильникам баломутам. Я не могла без слёз смотреть на обречённых мальчиков и парней, на несчастных женщин — трижды-четырежды вдов, которые, состарившись, будут загнаны и забиты копьями богатенькими садистами. А как я плакала в душе, думая о тебе, Светланке, Бабочке и Белом Кролике. Специально для нас даже стрелы заготовили маленькие, чтобы мы подольше мучились!
Оленька всё колотила и колотила меня маленькими кулачками.
— Бей меня, бей! Тебе будет легче. Я понимаю, как тебе было тяжело.
— Ни-че-го ты не по-ни-ма-ешь! Ты даже сотой доли не понимаешь, как было жутко. Непрерывно улыбаться, изображать любовь под угрозой смерти.
Светланка, тоненько поскуливая, с совершенно отрешённым видом лежала под навесом. А мне ужасно стыдно перед ней за то, что она видит моё унижение. Но ещё более стыдно, что ничем не помог Оленьке, беспокоясь лишь об удовольствии и удовлетворении своих страстей.
Ещё несколько часов Оленька то срывалась на крик, то громко рыдала, свернувшись калачиком на досках.
Потом долго просила у меня прощения за причинённую боль.
— Разве может быть больно от этих миленьких кулачков, — я целовал тоненькие пальчики и поливал их слезами.
После нескольких месяцев напряжения она рыдала, прижавшись ко мне. Я не находил подходящих слов. Только гладил шелковистые волосы.
— Я никогда не смогу забыть ужас острова, — поминутно говорила Оленька. — Я не смогу больше жить, как прежде. Я не смогу жить среди людей. Не смогу! Не смогу! Я ничего больше не смогу!
— Да, да… да, — только и мог я повторять.
— Без твоей любви мы тем более не проживём! Давай найдём остров, только для нас троих.
— Да, да… да…