Да когда же станет меньше беготни, этих суматошных дней! Когда же настанет та минутка, когда в маленькой уютной комнатке под завыванье колючего ветра и стук крупы по ставням я начну ублажать себя воспоминаниями.
Но ни так, как сегодня, а не торопясь, иногда теребя шерсть своей охотничьей собаки и попивая чай с любимым вишневым вареньем. И еще. Около меня должны на блюдечке лежать баранки. У входа на вешалке непременно охотничье ружье и мой старый летный комбинезон.
Хотя, какой с меня охотник? Так, разве пострелять по банкам и нарушить тишину лесного царства, да попугать местных ворон.
Ну это, понятно, должно произойти потом, ну пока в жилах горячит кровь, то все мои эмоции, вся энергия остается хоть ни надолго, но с тобой, читатель. Я ведь сейчас ни дед. Я мужик! Во как. А потому побалую вас только одним рассказиком, но не простым. О моей первой любви. Любви шкета, третьеклашки. А Она, виновница моих томительных переживаний, есть моя одноклассница. И зовут ее Ленка Кожевникова.
Учился я в ту пору на севере, там, где лето настолько скупое, что льдинки в устье Колымы иногда и забывали, что оно уже пришло. А к моменту начала моего психомотоза заканчивалась третья четверть. Тогда частенько в нашем бараке мамка мне жарила пирожки с брусникой из теста, купленного в толстый целлофановый мешочек в кулинарии.. и когда я начинал их есть , то внутрь в горячую массу, не забывал положить ложку холодного сливочного масла из куска, подвешенного за гвоздик на окне за форточкой. Там то почти сорок. Минус.
И щеки мои день ото дня становились как у хомячка, пуговички на пиджачке стягивали мой животик. На нем же красовались значки «Третий класс» и пионерский.
Но очень скоро я перестал добавлять в пирожки маслице, а после и вообще их есть. Стал худеть. Напрасно меня мама уговаривала поесть ушички из нельмы или бульончика из оленины. Я отказывался от всего; от сгущенки, сухого молока, от морковного сока в баночках, от настоящей билибинской колбасы и сеймчанской сметаны, привезенных моим папаней из рейса на Урале. Я заболел. Заболел ни в шутку и ни простудой какой, ни скарлатиной, ни свинкой или желтухой. Нет! Я заболел душевно и болезнь эта одинакова, что у людей, что у белых медведей. Называется она любовь.
И в кого бы? В соседку по парте с белыми бантиками, с выглаженным ее мамой фартуком! За что? Мне она понравилось именно личиком, полненьким , как и у меня, и щечками.
Так, что если бы нас посадить тогда за одну парту и не давать несколько перемен абсолютно ничего поесть, то мы бы к продленке, мне кажется, с ней вместе начали бы питаться книжками и запивать сосульками. В школе от меня она сидела далеко, на другом конце нашего классного кабинета.
Приближался праздник восьмое марта и мы, мальчишки, вырезали сами и раскрашивали для наших девочек из бумаги каких – то червячков. Но мне так хотелось подарить на Женский день моей … не знаю как ее можно было и назвать.. моему другу какую - нибудь вещь поинтересней. Можно же было ей вылить в столовой ложке на костре из свинца, вытащенного из старых аккумуляторов из катеров у пирса, - битку. Но он же девчонка и на деньги после играть ей не станет. Или подарить моржовый зуб, но батя его все равно ни даст, как ни проси. Я ведь ни скажу, - зачем он мне. А может ей преподнести пояс по карате, мы его с Лешкой из соседнего дома вырезали из старой кожаной куртки его деда. Так она все равно в секцию ходить с нами не будет. Она же девчонка!
Ну что же подарить?
А вечером, нырнув в одеяло и сжавшись калачиком, я услышал разговор моих предков.
- Евдокия, у Мишки учительницы, Валентины Григорьевны, завтра праздник.
- Это какой? - интересуется мама.
- Восьмое марта.
- А я те кто, ни женщина?
- Ну что ты, мать, ты то своя. А ему учиться. Надо ей чего - нибудь подарить, чтоб с ним, как следует, ну, чтобы двоечником не стал.
- Ну так ты мужчина и дари.
- Я то подарю, а ты потом начнешь зарплату пересчитывать , скажешь куда дел.
- Не скажу. Купи ей духи. Красная Москва. Девчата штукатуры на работе хвалили…
Они еще что то говорили, но я уже вел наблюдение за седьмым сном.
Утром мамка меня собирала в школу. Потом в коридоре натянула резинку на шапку, чтоб не заморозились уши, и повернула к себе рукой мое лицо.
- Мишенька, сыночек, ты никак похудел? Что с тобой?
- Может пацан влюбился, - пробасил отец.
- Эх, мужики.. Не получай двойки. Шлепайте!
Шагаю со своим батькой за руку к школе. В кармане его отдувается огромная красная коробка с духами, и я все сокрушаюсь, что не могу ее подарить Ленке Кожевниковой.
На всякий запасной у меня в портфеле несколько марок, ну а , вдруг, она их не собирает. Тогда ей можно пообещать подарить несколько фотографий самолетиков, вырезанных из цветных журналов «Наука и жизнь» и «Аэрофлот».
Портить их мне специально для коллекционирования никто бы и ни дал, но зато, если покопаться, - сколько их можно найти на поселковой свалке!
Мы на втором этаже в нашем двадцать шестом кабинете. Попадаю в свою обстановку и пока моя учительница принимает от моего папы праздничные дары, я гоняю по классу с друзьями, задевая стулья и топча на полу ранцы.
Но Валентина Григорьевна ни на кого не кричит.
Какая там дисциплина, какое прилежное поведение? Мы гацаем, как в конюшне, а ее, такую радостную я еще никогда не видел. Зато Ленка Кожевникова осталась без «Красной Москвы». Ничего, выросту и куплю ей другие духи с самым классным названием, ну, допустим, - «индеец с Миссисипи».
Сегодня же я ей предложу дружбу и если она согласится и ее отпустит мамка, то я ее возьму с собой на двухэтажные сараи играть в казаков разбойников. А потом мы там же, по деревянным ступенькам, сбросим в темноте какую - нибудь пустую фанерную бочку под колеса грузовой машины и врассыпную по домам. Вот там она оценит по настоящему, какой я смелый! А тут в школе везде смотрят. Ни подраться, ни стекло разбить.
Мой родитель уходит и начинаются уроки. А заветная красная коробочка стоит на видном месте моей учитилки. Перемена. Она уходит в учительскую и я, цепляясь за парты, несусь к духам. Вот они уже у меня в руках, вот они опустились на дно моего портфеля и смешались с мамкиными пирожками. Никто не видел. Наверное.
Звонок. Валентина Григорьевна в дверях. Она молчит. Похоже что прикусила язык. Очумело смотрит на свой стол. А долговязый Сашка Дворник позади меня показывает пальцем мне в спину. Моя вторая мама хватает меня за руку вместе с моим ранцем и выводит в коридор и уже там, пока никто не видит, обнаружив свою пропажу в хлебных крошках, шлепает меня дружески, как то по нежному по попке. Потом закручивает ухо, но уже так, что я становлюсь на цыпочки от боли и только после этого снова попадаю в класс. Продолжается урок.
Крепчаю, хоть и дуюсь. Ни с кем ни разговариваю. Такой послушный на занятиях я не был три года.
Надо, надо Ленке Кожевниковой сразу после урока предложить дружбу и всунуть марки! А то так и Восьмое марта пройдет. Жди потом целый год!
Снова звонок. Все быстро собираются. Она тоже складывает книги в портфель. Я близко. Смотрю на нее и ничего не могу сказать. Внутри все как онемело. А она видит мой долгий упорный взгляд, и ей не ловко.
И вот тут то меня, словно в бане с кружки кипятком, ее слова заставляют на какую то минуту не то, что возвратить дар речи, но и забыть, как нужно шевелиться;
- Ну что ты вылупился Молчанов?
Там в окне ребятня катается на ледяной горке, другие бегут домой, у мусорки Сенька с Анькой все в снегу, - дерутся, а я нажимаю в столовой на сладкие булочки с компотом. Надо восстанавливать фигуру.