- Слушай, да мне плевать. Реально. Отвали!
Насчет этого «слушай» я давно уже допёр, что если так говорят, то дальше лучше б не слышать. Если так начинать, то любое сказанное дальше несёт смерть и всяческие разрушения. Сам пользуюсь. Неосознанно, конечно, но всё же. Есть такое.
Тень Ромы, выплеснув это «слушай», распрямилась. Встала с корточек и шаркнула ботинком по бетону. В стороны разлетелись камешки. А я сижу-смотрю только. Так, а разве докажешь что-нибудь сейчас? Подкидываю сыроватое бревно в костёр. Скорее даже костерок. Ромина тень всё уменьшается, ухрамывая в темноту, и сырой дым совсем съедает её. После пары секунд слышится глухой стук черепушки и растянутые матерные негодования. Ударился опять об косяк, значит. Оболтус. Нет, надо крикнуть что-то:
- Череп – не погремушка!
Уже из-за стены он орёт в ответ непонятное. Да и хрен с ним. Наверняка, послал подальше. Странно только, что подумалось в рифму, а сказалось так-сяк. Толкаю горящие поленья подошвой кроссовка. Такая скука. Такая скука. Сколько ещё прозябать нам здесь под открытым небом? Насмешка Бога. Именно с этим человеком столько беспросветного времени впереди. Смотрю в небо, в звёзды. Слышно, как со стены слетает какая-то крупная птица, и валятся гулко камни вниз. А где-то рядом шастают лисицы. Придут во сне и заразят бешенством. Всякая дрянь в голову лезет. Мрак.
Вообще, жить на улице – чистая романтика. Грех жаловаться. Ведь сам часто мечтал пожить так, независимо от всех. Но то-то и оно, что здесь Рома. И как ни крути, а приходится зависеть друг от друга.
Да что там на улице. Мы же, считай, что в лесу. А если закончатся дрова, то можно и замёрзнуть. Только они никогда не закончатся. Но Рома… он же свалил. Куда? Где ты, друг?
Друг? Могу ли я назвать этого человека другом? Неприятный вопрос. Это достаточно странно. Мы страшимся называть людей друзьями. Это почти как признаться родителям в беременности. Откуда эта аналогия? Но ведь, похоже. Все оттягивают до последнего: «Нет, этого парня другом пока назвать нельзя. Пусть проявит себя, как живот будущей матери…» Но Рома… сколько лет? Да без разницы. Хоть сто. Это же не суть. По-моему, это бессмысленно считать годы отношений. Да и вообще, все эти рассуждения… от них хочется блевать.
Поднимаюсь и двигаюсь во тьму. Где-то прячется его тень. Он затаился и смеётся где-то в складке между корнями. Словно жирный смешливый червь. Выжидает. Я двигаюсь, ломая сухие сучья. Меж колючими ветками, обдирая глаза и щёки. Не заботясь о тишине. И всё чаще слышны всплески крыльев вверху.
Ладони скользят по бугристости вековых дубов. Эти деревья столь иссечены и массивны, что, кажется, будто мы попали в какой-то Толкиновский лес, где может в голову стрельнуть эльф или у одного из деревьев зашевелится коряга и раскрошит ноги в труху. Они скрипят. Стволы деревьев. Вверху гуляет несильный ветер и ветви бьются друг о друга, шебуршат листвой. Стучат виски кровью. Тупой животный страх потерять никчёмную жизнь или просто боязнь упустить в штаны и быть обсмеянным Ромой. Где же этот гадкий гад? За одним из стволов налетает порыв воздуха, и я неосознанно обнимаю ствол, ощутив себя девочкой с болтающимся на ветру бантом. Проклятье. Прочь мурашки.
Но. Ненавижу это мерзкое но. Я чувствую пустоту. Не в смысле душевного опустошения, а как будто передо мной самая настоящая пропасть, в которую ухнешь насмерть, если ещё шаг. Это ощущение. Помню его. Совсем немного времени прошло. Этот мост. Патриарший. Точнее его хвост, где можно усесться, свесив ноги над рекой. Потому что там гранитные откосы, и толпы людей садятся на самый край, болтают ножками. Вы же не птицы, чёрт побери! Если соскользнуть, то лететь метров пятнадцать, прежде чем бахнешься о водяную гладь. Да. И я упал оттуда.
Сейчас я отчётливо вспомнил это. Было не совсем так. Был вечер. Был сентябрь и ещё тепло, но стемнело достаточно рано. Около восьми. Я прошёл по Ордынке и подумал, что пора ехать домой. Тогда я нашёл глазами Храм Христа Спасителя и повернул в его сторону. Я был один и был вторник или четверг. Зачем это «был» везде? Получается, как будто: «Я был».
Но я же есть. Вот мои руки, хоть их и не видно в темноте. Ненавижу это мерзкое но. Везде. Везде только оно. Луна ушла за тучи, вот и не видно рук. Да только они есть, как и я!
И я перебежал пешеходный переход на мигающий зелёный. Я сделал это, потому что через дорогу бежали какие-то подростки, мне не хотелось быть хуже них. Я сделал это быстрее них, хоть и побежал последним.
Один подросток окликнул меня и спросил, нет ли у меня сигаретки. У меня была с собой пачка, но в ней осталась «последняя». Поэтому я соврал в ответ. Я сказал:
- Нет. Не курю.
- Но я вижу, как у тебя выпирает пачка из кармана джинс.
Я оглянулся на своего собеседника, потому что на тот момент уже сильно обогнал его и его компанию. Рукой я нащупал пачку в левом кармане джинс и оглядел всех подростков. В бликах фонарей они казались похожими на ящериц. Языки их будто бы то и дело телепались по губам, растекаясь слюнями. А тот, что говорил со мной, был похож на китайского дракона, потому что двигался короткими зигзагами. Это выглядело странно и враждебно. Поэтому я решил сказать им правду:
- Осталась одна, да и вам, кажется, никому нет восемнадцати.
Это была чистейшая правда, и помнится, что сказав это, я запрыгнул на невысокий парапет, разделяющий проезжую часть с пешеходной. И мне захотелось сунуть в уши наушники с музыкой, но прежде я услышал шипение дракона:
- Это не важно. Ты солгал мне.
Сейчас я уверен, что он использовал именно это редкое среди подростков слово, а не какое-то более ёмкое и грубое. Он произнёс именно «солгал». Не больше и не меньше. Именно от этого и выступили мурашки. Я пожал плечами. Сделал это, идя спиной вперёд по парапету, а потом развернулся и двинулся быстрее, подальше от этих парней.
Тогда я и решил, что сяду и выкурю последнюю сигарету именно на Патриаршем мосту, свесив ноги над водой. И ощущение приближающейся пустоты стало подниматься к груди с каждым шагом, с каждым асфальтовым метром на пути к мосту. Видимо, они столкнули меня. Сдвинутые психопаты. А разбудил меня голос Ромы.
Да и не то, чтобы я спал. Так, задумался. Где-то внизу в овраге поёт Ромин голос и слышится табачный дым. А сказал, что бросил курить. Ещё друг, а врёт всё время. Пение приближается.
Странный овраг. В него тянет покатиться кубарем, как однажды в детстве. Какое глупое нелепое слово – однажды. Я так любил его в детстве. С него начинаются рассказы Гайдара или даже кого поинтереснее. Безрассудное, вечно всё отрицающее время – детство. Скатился кувырком в овраг. Через голову. Совсем не специально. Сыграла моя врождённая тяга к опрятности. Остальные ребята съехали на пятых точках. Мне же не хотелось пачкаться, а вглубь оврага хотелось очень. Обычная ситуация.
Решил скользить на корточках и перевернулся два раза через голову. Кто-то внизу спросил:
- Ты в порядке вообще?
Такая фраза. Вроде как на автомате. Но я думал совсем о другом и тоже задал вопрос на автомате:
- Посмотри, я нигде не испачкался?
И ведь совсем не запомнилось. Испачкался или нет. Хоть тогда это казалось самым важным.
Появляется Рома. Вскарабкивается по корням дуба, у которого сижу я. Не то, чтобы прям вскарабкивается, как скалолаз. Корни помогают ему не скользить по траве. Он поёт по кругу «Гибралтар. Лабрадор». Кажется, он то и дело путает слова, потому что ничего не понятно из текста.
Сажусь на один из корней, а Рома перестаёт петь и спрашивает:
- Дашь сигаретку?
- Ты же бросил.
Я даже фыркаю в своей усмешке, попутно брызнув слюнями на торец ладони, в которой тлеет сигарета. Нелепо. Теперь до меня доходит, что я закурил, когда вспоминал про тот случай на мосту. Закурил, как тот я из моих воспоминаний. Я, а не Рома. Но вот он попросил у меня сигарету. Получается, что я минуту назад обиделся на Рому зазря. Но это только в том случае, если рассуждать обо всём поэтапно. А я – заглянул вперёд. Я что, предвижу будущее?
Попахивает шизофренией. Из-за корней мне видна только верхняя часть Роминого лица. До носа. Готов поспорить, что он лыбится. В свете луны мимика выглядит намного ярче. Никогда бы не подумал. Он говорит, и каждое движение губ отдаётся игрой светотени на щеках и в уголках глаз:
- Не пью и не курю до наступленья темноты.
- Очень смешно.
- Всё, что к месту – смешно. Ой, или нет. Хрень какая-то. Дай сюда.
Рома пружинно выпрямляет ноги и перемахивает корни. Хватает пачку, она лежала в траве. Спрашиваю:
- А зажигалка?
- Где она?
- У тебя должна быть.
- Я же не курю.
- Вот и давай сюда мои сигареты.
Принципы. Нужно иметь хотя бы несколько. Если друг сказал, что не курит – не давай ему курить. По-моему, хороший принцип. Рома перебрасывает пачку из ладони в ладонь. Она крутится, отсвечивая бликами луны. И поднимается дичайший холодный ветер. Кричу:
- Уронишь. Дай сюда.
- Отними.
Наблюдаю, как он изображает лепрекона. Тру лоб ладонью. Несколько секунд и вот, время нападать. Но я же не маленький. Достаточно только встать. Медленно. Приблизиться к нему, глядя исподлобья. Резко схватить запястье. Движения мои совершенны. Сильные пальцы смыкаются в железный замок. Я торжествую. Буквально ощущаю, как победоносной усмешкой искривляется мой рот в молочном свете луны.
Внезапно. Рома сводит брови и небрежным движением выскальзывает из моего смертоносного хвата. Глупое воображение в очередной раз выставило дураком. У меня потные скользкие руки. Мерзость. Их влажный лунный блеск вызывает тошноту. Смешок противника над ухом. Точка кипения. Сжимаю кулак, бросаю ему в лицо. Это так глупо. Жалею о своём поступке ещё до его свершения. Попадаю чуть выше уха, в кость. Рука неуклюже выворачивается. Боль в запястье. Внезапно – ещё одно тупейшее в мире слово. Сколько их ещё…
Рома ошеломлённо подгибает колени, отбрасывает пачку и лбом таранит меня в живот. Бред какой-то. При падении ударяюсь лопаткой о твёрдость корней. Выпускаю жалобный стон, когда Рома рушится мне на живот. Хриплю:
- Стой-стой, брат. Погоди. Сдаюсь.
Рома замирает и ещё несколько секунд лежит так, уткнувшись мне в живот, как маленький ребёнок, прячущий слёзы или смех. Потом поворачивает лицо:
- Точно? Не будешь рыпаться, когда отпущу?
- Нет-нет. Я, по ходу, руку сломал.
- Да ладно, не гони. Вставай, - тянет руку. Берусь:
- Куда ты бросил сигареты?
- Не знаю. Может, вниз скатились?
- Поищем?
- Да, - он вытирает щёку рукавом и начинает спускаться, держась за корни.
В середине спуска колючие шумные кусты. Мы останавливаемся в них, потому что там внизу появились две точки горящих фар. Дважды хлопают двери, и доносятся мужские голоса. Не знал, что в этот овраг ведёт дорога для машин.
Фары слепят. И у меня получается разглядеть этих двоих, только когда они заслоняют электрический свет своими телами. Останавливаются, чтобы покурить и обсудить что-то. Но разобрать разговор невозможно. Ветер в их сторону, и далеко, метров двадцать. По силуэтам можно понять, что это просто подростки. Громко смеются и курят втайне от родителей. Ну, может быть, одному из них есть восемнадцать, но даже это – вряд ли.
Мы сидим в кустах, словно маленькие дети, подглядывающие за взрослыми. Во мне поднимается раздражение на себя и Рому. Что мы делаем? Нужно спуститься, забрать свои сигареты и вернуться назад к костру, ведь он уже давно потух, но в нём ещё можно успеть раздуть жар.
Но что-то держит меня на месте. Сижу-наблюдаю. Это напоминает тот случай из детства. Точнее, это как будто и есть тот самый случай. Будто мы снова переживаем его. Вроде как – дежавю. От этой мысли или из-за чего-то ещё – начинает чесаться макушка. Растираю ладонью волосы. Тру так долго, что становится сложно осознать себя в этом месте, сейчас.
Наконец, подростки докуривают и начинают двигаться. Они уходят за машину. Фары снова ослепляют. Нестерпимо ярко. И я совершенно вываливаюсь из этого мира. В полном осознании предстоящего, но ничего не видящий и не понимающий в настоящем. Это вездесущая «щ» как будто щекочет голову изнутри. Дрожь.
Мне слышен женский приглушённый голос и два громких – мужских. В электрическом свете мелькают только облики. И я лишь могу вспомнить, что будет дальше. В этот момент я говорю Роме. Вернее я хочу сказать, но понимаю, что в горле пересохло настолько, что возможно только шептать. Ногтями я впиваюсь в его плечо и шепчу:
- Я пошёл. Так нельзя, – мой сиплый шёпот пробуждает ужас в Роминых глазах. Это так смешно. Совершенно детский ужас. От него сводит спину мурашками. И я снова шепчу, – они её убьют или ещё хуже.
Мне так хотелось это произнести, хоть я и в точности знаю, что должен мне ответить Рома. У меня холодеют локти от этого знания. В висках начинает стучать, и всё вдруг становится ярким и значимым. Наконец-то я всё вижу, как должен. Как видел в детстве. В этот момент Рома и произносит:
- Но мы не сможем ей помочь. Ведь мы ещё дети! Нам нужно сбежать. Позовём кого-нибудь на помощь!
Только теперь я до конца понимаю, что мне всего девять лет. Что эта ночь – всего лишь попытка оказаться вне дома. Жечь костёр среди развалин в тёмном лесу. Быть взрослым впервые. Когда мы оба отпросились, пообещав родителям, что будем ночевать друг у друга. Да! И родители только что или чуть раньше поняли, что мы их обманули, потому что наши мамы дружат и решили созвониться в этот вечер. Как глупо было надеяться, что они ничего не узнают.
Мною завладевает страх, что мама больше никогда не пустит меня домой. Отправит в интернат. Я мог бы позвонить ей и сказать, что всё хорошо, но мобильников ещё нет. Мы в девяностых. Поэтому нужно бежать домой, пока родители не позвонили в милицию. Пока не стало совсем безнадёжно.
И оба мы совершенно забудем о произошедшем в овраге, когда добежим каждый до своей квартиры. Мы лишь будем объясняться перед родителями, пытаясь выставить виноватым другого. Я вспоминаю это, пока бегу по тёмным дворам домой. Разнося шлёпанье теннисных туфлей до самых верхних этажей нашего спального района. Глядя в дрожащие на небе звёзды. Но я бессилен. И это последнее «но».
Я буду знать доподлинно всё наперёд. И всегда буду в неизвестности, как это всё предотвратить. Вплоть до того самого вечера, когда увижу Патриарший мост сквозь толщу Москвы-реки.