Густой, волшебный, пьянящий запах метиолы, ночной фиалки, стелется по земле, поднимается вровень с распахнутыми окнами и переливается в комнату. Запах моей Беллочки. Она где-то здесь рядом. Не покидает меня даже на четверть часа.
- Геналик! Где ты, сыночек? Помоги мне подняться и выйти во двор. Хочу посидеть с вами под яблоней, за столом, который сбил вот этими руками.
Последнее время я иногда перестаю понимать, вслух ли я говорю, или все это только в мыслях? А иногда половина вслух, а половина в мыслях. Но моя родная слышит мои мысли. Она угадывает их еще невысказанными.
- Геналенька, ты пришел. И Беллочка прилетела. Родная, не беспокойся, мы с Геналькой справимся сами. Вот только прикоснись ко мне и иди.
Геналик тяни меня за руку. Ох, какой ты сильный вырос! Скоро Бореньку догонишь, хотя как его догнать-то, если он на 18 лет старше тебя. Если б не война, вы бы погодки были с Инночкой.
Детки у меня - загляденье. Боренька вон уж Борис Самуилович величается. А Инка уже старшеклассница. А ты вот, Геналька, припоздал маленько из-за войны. Зато наша Мама родила тебя нам на радость. Герой наша Мама, в 42 года родила тебя, послевоенного! Ну и что, что недоношенного, что выгревали тебя в коробке с ватой на батарее в макеевском роддоме. Зато вон какой крепкий сейчас. Даром, что худой, как дистрофик, а крепкий. Такого папку тяжелого поднял.
- Ну пошли потихоньку. Если упаду я - не пугайся. А если что-то о войне кричать буду - тормоши меня. Просто в памяти моей времена путаются. И мамочку не зови, мы с тобой и сами поднимемся, правда же?
Взрывы, взрывы. Звон в ушах. Пыль и дым такие, что не видно ничего. Земля качается. Вот рядом разрыв, лопнул беззвучно уже. Не устоял. Боль во всем теле, голова лопается, катушка с проводом сверху придавила. Ползти надо, нельзя лежать. Забыть надо о том, что один, что помочь некому. Вот дотяну до траншей, а там ребята примут, стащат меня вниз. Вот только тогда и страшно станет. А сейчас надо представить мою девочку родную, мою Белку, гордую и красивую. И ползти надо к ней, и провод телефонный к ней тянуть.
- Что это? Где я? А-а, это я на пороге упал. Сынок, не плачь, родной, мне не больно. Я не ушибся. Вот только подняться надо, чтобы Беллочка не увидела. А то снова в ванной запрется, плакать будет. Гордая она. Не хочет, чтобы кто-то ее слезы видел.
- Сынок, попробуй меня сдвинуть ближе к двери, а потом я за косяк буду держаться, а ты меня подопрешь немножко, и я встану. Вот видишь, мы справились. Ты справился. Большой мой сынок.
Направляй меня, а то я эти чертовы ступеньки не вижу. Все в глазах расплывается.
Скажи, а мамины георгины уже цветут? Расскажи мне, какие они.
Вот и дошли. Давай посидим здесь. Беллочка, иди к нам, споем что-нибудь!
Что стоишь качаясь, тонкая рябина
Головой склоняясь, до самого тыну.
- Беллочка, веди ты основную мелодию, а я вторым голосом.
А через дорогу, за рекой широкой
Так же одиноко дуб стоит высокий.
Два красивых, сильных и молодых голоса взлетают над огородами, палисадниками. Они обнимают друг друга, свиваются вместе, любят, страдают.
Вплетается третий, звонкий детский голос. Он купается в этой любви, он вырастает из нее.
Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,
Я б тогда не стала гнуться и качаться.
За забором у соседей подхватывают:
Тонкими ветвями я б к нему прижалась,
И с его листами день и ночь шепталась.
Но нельзя рябине к дубу перебраться.
Знать судьба такая, век одной качаться.
- Беллочка, иди ко мне. Ты знаешь, мне так нравятся твои георгины. Особенно вон те, розовые.
- Сима, родной, не надо врать. Нет в этом году розовых.
- Эх, Генка, что ж ты мне подробно не рассказал! А теперь вон мама на вранье поймала. Ты же знаешь, что правда она все равно наружу вылезет.
- Родная моя, но я же все равно знаю, какие у тебя замечательные георгины! Вот днем выйду во двор, Генчик мне табуретку поставит и я рассмотрю твои георгины.
Осень. Тишина. Тихо-тихо. Слышно, как птицы в вышине щебечут. Немчуры, небось, тоже залюбовались нашей природой. Надолго ли тишина? Надо к комроты пойти, похлопотать о письме в военкомат. По таким письмам с фронта, женам фронтовиков на зиму дров хоть немного выдают. А еще надо просьбу оформить, чтобы Инночке и Бореньке ботиночки справили. Не то как же они босые-то зимой будут?
Интересно, жив ли Сережка, муж Эстеркин. Она ведь тоже нуждается. А ее Гарик такой же, как Инночка. Им уже по четыре годика. Взглянуть бы на них хоть одним глазком. Выросли небось за эти годы. Господи, хоть их-то храни! А мы уж тут сами за себя постоим. И зверям этим кое что надерем.
Что ж тихо-то так? Не люблю я эту тишину, она как предвестник чего-то страшного. Постель, простыня, одеяло... Как я сюда попал? Неужто опять упал, а Белка с Геналькой меня сюда тащили.
- Симочка, родненький? У тебя все нормально? А то ты стонешь, бормочешь что-то.
- Беллочка. Ты моя нить, которая меня держит. Мой провод телефонный. Измучил я тебя и Генальку. Ты меня прости.
- Ну что ты, родной. Мне не трудно вовсе. Вот только работать я должна.
Какое родное, крепкое и горячее тело у моей девочки! Как сладко ощущать его рядом! Даже под дождем. Вон как хлещет. Днепр потемнел, деревья в парке промокли. Довоенный Днепропетровск прячется от дождя, граждане бегут под навесы, зонтики ветер вырывает из рук, вон кто-то под газетой пробежал. А Беллочка танцует под дождем. Боже, какая она красивая в облипшем крепдешиновом тоненьком платье, с густыми темными волосами, прядками прилипающими к лицу. Как же сладко целовать их, эти прядки...
А через несколько недель - война. Бомбят Киев. И надо расставаться. Это страшно.
- Родная моя, как же ты будешь поднимать одна двоих деток?
- Симочка, ты же знаешь, я крепкая, я сильная. Ты воюй там без беспокойства в душе. И возвращайся быстрее.
- Деток береги. И за Эстеркой приглядывай.
***
Перрон. Новый, отстроенный заново. Я сюда рояль с войны привез. Пол Европы вез его вместе с танками на платформе. Подарок девочке моей, моей Инночке. А он Генальке достался. Плохая у Инночки учительница была. Кричала, по пальцам линейкой била. Вот доченька и не захотела учиться. А от меня скрывала, что ее бьют. Виноват я с Беллой перед ней. Все работа, работа. Детей почти не видим.
- Папа! Папуля! Сейчас поезд харьковский покажется, загудит. Мама отошла за водой. Мы с тобой в Харьков едем, лечить тебя. Ты только не падай, когда загудит, держись за меня, я крепкий!
- Да, поезд! Куда я еду?
В Китай Беллочка хотела меня везти, в Пекин. У них медицина получше нашей. Списалась с ними. Китайцы приглашали. К каждому празднику в красивых розовых конвертах с китайскими иероглифами и картинками пагод поздравления присылали и приглашения на лечения. Но не пускает наша Советская власть. Как бы не пострадала за это Белка. Сталина хоть уже давно нет, но разве Хрущев не его соратник, не его поля ягода? Давно бы партбилет положил бы им на стол, но за Бореньку, Инночку и Генальку страшно. Как бы на них власть не отыгралась.
Гудит. Самолеты гудят, поезд гудит. Крики! Люди бегут. Земля вздрагивает от взрывов, кренится.
- Папочка-а-а-а! Ну держись за меня-а-а-а! Держись!
Катушка с телефонным проводом за спиной. Тяжеленная. Придавила к земле, но и спину прикрывает. Обрывы. Надо ползти, искать обрывы. Соединить надо, восстановить связь. Это связь с родными, с мирной жизнью, это ниточка к жизни... рвется она все время. Алло, сто седьмая. Слышишь меня? Сто седьмая, отвечай! Снова обрыв. Провод в катушке кончается. Не доползти мне. Не соединить.
Все дальше в глубину годов
Уходит замять.
Но не утихнет никогда
Годов тех память.
И пусть поставят им в вину -
Не доучились.
Все, кто вот так ушел в войну
Чтоб мы родились.
Так мы доучимся за них
За них долюбим.
За них докурим, допоем...
Детей разбудим.
И мы покажем фото им
Мы скажем имя.
Потом минуту помолчим
В честь деда Симы.
(на фото мой папа. Боуден Самуил Иосифович)
Следующая глава здесь: http://www.proza.ru/2016/02/25/857
Oct. 2nd, 2011