Наша компания тогда составилась без каких-либо затей - сама собой. Однако же, действительно, "как молоды мы были" в эти годы! Тридцать лет плюс-минус три года стукнуло большинству из нас, а ведь были и ещё более юные особи.
Из высоких соображений целесообразности было угодно всех нас - уже отучившихся по четыре-пять лет и вобравших в себя опыт студенческой вольницы в разных городах обширной страны - собрать в некой точке пространства, стерильной доселе, где и надлежало избранникам случая начать всё с чистого листа. Так мы предстали друг перед другом во всём блеске своих особенностей – не особо одаренные, нет – а, может быть, да! – кто знает? В общем, это были молодые люди, некоторые уже и обременённые семейными узами – не вполне, правда, ведь груз забот по взращиванию, обнаруживших себя - в результате безудержных экспериментов - предстоящих чад едва только маячил на горизонте установленных природой месяцев - вот теперь только и открылись экспериментаторам широкие возможности для безудержной же отработки тонкостей процесса репродукции.
Беззаботны были, здоровы, умны, и не хлебнувшие ещё мурцовки нудных житейских проблем. А пока жить можно было и в палатке, и в поделённом надвое тесноте дощатого балка, с интересом устраивая быт нового места на своё усмотрение.
Всё давалось легко и просто. Хотя, в общеупотребительном смысле, оснований для этой лёгкости не было совершенно. Жизнь только устраивалась в этом уголке планеты, весьма удалённом от всего, что привычно современному человеку.
Причём, устраивалась как-то так, между делом. От случая к случаю удавалось достать самое необходимое для быта, начиная от ложки и – тут уж нельзя сказать – кончая. Бесконечен был перечень недостающего, перекочёвывавшего из одного списка заказов в другой, отъезжающим даже и не на Материк, а всего лишь в Город.Но что эти мелочные проблемы?! когда работа шла в-охотку, играючи, без распространенной тогда на Большой земле безысходности и апатии. Мы жили тогда в этом мире и воспринимали происходящее как естественную точку опоры для своих устремлений, мало задумываясь о перспективах, прежде всего потому-что перспективы эти были уж явно беспросветны. Но это только маячило несмышлёнышам из в своего отдаления, а сейчас же ничто не мешало выдумывать и творить буквально из ничего.
Конечно, были среди нас, а, если быть точным, вокруг нас люди, умудрёныё житейским опытом, были и те, кто уже пустил себя под откос, и между нами не было отчуждения. Только они обходились без сближения с нами, а мы в нём не нуждались, не считая, впрочем, себя особой кастой. Просто мы тянулись туда, где можно обойтись без каких либо объяснений; и такая возможность у нас была.
Так что проблема толерантности поколений и социальных страт, хоть и была всё же, но она носилась в атмосфере нашей жизни, едва лишь заявляя о себе.
Дело у нас было общее. И с полным основанием можно сказать – государственной важности. Результаты нашего труда были в масштабе страны – определяющие. А уж на республиканском-то – занимали ведущее положение в отрасли по отдельно взятой позиции. Это мобилизующее, казалось бы, обстоятельство совершенно не занимало наше сообщество, лишь иногда на каком-то формальном уровне обдавая дуновением многозначительности.
Повеет она каким-то особенным случаем – да тут же и задвинется куда подальше.
Последнему способствовало то, что интерес высоких инстанций к нам был весьма поверхностен и сводился к ежедневному получению от нас сводок о выполненных объёмах работ, и,видимо, изучению их вдоль и поперёк в кабинетах близ нагаевских берегов, да на баррикадной улице нашей столицы, да даже и там – за углом. Чего интересного они могли почерпнуть в этих, взятых нередко и от фонаря, данных? - это уж их проблема. Но проблемы возникали всё больше у нас в форме дополнительных заданий по основному показателю к каждому отчётному периоду.
Что же касается материальных последствий внимания высоких инстанций – тут был полный штиль. Делегировались эти полномочия руководству местного уровня. А они же едва трепыхались, испытывая на себе в полной мере последствия свободы без независимости.
Задания те высокие в большей своей части выполнялись, хотя в передовиках производства мы отродясь не бывали, скорее жили под прессом начальственной укоризны. Крутились, как могли, сами изобретая себе ухищрения, коими можно было добыть результат.
Непосредственное наше начальство ещё не оборзело в конец – было с нами и душой, да и телом тоже. Пинки и подзатыльники на них свалятся позже, когда дело развернётся вовсю, и проблемы предстанут по-крупному. Они, наши начальники, не были уж конечно либералами – за эти штучки по головке не погладят!- но, всё же, варились в нашем общем соку, вырастали из нас и больше всех страдали от необходимости постоянного раздвоения, когда обязанность соответствовать занимаемой должности, сочеталась с необходимостью действовать вопреки невразумительным установлениям власти. В этой ситуации проще осознавать себя хозяином на зоне и действовать соответственно этому - (вот ведь какая универсальная – эта находка эпохи Дальстроя и бериевских шараг!). Но они, наши начальники, по большей частью ощущали себя демократами, скрытыми, советской закваски, комплексуя по этому поводу – совсем уж напрасно – ведь по сути своей, демократия – всего лишь прикрытие той или иной ступени авторитаризма. Все демократы. И я мало знаю правителей, которые бы без обиняков называли себя деспотами только и мечтающими ещё больше закабалить подданных, выжимая из народа последние соки. Тогда мало кто об этих особенностях. А, если знал кто – то помалкивал.
Не догадываясь обо всех этих тонкостях высокой политики, жили мы, хоть и небогато, но легко.
Легко собирались в любую свободную минутку вместе и впадали в безудержное веселье. Пороки, всегда сопутствующие групповым вакханалиям, ещё не подступили к нам. И были мы как дети. Ничтожного повода бывало достаточно, чтобы подхватить чью-то выходку и обратить её во всеобщую игру – на вечер, на день, на два, да, случалось и на три. Неделями могла идти наша гульба, при том что те, кому следовало выполнить не останавливающуюся в это время работу, мог незаметно исчезнуть, отработать своё и, вернувшись, застать сообщество в неизменном состоянии.
Как мало нужно было для этого! Закуски готовились буквально из ничего, и поразительно быстро – ещё быстрее исчезая. Напитки, буде они в наличии, играли явно ритуальную роль. От чая, да от блеска дружеских глаз пьянели мы – легко и надолго, одновременно без труда являя свои таланты, какими бы дремучими они не были от природы.
Конечно же человеческое естество делало своё дело. Подружки наши постепенно обращались в дам, заботящихся о собственных совершенствах, как способе возвысится и принялись наводить на себя блеск, дабы затмить совершенства же ближайших подружек. Блюда становились всё сложней, наряды – изысканней. При том, что внешние условия не только не способствовали тому, напротив, создавали, казалось, непреодолимые препятствия. Сил на преодоление преград требовалось всё больше, так что подружки становились всё озабоченней, а мы, с позволения сказать, мужики, вместо того, чтобы хоть как-то вразумлять своих спутниц по жизни, всё больше тяготели к мужской компании.
Они отпускали нас от себя. И с этим ничего нельзя было поделать.
Что более всего разрушает молодую непосредственность, так это мужской коллектив, а не изнурённый совместной непомерной работой – уж тем более.
Досуг мужчин начинается с бесконечного трёпа, которого бы и достаточно было для того, чтобы расслабится да и разбавить собой женский изыскательский ажиотаж – но, проскочив некую грань – уже угрожает отсутствием берегов.
Всё это предстояло пережить в той или иной мере каждому.
А пока мы, таким образом, матерели - вместе с нами преображался и этот край.
Со творения своего мир этот не знал ничего подобного в своих пределах и, видимо, теперь спешил одарить пришельцев щедротами своих воплощений – наивно! - полагая, что предъявив свои совершенства, он тем самым покажет нам пример, которому мы могли бы следовать в своём созидании. Каждый день – каким бы он ни был по метеоусловиям - являл своё очарование, и каждый из нас как дитя купался в этой щедрости, со всею естественностью, а, иногда, и капризно принимая знаки внимания.
Те же, кто проникал в наш мир со стороны, обязательно попадал в плен этого очарования. И молодой, и старый начинали, вдруг носиться белою ночью напролёт по весенним сугробам, проваливаясь в него по пояс и в изнеможении замирая от предъявленной красоты.
Розовая, удивительная земля. Так и называлась одна из публикаций в местной газетёнке. Обширная, она занимала целиком разворот.
Бедный корреспондент Женя, как он мог так залететь? - уж как всадили ему за этот плод свободного вдохновения носители недремлющего ока! на этот раз что-то проморгавшие ляпсус распоясавшегося журналюги!
- Что за телячьи нежности в статье, которой бы надлежало осветить работу трудового коллектива?
..?
- Как! ты не понимаешь о чём идёт речь? Ну, ладно там – про розовую землю, пусть она там удивительная. А это вот что?
«Как могут устроить свою жизнь молодые парни из киевского техникума, на ком они должны жениться, куда привезти жен с материка?»
- Совсем сдурел?! Кто об этом должен думать? При чём здесь руководство?!
Чудом не вылетел тогда Женя из газетёнки, а от знакомых с этой розовой земли стал шарахаться, как чёрт от ладана, но потом всё-таки вовсе куда-то исчез. Злые языки утверждают, правда, что оказался наш Женечка уже в эпоху перестройки и гласности в тюрьме аляскинской, куда на законных основаниях сел в целях познания особенностей тамошнего гостеприимства. Надеюсь, что хоть не пожизненно.
Земля же эта продолжала свой, верно подмеченный незадачливым журналюгой, процесс удивления своих новосельцев.
Наши потребности тем временем всё более возрастали, переходя уже в некую экзальтацию. Особенно это давало о себе знать во время подготовки и самой встречи Нового года, когда полуголодное, замерзающее начало зимовки уже рассосалось под благотворным воздействием открывшегося зимника.
Национальные традиции проводов и встречи Нового, а, равно и Старого нового года тогда - да и сейчас - имели в виду нечто большее, чем ознаменование радикальной перемены даты и его старорежимной версии. Особое волнение охватывает весь наш народ, не зависимо от национальности, вероисповедания, политических пристрастий и предпочтений да морально-этических принципов организации собственной жизни.
Да, что там говорить – всяк знает каково проснуться в новом-то году, не зная какое же сегодня число. Везде: и за кремлёвскоё стеной, и за стенами темниц, и вне этих стен чумеет народ - всяк по-своему - от забот подготовки к встрече.
Предусмотрительное наше начальство из города давно уже решило для себя, что им сколько ни дай - всё будет мало, поэтому: чем раньше завезёшь, тем раньше кончится. И отправку транспорта с праздничным продуктом задерживало до последней возможности. Когда же час начала операции настал – ударила затяжная тяжёлая пурга.
В начале ещё была надежда, что всё образуется. Потом этой надежды не стало. Тогда и отправился этим разэтаким зимовщикам КРАЗ-лаптёжник – новинка технического парка, выцыганенная хитрым Михалычем под своё управление.
- Ни у кого нет, а вот у него – есть! – радовался хитрован.
Человек он был уже в годах, старик, если по-нашему. Сухой, он казался изможденным каким-то недугом или печалью – кто знает!- а может просто конституция у него была такая? Тогда же он совсем скоро расстался с иллюзией радости, поскольку арочные шины трехосного его монстра никак не вписывались в колею любой другой и колёсной, и гусеничной техники. Он обречён был впредь бороться с бездорожьем, даже когда устанавливалась вполне сносная колея на трассе. До слёз, бывало, расстраивался ветеран, когда все, кто хоть как-то мог передвигаться по тундре, обгоняли его машину, и он в одиночестве скрёбся в сугробах до полного своего изнеможения. Зато уж в автономном рейсе он не знал себе равных. Со стороны казалось, что его чудо-юдо совершало над заносами нечто эротическое, если не сказать более определённо. Извращенное это существо, словно неведомое доселе животное, всеми лапами своих колёс поочерёдно, натужено кряхтя заползало на очередной сугроб, словно на требовательную особу и начинало совершать некие телодвижения, то подаваясь вперёд до самой остановки, замирало судорожно несколько мгновений, затем, отдавшись назад, снова возобновляла свой напор. Красные огни его задних фонарей при этом - то ярко вспыхивали от напряжения, а то хитро перемигивались меж собой в снежной замяти: - Дескать, ну-ка давай, Михалыч, поддай ещё жару! Длилось это, с позволение сказать, соитие необычайно долго. Не то что часами – сутками пробирался наш водитель к цели.
Чтобы поддержать его в деле выполнения объявленной спецоперации, в сопровождение ему выделили еще два груженных налегке гусеничных тягача, наказав не бросать Михалыча ни под каким видом.
Последнее было не лишним, потому что атээсчики были знамениты тем, что в пути выпивали, пропорционально количеству сжигаемых моторами своих машин солярки. А чего было не пить, если этому зверюге- вездеходу всё нипочём. Но это ж какое здоровье надо иметь!
Крепились строго-настрого проинструктированные ребята дня три, пока не прибыли на перевалку нефтеразведки, где и загудели по-чёрному, не без основания решив для себя, что в такую погоду добрый хозяин и собаку-то не выгонит из дому.
К домам же нашего посёлка ещё оставалось два дня пути среди сугробов при минимальной видимости, и начальство, разделённое с бунтовщиками буфером расстояний, пыталось издали подвигнуть колонну к последнему рывку. Но рация на перевалке что-то стала пропускать установленные сеансы радиосвязи. Она вдруг замолчала – возможно тамошний радист составил компанию удалым атээсчикам (последнее предположение, впрочем, явно уж умозрительно).
Канул, как в тёмный омут праздничный караван.
День 31 декабря ознаменовался актом отчаянья – начальство разрешилось-таки и направило в нашу сторону вертолёт с дарами.Он благополучно вышел слепым полётом на точку, рассчитанную штурманом, опытным в этих делах. Здесь!- говорит. Но "здесь" ничего не было - только серая пелена веселящейся стихии. Командир для очистки совести сделал над точкой два круга, и, не выявив внизу и признаков земли, направил свою машину восвояси, чертыхаясь заодно с экипажем, что теперь придётся ждать неторопливой разгрузки, и, не известно ещё, успеют ли они вообще к праздничному столу.
На земле верно рассчитанной точки, под снежной пологом пурги, тем временем дожгли последние остатки сигнальных костров на вертолётке и уныло разошлись, унося прощальное похлопывание в беспросветных небесах лопастей «шестёрки» и рокот её турбин.
Меж тем наши ДАМЫ (к этому году уже дело обстояло именно так) продолжали готовить себя к выходу в свет, попутно сочиняя разблюдаж для предстоящей, несмотря на любые обстоятельства, вечеринки. Давно уже обследованы были все заначки, невероятным способом сохраняемые от возможных несанкционированных вмешательств этих… не скажу здесь кого. При этом выявлена была пара бутылок ритуальной сомы, о чем – в самый драматический момент, когда затихли последние звуки улетающего вертолета, - была выдана обнадёжившая всех информации, что способствовало некоторому поднятию тонуса.
А моя подружка была вся на нервах. Платье, которым она собиралась сразить соперниц, было окончательно испорчено, а этот подлец всё торчит на глазах. Да ладно бы помалкивал, а то ведь мечется по комнате, как раненый зверь, да что-то там ещё взвякивает!
Она была чудо как хороша! И талантами её бог не обидел. Если уж быть совершенно беспристрастным – то надо сказать, что щедр, на этот раз, оказался Создатель и его земные исполнители. Как арабская кобылица, она готова была к капризу в любой, даже самый неурочный час. Мне ли было уподобится искусному наезднику, дабы усмирить её породистый норов? А куда денешься? Приходилось искать подходы. Но, будучи парнем сельского - до самых своих генеалогических глубин - происхождения, которого общение в образованных кругах не подвигло отбросить свою дремучесть, а лишь запрятать её глубоко в себе, под покров новообретённых навыков и выдавать себя за человека образованного и благовоспитанного, да столь успешно, что люди генетически возвышенные терялись в определениях и допускали во мне некое высокородство. В действительности же, он - экая деревенщина! - не придавал значения содержательности существующей проблемы, принимая всё, как естественную данность и поступал так, как будто бы никаких иных вариантов не существовало. Чувство собственной правоты не оставляло его, даже и в минуты - порой мучительных! - раздумий. Собственно постоянные поиски оптимального – и составляли его настоящую сущность; видимо поэтому в обстоятельствах, требующих напряжения всех своих способностей, не справлялся он с лицедейством своим, а потому, случалось, и допускал на этой скользкой тропе бестактность, а, может быть нечуткость какую, излишнюю несдержанность, халатность, едва ли не преступную. Да мало ли было поводов оступиться и обрести основания для горьких, да и слезоточивых упрёков со стороны взыскательной прелестницы!
Вот вечор, например. Вернее сказать - с вечерней сменой ей нужно было съездить вчера на объект работ, чтобы убедиться, что всё там идёт, как положено, и, если искомый результат был трудами бригады достигнут, то остановить дальнейшее продолжение процесса, дабы не допустить неоправданного расходования средств нашего поразительно подверженного бедности народа.
Дорога была не то что недалека, а, буквально - рукой подать. Меньше часа требовалось на всё про всё.
И она упорхнула, вся укутанная в ватники, даже не сказав: - Пока!
Прошло больше часа, Прошло два, три, четыре – они всё не возвращались, а кругом - мы знаем, - бушевала заурядная пурга. Водитель, Олег, был не то чтобы опытен в этих делах. Он был асс нашей местности, в которой знал не то что каждую долину и речушку – яму каждую знал Олег и чувствовал своим вездеходом, который даже едва не – почему едва не? - конкретно утопил однажды при переправе через большую реку, забыв перед этим проверить заглушки лодки. Получив тогда приказ на покидание, только мотнул похмельной головой - капитан покидает судно последним! - и тут же, получив по башке, от нашего всегда невозмутимого шефа, выполнил-таки приказ.
Да, выкидывал иной раз фортеля, но ему многое прощалось.
На этот раз он был трезв и уравновешен, выуженный в своё время из реки тросами вездеход работал как часы – чего же, спрашивается, было беспокоиться.
Но как же можно было не волноваться, притом, что до утра предпринять ничего радикального было нельзя?
Главное, чтобы им хватило топлива.
И они приехали – к двум часам пополуночи!
Моя подружка предстала взволновавшейся, явно аккурат перед тем, как распахнуть дверь и не удержалась от бессмысленных ко мне упрёков, хотя я-то как раз в те поры и причастен был к безопасности каждого.
Ну, что ж – да, зевнул Олег на обратном пути, пропустил нужный поворот, да и скатился на пару сотен метров ниже по склону, а этого оказалось достаточным, чтобы очутиться в пустоте, когда не понятно - где право, где лево. Конечно, с одной стороны театра действий были горы высокие; с другой – распадок обрывистый с протяженным склоном изрядной крутизны на том берегу; с третьей стороны протянулся наш посёлочек с цепью бытовых безобразий за своей околицей; в четвёртой стороне – да! - всё было серьёзно – километров тридцать слабовсхолмлённой местности, к тому же существенно расширявшейся по мере удаления!
Но он всё сделал правильно. Он стал двигаться по спирали, раз за разом всё расширяя круги, так, чтобы видны были остатки сразу же заносимой колеи, а потому – рано и или поздно (за пять часов – кому как решать!) разглядел-таки темный силуэт крайнего балка и – дело с концом. Вот и что тут было паниковать? Да никто особо-то и не реагировал. Только собирается в эти моменты человек, напрягает свои чувства и работает, работает головой, прокручивая восходящие сценарии действий.
Ей же было жаль упущенного вечера, ведь платье то, новогоднее, уж не сумеет довести до совершенства.
Вот тебе и повод для размолвки.
На этот раз всё зашло далеко.
Одиннадцатый час - вечера! - приближался к завершению, когда моя чаровница резво впрыгнула в нашу прочную постель, скинула халат, и осталась не вполне одетой даже для ночлега. Демонстративно перед моим изумлённым взором потянулась и взяла в нервные свои руки книжку, очевидно сильно занимательную, поскольку всё последующее время она не отрывала от неё своих напряжённых глазок, не забыв, однако подтянуть к подбородку одеяло, намереваясь тем самым защитить себя от низменных моих поползновений.
Да уж, вот тебе и арабские сказки в новогоднюю ночь!
Обречённо побрёл я к кухне сочинять постельный вариант праздничного стола, подходящего для этой нештатной ситуации.
Подошед к окну, я инстинктивно обратил свой рассеянный взор в царившую вокруг темноту, в тот же миг взорвавшуюся неурочными залпами из ружей, ракетниц, осветившим круг домов неверным огнём. Крики восторженные донеслись до недоумевающего меня, народ уже выбежал вон из домов и устремил себя в сторону долины, откуда к нам приходит транспорт.
На темном склоне, миновав уже последний поворот пути, блуждал огонёк фар.
Михалыч!
Он шёл эти двое суток, пробиваясь в одиночестве сквозь мрак неопределённых пространств, выбирая в них себе направление по наитию, по памяти своей шоферской, не думая об отдыхе, зная, что сон сейчас элементарно переходит в погибель. Нельзя! Нельзя спать! Надо ехать!
Да проще с завязанными глазами промчаться по оживлённой трассе эту сотню километров. Сколько же упорства надо было иметь, сколько сил не пожалеть. И ради чего? По паре пузырей на наше рыло, да кружку колбасы – как ещё далеко может зайти воображение нашей кормилицы снабжения?
Он вёз людям праздник!
Более всего уместны тут эти высокие определения.
Он.
Не Дед Мороз.
Михалыч привёз Новый Год!
Его лаптёжник уже вползал на улицу посёлка, раздвигая толпу, и остановился у складской палатки.
Но никто не шевельнулся в кабине. Дверку её распахнули и увидели упавшее на баранку тело водителя. Его оторвали от неё и принялись бросать высоко в небо.
Подоспевший начальник наш, отобрал триумфатора ещё живым и распорядился доставить его в приготовленную уже постель в вычисленном, по соображениям спокойствия и чистоты балке; да напоить чаем; да раздеть и уложить спать – вот и всё, что нужно было сейчас этому человеку.
Михалыч заботливыми руками был удалён за кулисы действия, так же ловко, как и появился. Народ же принялся шустро выгружать доставленные дары в склад. Кладовщица привычно считала новый товар, документы на который изъяла особая комиссия профкома, тут же принявшаяся с рабочее-крестьянской справедливостью составлять списки распределения кому сколько разрешается реализовать от долгожданных щедрот – было там много более того, о чём мы злопыхательски уже высказались в адрес снабженцев.
В ожидании списков обычный народ уже образовал очередь и глухо гудел, зорко следя за тем, чтобы ни один прохиндей не прошмыгнул минуя её сплочённое тело. Всякий, кто хотя бы заявлял о неких своих привилегиях, отлетал прочь, помятуя о возможных, в таких случаях, нелицеприятных последствиях.
Не прошло и четверти часа, а первые пьяненькие уже освежал вид нетерпеливой толпы.
Моя прелестница меж тем оставалась безучастной к всеобщему оживлению. Книжка не покидала её напряжённых рук. Я же безропотно пребывал около, в шаговой доступности, ожидая руководящих указаний.
Часы уже показывали без четверти полночь, как одеяло наше мгновением отлетело прочь. Юбка нашлась сама собой, а обнаруживший себя топлесс единым взмахом руки покрыл кусок материи, не знавший доселе нитки с иголкой. Туго обернувшись вокруг горделивого стана, материя стянулась где-то в неожиданно привлекательном месте крохотным узелком. Ткани было маловато, и между обновой и юбкой тоже не без свежести проступала полоса тела, нуждавшегося вовсе не в утешении от бедности, а этакого такого, о чём и помыслить-то было не ко времени. Едва ли не на бегу одевая туфли и поправляя, оказывается тщательно приготовленную, причёску она мчалась как лань, приседая под залпами продолжающейся канонады. Разумеется, я поспешал за ней.
В комнату, где был накрыт праздничный стол и собравшиеся уже поднимали первый свой бокал - мы вошли вовремя; и, с грацией исполненной надлежащего достоинства моя дама, присела на подставленный мною стул, нимало не заботясь - успею ли я это сделать; взглядом указано было мне на место подле себя; и тут же своё обаяние обратила к воздымающемуся уже сказителю первого тоста.
И - понеслась душа в рай!
В скором времени к балку, где почивал наш герой, потянулся благодарный народец. Михалыч был разбужен, и, ничего ещё не соображая, пялился на окружающих. В руку ему уже совали плещущуюся рюмку, каждый лез целовать бедолагу и на свой лад говорить что-то проникновенное.
Со временем его приволокут в клуб, где уже соберётся всё общество, оставившее на время свои столы. Начальник вручит на этом собрании похвальный лист знатному водителю – секретарь-машинистка незадолго перед этим будет вытянута из компании и, поскрипывая своими новыми колготками, прикрытая чьей-то шубейкой, дабы защитить её полуобнаженныё плечи от холода, выстудившейся к этому неурочному часу, конторы, отстучит, отчаянно тряся кудряшками текст этого листа и самого приказа об этом (всё чтоб было, как положено!), начальник же вычитает родившиеся документы и, под одобрительный гул инициативной группы, размашисто наложит на них свои подписи – снова все кинутся качать героя. Вскоре он захмелеет, и даже ударится в пляс. Но, после пары присядов, повалится на танцующих рядом. Его вовремя подхватят, унесут обратно в люлю, где и будет он забыт всеми, чтобы остаток новогодней ночи быть вознагражденными глубоким сном человека, исполнившего свой долг.
А мы же будем продолжать веселиться, отмечая приход Нового Года с востока на запад на родину того, кто рядом с нами – будь ты дальневосточник, забайкальский отпрыск, сибиряк, уралец, волгарь – дольше всех ожидают своей очереди западенцы, хохлы, сябры, кубанцы. Много их, но особняком стоят дети столицы, жители которой только поднимают первый свой бокал, а мы уже чувствуем усталость от пережитого и помалу расходимся вздремнуть чуток, да помаленьку собраться вновь, чтобы варить пельмени – прекрасное средство после вчерашнего. Эй, приятель, - не кисни, ведь всё ещё впереди.
…Теперь хозяйкой здесь была трава. Простая трава, без названия. Высокие её стебли прорастали сквозь безжизненные остовы машин, согнутые в замысловатые спирали трубы, и давленые бочки цвета насыщенной охры. И сама она, казалось, не была вполне зелена – ржа и бурая побежалость распростерлась вокруг. Уже многие годы среди всего этого лежала увечная кукла и неотрывно рассматривала небо не выцветшими за столько времени голубыми глазами.
Набегал ветер, и заросли приходили в волнение. Неспособные менять место своего обитания, стебли играли своими верхушками, должно быть, воображая себя волнами моря, оставаясь всегда там, где им судьба определила быть.
Приходили - проливные ли, мелкие ли - дожди, но – сколько бы не струились они – всё равно чисто было вокруг - никакой грязи, только мусор, оставленный населявшими некогда эти места людьми. Он давно утратил свою скверность и сроднился с этим небом, близким силуэтом горных хребтов, склонами серого, безжизненного на первый взгляд камня, и раздолбанными техникой долинами, которых избегали и зверь и птица.
Серые громады домов, обветшалыми крейсерами прорастали сквозь траву тут и там, вековечные, уже никак не передвижные балки грузно осели вокруг, и все вместе они делали вид, что не замечают друг друга. Да, они сторонились один другого, словно участники общего постыдного дела, искупая каждый свою меру вины поодиночке.
Многие из оконных проёмов ещё сохранили остекление, но ветра свободно гуляли по пустынным комнатам, словно бродячие беспризорники. Однако же, жуть, исходившая от запустения, брала верх над их любопытством, а оставлять на стенах непристойности - и тем самым хоть как-то уравновешивать себя - они не умели, и потому спешили покинуть былой приют гостеприимства. Сталкиваясь у входной двери, хлопали ею так, что давно лопнувшая резиновая лента безвольно сокрушалась от такого надругательства, и тихо скорбела по уже укоренившейся привычке одиночества.
Случалось, наползали туманы или неверная зыбь моросящего дождя, и тогда стая брошенных домов уже не могла ждать, и каждый норовил отправиться, воспользовавшись прикрытием тумана, на поиски своих хозяев. Выходило так, что они выстраивались в безмолвный походный порядок, ложились на избранный курс и крадучись шли в опасной близости друг от друга, всецело полагаясь на волю провидения.
Когда зыбкая пелена рассеивалась, оказывалось, что они стоят там же, откуда и начинали свой путь. То ли их кругосветное путешествие только что завершилось с поразительной точностью в навигации – но безрезультатно, то ли ничего из их одиссеи не было в реальности, и они всегда оставались там, где когда то были возведены крепкими парнями, бронзовыми от раннего загара.
Кто может разрешить эту безмолвную загадку?
Ведь пустынно в этом городке у подножия гор. Ни человек, ни зверь, ни птица – никто не жил с давних пор здесь, где некогда шла своя игра интриг, и груз проблем терзал его население, точно так же, как и в любой другой точке проживания.
Зачем тогда было всё это?
Это – что?
Да, обычная жизнь простых людей, по прихоти обстоятельств оказавшихся вместе. Встретившись случайно, они прожили здесь немало дней, и разошлись кто куда.
Вспоминают ли они прошлое? Сказать: Конечно – было бы излишне однозначно. Но вот вспоминается - как бы странно не представлялось это стороннему наблюдателю – и память эта своевольна, как и всё, что исходит от людей. Тогда жизнь далекого этого посёлка обретает черты иных миров – разреженностью своих космических взаимодействий, она образует особую Вселенную, структура которой понятна только тем, кто её населяет. Незримое излучение памяти легко пронзает реальный мир призраками воспоминаний, где только можно. Но только в одном потаённом месте есть центр этого мира, воплощенного десятком заброшенных домов, погружающихся в зыбкую толщу высокой травы, растущей в этом мире, как это и положено – снизу вверх. Эта трава жухнет к концу лета и перекрывается снегами. Но с началом каждой весны восходит вновь, нимало не стесняясь непоколебимого величия гор. Только они - горы и травы – ещё верны своему сожительству, едва ли заботясь об оставленном на их попечение подкидыше.
Можно было бы сказать, что придет время, когда последнее строение окончательно обратиться в прах.
Только что может выразить эта очевидность? Лучше обойтись без слов, и думать о случившемся потаённо всякий раз, когда подступит эта блажь.
По прошествии десятков лет - совсем уж в другом месте - нет-нет да подступают во мраке сна видения этих мест.
Окрестности того мира густо населены. Улицы проложены асфальтом там, где впервые ступила нога человека, и этим человеком был ты. Сейчас ты тоже идёшь в толпе, видишь, как снуют автомашины, дома возвышаются над землёй, закрывая виды гор и равнин, которыми ты когда-то был восхищён. Ты чужой на этом торжище жизни. Ты мешаешь едва ли не каждому, и готов посторониться, чтобы дать дорогу спешащим куда-то прохожим. Но ты уязвлён. Нет, не отношению к тебе со стороны неофитов, а тем как выстроена эта их жизнь.
- Почему она так несуразна, что мешает этим строениям слиться с древним ландшафтом так, чтобы новой гранью засияла красота мира?
- Откуда - повторяю я - такие несуразности?
- Оттуда – следует немой ответ-укоризна.
Ничего нельзя изменить из содеянного некогда. Всё остаётся докучливым грузом новым временам. И сейчас ты уже не знаешь, что выбрать для себя: быть ли удовлетворённым признанием своим в этой выдуманной реальности, или же возрадоваться процессу разрушения, что надвигается на созданный некогда при твоём участии мир.
- К чему эти волчьи ягоды признания? Что было - то было! мы сделали всё, что в наших силах и даже чуть больше.
- Но, разве можно этим обмануть, прежде всего, себя? Значит не всё.
- Почему в том времени никто не научил меня этим понятиям?
- Думаешь, этому можно научить?
- Но все же попытаться-то надо!
- Да, но – как?
- Разве что как-то ненароком, случайно дав повод кому-то сделать свой выбор.
- Так не будем же упорствовать в доказательствах собственной безгрешности. Пусть радость восторжествует над нами – вот мой единственный каприз. - Не надо меня благодарить. Это я благодарен природе - как на песке замывает волна наши следы, и всего-то лишь одного движения достаточно для этого ей из всех неисчислимых её колыханий. Здесь, в наслоениях песка переотложатся мои следы и окаменев вместе с другими артефактами жизни, останутся в истории того, чего вам заблагорассудится.
Уже одно это хорошо есть.
16:15 08.03.2006
Фото от Виктора Слодкевич