- Я долго еще проживу! Намучаетесь вы со мной!... – говорит моя тетушка Стеша, пытливо сверля меня острым, нестарческим взглядом из-под белых кустистых бровей, правая из которых почти полностью прикрыта просторной, округлой бородавкой. Затем переводит взгляд на мою жену Олю и добавляет: - Может, одумаетесь? А то потом назад меня везти.
Тетушка лежит на кровати, одетая в старенький фланелевый халат и укрытая теплам одеялом. В маленькой комнате полумрак, окно наполовину заслонено цветами, горшки с которыми занимают весь подоконник. Ей восемьдесят пять лет, она не ходит. Две недели назад упала и не смогла встать. Ползала по полу, превозмогая боль в быстро распухающей ноге, подъедала остатки имеющейся в доме еды, пропитывалась горьким запахом мочи и кала и никак не могла дотянуться до телефона, пока не заглянула к ней Галина, соседка по площадке. Та приглядывала, как могла, за одинокой престарелой женщиной, покупала продукты, ходила в аптеку и на почту – заплатить за свет и квартиру. Но у нее и свои дела были, свои дети на выселках, свои заботы.
Оля тихо улыбается и качает головой, а я отвечаю:
- Нет, тетя Стеша, мы уже решили. Билеты куплены. Завтра погрузим вас на самолет и – в Хабаровск. И назад пути не будет, об этом и не думайте.
- Ты-то погрузишь, а ходить-то за мной Оле! - поясняет тетушка. - Я уж поди не встану.
- Встанете, встанете! – возражает ей Оля. – Врач ведь сказал – перелома нет. Просто сильный ушиб.
- Не встану! – упрямо и горько повторяет старушка, и на глазах ее закипает близкая, жгучая слеза.
Я выхожу в большую комнату, где негромко переговариваются мои двоюродные сестры, собравшиеся по случаю несчастья и нашего с Олей приезда. Их трое – Лена, Света и Наташа. На самом деле сестер пятеро, но четвертая – самая старшая Валентина, недавно перебралась в деревню, сняла там дом, и до нее не удалось дозвониться, а пятая - Тоня вообще укатила с дочерью и внуком в Ростовскую область. До отъезда именно Тоня, легкая на ногу и улыбку, была у тети Стешы главной опекуншей, забегала к ней через день-два, благо и жила ближе других. Сменила Тоню в этой роли Наташа, ее родная младшая сестра, но у нее – по разным причинам - редко доходили руки (или ноги) до тетушки. Именно Наташе позвонила Галина, найдя тетю Стешу на полу, именно Наташа позвонила мне в Хабаровск вчера утром.
Тетя Стеша – сестра моей мамы. Их было четверо – Анна, Мария, Ефимия и Степанида. Ефимия – моя мама, самая красивая и, может быть, самая несчастная. Потому что не от счастья женщина кончает с собой в пятьдесят четыре года. Анна, самая старшая из них, умерла раньше всех, не узнав ничего, кроме согнувшего ее раньше времени нескончаемого крестьянского труда, успев вырастить пятерых детей и не успев увидеть смерть двоих из них. Лена, Наташа и Тоня были ее дочерьми, старший сын киномеханик Петр умер от рака, младший, экскаваторщик Федор, мой ровесник, – погиб на работе, в облаке раскаленного газа, вырвавшегося из шахтового угольного террикона. Света и Валентина – дочери Марии. Моя родная сестра Катя умерла пять лет назад от долгой болезни. Вот таков наш семейно-родовой поминальный список. Но это еще не все. Еще можно добавить, что мужа Тони, полуслепого инвалида, возвращавшегося пешком с дачи, забила насмерть компания пьяных подростков, а муж Светы, лихой забубенный таксист, потеряв работу, безуспешно пытался найти себя в бизнесе и, исчерпав всю уверенность в себе, выбросился из окна на асфальт.
Но и это не все. Потому что у тети Стеши тоже были дети, два взрослых сына – Саша и Коля. И их обоих не стало. Но сначала надо рассказать о муже тети Стеши, дяде Георгии.
Не помню точно, в каком году это было и в каком классе я тогда учился (в каком-то начальном). Жили мы небогато, как и большинство людей того послевоенного времени. Отец, бывший морской лейтенант-политработник, служил инструктором в горкоме партии, мама работала чертежницей в маркшейдерском отделе на угольной шахте. Питались скудно и однообразно. Запомнились мне крепко просоленная и почти до деревянного стука засушенная горбуша. Ее покупали впрок, потом вымачивали и варили рыбный суп или ели с отварной картошкой. Пили компот из сухофруктов, а вместо масла мама использовала для стряпни гидрожир и комбижир. Сейчас и названий таких не встретишь.
Тетя Стеша и дядя Георгий жили в то время на Сахалине. Он был главным бухгалтером одного из рыбокомбинатов, она работала там же счетоводом. Каждое лето они ездили отдыхать на Черное море. Однажды, проездом, заглянули к нам в Артем и привезли в подарок бочонок красной икры. Небольшой такой бочонок, литров на восемь. В этом бочонке у нас потом рос фикус. И еще привезли ананас! Это вообще было чудо. Никогда раньше и много-много лет позже не доводилось мне есть ананаса, мы и яблок-то нормальных не видели, кроме местных ранеток, а тут такой «буржуйский» фрукт — сочный, липко-сладкий, сказочно запашистый. Дядя Георгий тоже благоухал, от него исходил запах дорогого одеколона и не менее дорогого табака, и еще чего-то мужского, мне ребенку неведомого. Носил он красивый светлый костюм и серую велюровую шляпу. Но держался он просто, не важничал перед моим отцом, и охотно согласился помериться с ним силой на руках (сейчас это называют армреслингом). Мой отец победил, но дядя Георгий не огорчился, он выглядел вполне счастливым, и даже мне, ребенку, было видно, какими влюбленными глазами смотрел он на жену, которая, в своих шуршащих разноцветных платьях, в туфлях на высоких каблуках, в вычурных шляпках с черной вуалью, вовсю форсила перед старшей сестрой. Лично меня особенно впечатлили ее наручные часики. Циферблат у них был крошечный, с едва видными тонкими стрелками, зато корпус - очень массивный, дутый какой-то, и самое главное — сделан из чистого золота. И браслет у часов был из золота — тяжелый и жирный на ощупь. У нас в семье золота не было в помине, я о нем только в книжках читал и видел на цветных картинках, как светятся волшебным, почти живым светом золотые монеты. Золото же, облаченное в форму часов и браслета, было тусклым и мертвым, но, наверное, очень дорогим. Моя мама, которой сестра показывала часы, сняв их со своей руки, спросила с заметной робостью, сколько же они стоят.
- Не знаю! - с деланной беззаботностью ответила та. - Это мне Жора подарил!
А через два года дядю Георгия судили за растрату в особо крупном размере и дали двадцать пять лет. Отбывать срок ему определили там же, на Сахалине, а тетя Стеша с двумя сыновьями приехала в Артем. Мама помогла ей устроиться кассиршей в магазин, а отец, используя свои горкомовские связи, выхлопотал комнату в бараке, где раньше жили пленные японцы. По тем временам и такое жилье было в роскошь.
Сыновья тети Стеши были младше меня: Саша на два года, а Коля на целых три. Жили они довольно далеко от нас, и общались мы редко, но в гости друг другу ходили: в основном они к нам, потому что у нас было и просторнее, и сытнее. И с первых же дней я удивился: как изменилась тетя Стеша! Куда девались ее холеная высокомерность, ее почти аристократическая снисходительность к бедной замарашке-сестре? Но не думайте, что они сменились на кротость и смирение, или на твердость духа, как это бывает, когда на человека обрушивается несчастье, но он говорит себе, что жизнь не кончилась, что надо жить дальше и исполнять свои обязанности. Во всем, что с ней случилось, она винила весь мир, но не себя, и в первую очередь - мужа.
«Дурак! - говорила она, и лицо ее, и без того тонкое, делалось еще более тонким , резким, злым. - Взял все на себя! Пообещали ему, что выручат. Как же, выручили! Ему по полной вкатили, а они чистенькие, сволочи! А он ни о детях не подумал, ни обо мне. Их, сволочей, спасал!»
Все бы ничего, но тетя Стеша озлобленность свою наладилась вымещать на еще более беззащитных существах — на собственных детях. Я не однажды был свидетелем, как гоняла и лупцевала она своих отпрысков: то за очередную двойку, то за невымытую посуду, то за какую иную провинность. И каждая такая сцена сопровождалась с ее стороны лютыми проклятиями, а с их стороны — привычными фальшивыми воплями: «Мамочка, я больше не буду!»
Время шло, мальчишки росли. Старший рос забитым, нервным, слабым, чуть не до семнадцати лет писался в постель. Младший, напротив, каменел, наливался недоброй силой и к пятнадцати годам сделался признанным главарем поселковой шпаны, где получил кличку Харя — за не по возрасту широкую и мрачную физиономию. Немалым вкладом в его уличный авторитет служил факт, что батя его уже давно сидел в тюряге.
Как-то раз, возвращалась тетя Стеша с работы поздно вечером. В глухом проулке встретила ее компания подростков, начали вырывать сумку. И вдруг один из них воскликнул ошалело и как-то даже испуганно:
- Да это ж Харина матка! Оставьте ее, пацаны!
И ее оставили. И она пошла домой, прижимая к груди сумку с жалкими семью рублями и горько плача. «Вот спасибо, сыночек! Защитил мамочку!» И впервые дошло до нее: «Что же я натворила, несчастная? Как же я Георгию в глаза посмотрю?»
Георгий вышел через двенадцать с половиной лет. Аккурат полсрока ему скостили за примерное поведение и ударную работу. На зоне он освоил профессию столяра-краснодеревщика и его без особых проблем взяли на мебельную фабрику, вскоре и квартиру дали. Но Николай отца не дождался. За пьяную поножовщину, в которой он едва не убил собутыльника, получил срок. Потом, по выходу, через какое-то время — еще один… Нет, брат мой Коля не стал бандитом или вором. Он всего лишь стал той (увы, немалой) частью нашего населения, которая не мыслит своей жизни без выпивки (с кем угодно и по какому угодно поводу), где отношения выясняются дракой, а в драке используются любые подручные средства, где друг — тот, кто дал выпить, а подруга — та, которая легла под тебя, где не думают о будущем, а дети — только обуза и дармоеды. Людей этих можно было бы назвать маргиналами, если бы они не встречались в жизни так часто.
В одном из коротких перерывов между отсидками Коля даже женился, привел к родителям неврастеничную девицу с мутным взглядом начинающей бомжихи. Девица вскоре родила сына, которого назвали Сергеем, и исчезла, а Коля опять подсел, а потом еще опять. Дед и баба растили и воспитывали Сереженьку, как умели, старались извлечь уроки из своего горького опыта, надеялись хоть из внука сделать путевого человека.
А что же их старший сын Александр? С ним вроде бы все шло благополучно. Закончил школу (правда, на тройки), пошел шоферить. Нормальная, уважаемая профессия, накатанный путь моей артемовской родни мужского пола. Не требует долгой учебы, позволяет быстро почувствовать себя мужчиной. Обычно за этим следует и быстрое обзаведение семьей. Саша не был исключением и женился в первый же год своей самостоятельной жизни. Жена попалась ему крепкая, хваткая. Думаю, это она его на себе женила, а не он взял ее замуж. Сашу как сделала мать забитым, так он забитым и остался. Жил он жил безропотно под каменной пятой у супруги, ни в чем ей не переча, да вдруг и взбрыкнулся. Не зря говорят, даже заяц, если его в угол загнать, может расхрабриться и на волка кинуться. Вот и Саша расхрабрился нежданно-негаданно и ушел от жены своей к другой женщине. Драма? Конечно, драма. Но это и есть жизнь, с ее непредсказуемыми поворотами и водоворотами. Однако в нашей жизни драмы самым нелепым и диким образом перерастают в трагедии, и трагедии эти не имеют ничего общего с творениями древних греков и Шекспира.
Сашина жена не нашла ничего лучшего, как пожаловаться двум своим сыновьям, и наверное, хорошо пожаловалась, потому что взрослые уже парни пошли и от души отколошматили папашу. Папаша слег с отбитыми внутренностями и через две недели потиху умер. Врач причиной смерти зафиксировал отек легких, дело не заводилось. Однако через несколько месяцев один из сыновей Александра повесился без всякой видимой причины и без записки.
Коля не намного пережил старшего брата. В неизбежной пьяной драке пришел и его черед принять в себя лезвие ножа. Сын его Сергей так и жил все время у деда с бабой, закончил одиннадцатилетку, и как водится, пошел в шофера, и как водится, по-быстрому женился, произвел на свет трех сыновей. Но то ли не сумели дед с бабой посеять в нем нужного зерна, то ли папины гены неодолимым образом возобладали, то ли пресловутая среда оказалась всесильной, но все у него пошло вперекосяк. Пьяные компании, разгулы, загулы, вторая, жена, третья, а там и до наркоты дошло. Покатился внучек под откос.
Вот такова вкратце история семьи моей тетушки Степаниды. В последние годы, когда умер (от болезни и от старости) дядя Георгий, мы с Олей часто ее навещали. Во всяком случае, всякий раз, когда я по делам приезжал во Владивосток, а случалось это три-четыре раза в год, мы заезжали к ней в Артем, справлялись о здоровье, спрашивали, не нужна ли какая помощь. Она не жаловалась. Ветеранской пенсии ей хватало, родственники и подружки-свертсниуы о ней заботились (правда, больше по телефону). Внук вот только продолжал огорчать. То пьяный придет да еще дружков таких же приведет, то денег выклянчит да и пропьет...
…Двоюродные сестры смотрят на меня с вымученными, скорбными улыбками. Ни одна из них не вызвалась взять к себе тетушку, взвалить на плечи заботу. И я их не виню. И не потому, что «Не судите, да не судимы будете». Просто сознаю свою личную ответственность за нее и свой личный грех перед мамой, ее сестрой. Не смог я ничего сделать для мамы, не нашел в себя душевного тепла, когда она страдала, когда молча, горестным взглядом, молила о помощи. Тогда мне думалось: это не мое горе, не моя боль. У них с отцом не сложилось, они пусть и разбираются. Очерствел я тогда, и даже не заплакал, когда мама сама ушла в мир небесный. Только страшно мне стало за душу свою, за эту черствость. И лишь через много лет, повзрослев, я понял, как несчастна была мама, никогда не любившая моего отца, и как несчастен был он, проживший жизнь с нелюбившей его женщиной. Ничего я уже не мог сделать для них обоих, даже прощения попросить не мог. А сейчас судьба (или все-таки Бог?) дала мне шанс сделать что-то для сестры моей мамы, для единственной оставшейся в живых сестры. Но стелиться перед кузинами я не собираюсь. Это — интимное, это я только Оле, жёнке моей ненаглядной, могу доверить. Для них же у меня есть другой аргумент, который, кроме всего прочего, никак не способен их укорить, ибо укорять я их не собираюсь.
- Как вы знаете, наша тетя Стеша — староверка, - начинаю я, заранее зная, что доводы мои неотразимы. - В Артеме староверческой церкви нет, во Владивостоке тоже, а в Хабаровске есть. Так что у нас она будет иметь возможность причаститься. Ну, если что, отпоют ее по канону.
- Это конечно, - важно соглашается старшая Елена, и остальные кивают головами. - А как же будет с квартирой?
- А это уже не наша с вами забота, - отвечаю я готовно. - В квартире прописан Сергей. У него три жены, пятеро детей, пусть делят, как сумеют. Тете Стеше эта квартира уже без надобности. Поверьте, в Хабаровске я ее на улицу не выкину.
После смерти мужа с тетей Стешей произошла неожиданная для родни перемена: она сделалась набожной. На кухне у нее появился уголок с иконами, с негасимой масляной лампадкой, а в комнате, на стене, - церковный календарь. И время ее теперь было расписано чуть не по минутам: утренние молитвы, обеденные, вечерние. И не дай Бог прийти к ней не вовремя или позвонить, когда она молится — изредно сердилась. «Грехи замаливает! - ехидничала Наташа, с которой мы чаще других встречались у тети Стеши. - Раньше-то верующей никогда не была». Наверное, Наташа имела право на скепсис, Ее мать всю жизнь била Христу поклоны, и детей пыталась тому научить. Ну а я относился к молитвенной жизни тетушки спокойно. Чем-то ведь надо одинокой старушке занять свое время.
Но в один из наших с Олей приездов тетя Стеша вдруг обратилась ко мне с таким разговором:
- Слышала я, что в Хабаровске есть староверческая церковь. Знаешь, где она?
Мы с Олей переглянулись. Буквально неделю назад друзья наши об этой церкви рассказывали. Из какой-то дальней деревни привезли туда чудотворную мироточащую икону, и по этому поводу туда валил народ. А то того мы об этой церкви не слыхивали. А тетушка, по своему истолковав наш перегляд, принялась объяснять то, что я и раньше знал: что она по крещению староверка и поэтому в обычную православную церковь идти не может. Я всегда знал, что мама моя и ее сестры выросли в семье староверов, видел я у мамы в дальнем чемодане и складенек иконный трехстворчатый: тяжеленький, бронзовый, потемневший от времени, от деда с бабкой доставшийся. Но мама не была религиозной, состояла как и отец в партии, и о вере у нас дома разговоров не велось. А если и велось, то лишь в атеистическом смысле, так как отец мой, по своей горкомовской службе, одно время занимался как раз антирелигиозной пропагандой. Тем не менее, я знал, что при рождении был крещен, и даже знал, кто был моим крестным отцом — муж маминой сестры Анны, бородатый и хромой дядя Игнат. Поэтому, уверенный, что по крещению я тоже старовер, я относился к этому факту обыденно-нейтрально, это знание жило как бы отдельно от меня, ни к чему меня не обязывая, ничего не требуя.
Как и большинство моих современников, я почти ничего не знал о староверах, кроме того, что в незапамятные времена в русской церкви проистекли какие-то реформы (надо думать, прогрессивные), но некая часть народа (надо думать, самая косная и дремучая) их не приняла и ушла в раскол, в леса, где и живет до сих пор, в бородах, в рубахах навыпуск и в дремучести (смотри очерки «Таежный тупик» Пескова в «Комсомольской правде»). Еще мне помнилась из школьной программы суриковская полусумасшедшая боярыня Морозова, и уже где-то на краю сознания - «неистовый протопоп Аввакум». Нательного креста у меня никогда не было, и христианином я себя не считал, хотя в Бога-создателя почему-то верил - как в некую высшую, объективную силу, которой мы все подотчетны. Вера эта была скорее от ума, чем от сердца. Я полагал, что можно быть верующим, но нерелигиозным. Потому что религия, это когда обращаешься к Богу с просьбами, молишь его о чем-то. Я считал, что Бог уже дал мне все, что считал нужным дать: сотворил для меня прекрасный мир, подарил мне жизнь и разум и наделил определенными способностями. Все остальное — в моих руках, и выпрашивать поминутно какие-то дополнительные подачки было бы просто неприлично.
И уж тем более не было во мне почитания к официальной православной церкви. Она казалась мне всегда, по истории, насквозь лицемерной и властеугодливой. Не к Царствию Небесному людей вела, а к царству земному приспосабливала. С Советской властью, правда, сразу ужиться не смогла, но когда Сталин, спохватившись, призвал ее для поднятия воинского духа, она охотно откликнулась и живо взяла на себя роль партийной помощницы, каковой осталась и по окончании войны.
Однако, это все лирические отступления. Когда же тетя Стеша спросила меня о хабаровской староверской церкви, я обрадовался. Обрадовался тому, что смогу хоть чем-то помочь ей, выполнить какую-то ее просьбу. И она действительно обратилась с просьбой, даже с двумя. Во-первых, она попросила привезти ей староверческий молитвенник, а во вторых, если можно, - договориться с батюшкой, чтобы он приехал и причастил ее. Мы с Олей опять переглянулись. Какой тут может быть скепсис? У тетушки сейчас в этом вся жизнь: молиться, молиться и молиться! Свои грехи замаливать и всех мертвых упокоивать.
В общем, нашли мы в Хабаровске нужную церковь, договорились с батюшкой и, подгадав, когда он в очередной раз собрался в Приморье, приехали вместе с ним в Артем. Батюшка, моложавый, лет пятидесяти, с невеликой русой бородкой и улыбчивыми глазами, именем Александр, долго расспрашивал тетю Стешу о ее родителях, о деревне, где они жили, о церкви, где ее крестили, о том, когда она в последний раз принимала причастие, умело распутывал ее детских времен память. Ему было важно убедиться, что она действительно была крещена по старым канонам, т. е. действительно староверка.
- Мы крестим троекратным погружением, как еще Владимир Русь крестил, - пояснил он нам с Олей. - А в новой церкви крестят обливанием. Мы их «обливанцами» зовем.
- Велика ли разница? - возразил я. - Вода она и есть вода. Это ведь только символ.
Священник усмехнулся лукаво:
- Когда вы в Интернете заходите на какой-то сервер, вы должны точно набрать логин и пароль. Если хоть в одном символе ошибетесь, вам туда не войти. Неужели вы думаете, что в Царствие Небесное легче войти?
Историей тети Стеши батюшка остался удовлетворен. Детство ее (а значит и детство моей мамы) протекало в Самарской губернии, в небольшой деревушке Сосновке, где было две церкви – староверческая и новая, которую тетя Стеша называла православной, хотя, по сути, они обе православные. Дед мой даже звонарем был в своей церкви, а когда его стали силой загонять в колхоз и отобрали весь скот, то он увез семью на Дальний Восток и завербовался на артемовскую угольную шахту.
- Вот и в этом нас никониане обесчестили, - привычно усмехнулся батюшка. – Присвоили себе православие. А мы вроде как секта какая-то дремучая – староверы, старообрядцы, раскольники! А ведь мы просто-напросто веруем так, как Апостолы учили, как Сергий Радонежский веровал. Если нашу веру за истинную не признавать, то и Сергия надо не признавать, и всю историю крещения Киевской Руси. Все с Никона тогда надо начинать.
И он вкратце рассказал нам с Олей о никоновской реформе, о царе Алексее Михайловиче, который с помощью этой реформы постарался лишить русскую церковь силы и подмять ее под себя. А церковь сопротивлялась, рядовых попов и простых христиан сжигали на кострах, закапывали живьем в землю, резали языки. Соловецкий монастырь, непринявший новую веру, оборонялся от царских войск целых восемь лет.
Жутко и грустно было слушать эту печальную историю, но она и рождала во мне понимание, что именно старообрядцы сохранили истинное православие, под страхом даже смерти не уступив насилию царской, светской власти. И даже гордость какая-то во мне возникла: дескать, я тоже по рождению и крещению старовер, тоже их духовный наследник. Однако не все оказалось так просто. Тетя Стеша поведала батюшке, что меня-то крестили в новой церкви! Староверческой в Артеме не было, а оставлять дитя совсем некрещеным у моей мамы рука не поднялась. Так что с духовным наследием я пролетал.
- А это дело поправимое, - утешил меня отец Александр. – Вам надо у нас покреститься, в Хабаровске. Да и супругу вашу заодно покрестим. А потом и обвенчаем вас. Женщина ведь замуж идет, за мужем! Я сердцем чувствую, что не зря вы на меня вышли, это вас Бог вывел.
Посмотрел я в его светлые улыбчивые глаза, и колыхнулось во мне что-то давно забытое, древнее, теплое. Словно это брат мой – младший, но более мудрый и добрый – зовет меня в дом родной, в родную семью, которой я лишился когда-то и тосковал по ней, сам того не сознавая.
Так все и случилось. Покрестились мы с Олей троекратным погружением в светлом приамурском озере, испили из чаши венчальной, избранными себя ощутили. И теперь, когда тетушка моя лежит без движения и, слабо улыбаясь, готовится принять все, что я ей предложу, я чувствую за нее еще большую ответственность. И она тоже сознает, что надежда у нее только на меня. Сынов уж нет, из племянников я один остался, а с племянниц и спроса нет, они и над верой-то ее посмеиваются.
- Я долго еще проживу! – повторяет она, поглядывая то на меня, то на Олю. – Мне все грехи надо отмолить. Ох, сколько их накопилось!
- Живите, сколько Бог даст, - киваю я. – И за нас помолитесь. И за маму мою.
Оля тоже кивает с тихой улыбкой. Она за мной, за мужем. Светлая душа!