Нерекомендованное чтение 3

Алина Скво
***
        …Впервые за последние несколько лет Лохнину захотелось в школу. Ее трехэтажное здание располагалось в самом центре поселковой цивилизации. Выскакивая на переменке за пирожками и сигаретками в близлежащие питейные заведения, малышня и те, кто постарше, сыпались прыгучими ртутными шариками в аккурат под автомобильные колеса частников, чьи дворцеподобные «хатынки» кольцом окружили детское учебное заведение. Каждые сорок пять минут казенное краснокаменное строение взрывалось гвалтом и вскипало бешеным потоком учащихся.

        Время было послеобеденное. Последний во второй учебной четверти, замечательный во всех отношениях пятничный день приближался к концу. Просочившись сквозь стены, Лешка не встретил никого, кроме зевающего патлатого старшеклассника с красной повязкой на рукаве, который от скуки раскачивался на ножках скрипучего стула. Пролетев хорошо освещенный и изукрашенный  потешными новогодними плакатами предел младшеклассников, он юркнул на второй этаж, туда, где размещались средние классы.

        Лохнин преодолел тюремную темень коридора с плазмоидами лампочек под потолком и выплыл в огромный, как футбольное поле, холл, наводненный серым, по погоде, светом, хлеставшим из саженных окон. Из дальнего угла залы, по периметру которого казенным фисташковым колером была замалевана нижняя половина стен с множеством равноотстоящих друг от друга двустворчатых дверей, доносился писк и рык ломких подростковых голосов: «Ще нэ вмэрла Украйина, ни слава, ни воля, ще нам браття молодийи, усьмихнэться доля! Душу й тило мы положым за нашу свободу и – покажем, що мы, браття, козацького роду» – доносилось из-за двери. Не в силах справиться с мутирующими связками подростки издавали истошный рев. Казалось, целое стадо обезумевшего рогатого скота вели на убой. Шел урок пения.

        Оставшись крайне недовольным исполнением Гимна Украины, Лохнин энергично взмыл на третий этаж и направился в класс русской литры. Русиня Анна Петровна, прозванная школьными русофилами Анкой-пулеметчицей или просто Анкой, имела со стрелковым орудием несомненное сходство. Речь ее была чрезвычайно скорой, чем напоминала нескончаемую пулеметную очередь. Училка не пыталась пресечь наглую возню старшеклассников. Это не имело никакого смысла.

        В аудитории стоял громкий шорох или, другими словами, тихий грохот. Ученики извелись, ожидая звонка. В преддверии новогодних каникул они дергались, как собачонки на поводках, с трудом удерживая свои пятые точки на сиденьях. Вертясь, переговариваясь, шурша обертками конфет, перескакивая с места на место, девчонки и мальчишки Анку  не замечали в упор. Лешка с трудом прислушивался к ответу ученика, стоящего у доски. Отповедь вопрошаемого на фоне надоедливого шума показалась Лохнину бездарной и, в то же время, гармонирующей с беспорядком в классе, с невыразительной речью Анки и с ожидаемым концом света. Это был своеобразный гимн хаосу.

         Старшеклассник старался поразить препода в самое сердце: «С футурологическим предопределением возникающие отдельные эманации в пределах имагинаций фаталиста и бретера Печорина можно предположить, что эклектические его планы относительно Бэлы были релевантны игре с огнем. Учитывая интервенционную политику Казбича, касающуюся морганистических внебрачных отношений вышеназванных особ, жизнедеятельность героини  была прервана насильственным методом».

        Молитвенно сложив маленькие ладошки с  розовыми коготками и закатив небесные глазки Анка неожиданно медленно, словно в ней сломался пулемет, отчеканила: «От-мет-ка-от-лич-но!» С той же твердостью Галилео Галилей, пройдя допросы святой инквизицией, сказал: «И все-таки она вертится!». Русиня была до мозга костей напоена уверенностью в том, что великий и могучий русский язык был, есть и будет… будет развиваться и продвигаться вперед, в необозримые дали своего прекрасного будущего на модернизированных американских ходулях.

        Звонок, которого все так ждали, раздался, по обыкновению, внезапно.  Как Лешка ненавидел этот отвратный до судорог в кишках звук! В его голову встрял колом неописуемый визг. В нем Пианист физически ощущал средоточие цунами, землетрясения, падения астероида – всех бед мира одновременно. От этого хотелось провалиться сквозь землю, зарыться поглубже, спрятаться от того ужаса, который производится какой-то ничтожной кнопкой, притаившейся, как мерзкий клоп, в куче подсобного мотлоха.

        Лохнин, родившись с абсолютным слухом, на всю жизнь попал в рабство  звуков. Некоторые из них, такие как школьный звонок, вызывали в нем ужас, панику и тошноту. Их было не так уж много, но пианист ненавидел их всей душей – все сразу и каждый в отдельности. Среди них – диссонирующая мерзость, относящаяся к бензопиле, электричке, собакам, мартовским котам, директрисе и, конечно же,  композитору Шостаковичу, которого он ставил на первое место в списке перечисленных.
   
        Но были звуки другие, те, что дарили радость. Эти были для Пианиста родными братьями, он их любил бесконечно и хотел, чтобы они царили всегда и везде.  Шепелявое цыканье часов в торжественной тиши полнолуния; чириканье свечка в складках ночной тьмы; тонкое, как паутинка, ми-бемоль в медном раструбе крохотного колокольца на козьей вые;  шум дождя, как приглушенные аплодисменты умной публики; долгожданный всплеск открывающейся двери, за которой – мама; птичий грай в каштановых дебрях, что  прямо напротив балкона; зов моря, угнездившийся в розовой воронке валютиды; торопливый клекот Сониных туфелек…

        Наступила тишина. Она длилась секунд пять, после чего все двери одновременно затрепыхались и захлопали, как белье на ветру, и по коридорам с резонирующим ором и топотом покатила дикая распатланная орда, заливаясь кричалками и крутя по ходу дела финты. Все были одеты демократично, то есть во что попало – в спортивные штаны, кроссовки и безразмерные свитера до колен. Охваченный всеобщей неуемной радостью по поводу предстоящих зимних каникул, Лохнин ринулся к своим друзьям, которых нашел подпирающими излюбленный подоконник.  Еще недавно они деловито ерзали по крашеной поверхности локтями, суетились, обмениваясь книгами, и были счастливы.
 
         Но сейчас Соня, Кима и Азур уныло стояли столбами, а Маг нависал над ними коршуном, сверкал глазами и остервенело размахивал кулаками. Лохнин приблизился, распираемый любопытством. В  ужасающем грохоте до него долетали лишь отдельные слова: «…книга… магия… Лох… обряд… табу… пентаграмма... ошибка... трындец... дебилоиды… директриса… педсовет …» В конце маговой речи прозвучало матерное слово. Злобно взвизгнув протекторами ботинок, девятиклассник развернулся на сто восемьдесят градусов и понесся семимильными шагами к выходу. Крючковатая фигура Стаса быстро удалялась в лавине вопящей детворы, а его голова на длинной шее неслась над живым потоком, размахивая темным платом волос.

        Онемелая троица еще минуту не двигалась с места. Затем, не глядя друг на друга, все побрели в разные стороны медленно, словно опутанные кандалами. Пианист последовал за Соней. Он вертелся вокруг нее волчком, пытаясь заглянуть в опущенные глаза, и, когда она простерла перед собою полный слез фиалковый взгляд, он, испугавшись ее страдания, подпрыгнул на месте, и инерционная сила тут же подбросила его к потолку. Мальчишечье сознание распорола обоюдоострая мысль, и двойственное чувство разделило его сущность надвое.

         Одна половина ликовала и млела от счастья, что Соня – самая красивая, самая умная и самая, как теперь выяснилось, добрая девочка в мире – плачет за ним, Алексеем Лохниным, который лежит трупом на больничной койке с пластмассовой кишкой во рту. О том, что он жив, бодр и более чем транспортабелен Соня, конечно,  не догадывается, поэтому и плачет так горько.

        Он сожалел о том, что Сонины слезы нельзя было собрать и положить в ту картонную коробочку из-под будильника, где хранились его драгоценности: черные морские камушки с красными прожилками, увеличительное стекло от бинокля, обломок коралловой веточки, четыре пули и медный пятак царских времен зеленого цвета.

        Вторая Лешкина половина сама готова была рыдать – так было ему девочку жаль. Приземлившись рядом с обожаемой одноклассницей, он мечтал высушить ее глазоньки, согреть ее тонкие холодные пальчики, погладить золотистую головку,  шепнуть в прозрачное ушко: «Я здесь, милая Соня. Не плачь…» Но… на данный момент желания Лохнина не совпадали с его возможностями.

        На пороге школы Соню ждали родители. Любовно обнимая дочь с двух сторон за плечи, они склонили над нею головы, словно пингвины над своим единственным птенцом, и сказали:
– Мы все узнали, Сонечка. Пока к нему никого не пускают.  Даже маму.
– Ничего страшного не случилось. Просто ребенок утомился и решил отдохнуть. А самый лучший отдых, Сонечка,- это сон.
– Скоро мы получим разрешение его навестить. Моисей Давидович делает все невозможное, чтобы мальчик вернулся в строй еще раньше, чем мы думаем.

       При этих словах Сонино личико прояснилось, а счастливый Лохнин снова взмыл в небо.

        Лешка потащился за семейством Гусманов, словно воздушный шар на ниточке. Он смотрел, как природа на глазах меняла гнев на милость.  Дождь прекратился, откуда-то примчался шустрый южный ветерок и принялся прогонять хмарь и проветривать хлябь. Он, как-бы фланелькой, живо вытер досуха дома, столбы, деревья, телефонные будки, авто, прохожих, собак. Остовы абрикосов, вишен, орехов, напоминая гигантских доисторические членистоногих, под ветром вдруг ожили и зашевелили коленчатыми лапами. Высасывая последние осенние соки из жилистых кореньев, змеились лозы кустов. Ажурные шары китайских акаций прядали от птичьих перебранок и хлопанья крыльев. Цвир-р-р-р-р – рассыпалась пригоршня воробьев. Кух-кух-кух – расщеперилась ворона. Юф-юф-юф-юф – затрепыхалась пара горлинок.

        Быстро теплело, только небо оставалось еще холодным и страшным. Оно пугало синюшными и распухшими, как утопленники, облаками, которые медленно  плыли, к какому-то далекому пристанищу на север… И тут Пианист увидел свою маму Ольгу Ивановну.