Ласковое нежаркое осеннее солнце вывело за ограду Дома престарелых, или, как называли по старинке, богадельни, пару-другую старичков и старушек. Были они разные – совсем развалюхи под девяносто, опирающиеся на палки и брызгающие слюной из беззубого шамкающего рта под нависшим огромным носом и не осмеливающиеся отходить далеко от здания; были и довольно бодрые, энергичные, сохранившие осанку и былой шарм опрятные пожилые интеллигентные люди за семьдесят, с достоинством прохаживающиеся, заложив руки за спину, по аллее вдоль вековых платанов или степенно беседующие друг с другом. Бывшие рабочие и крестьяне, инженеры и учителя, домохозяйки и изгои общества...
Два крепких еще старика волею случая оказались на одной из дальних от серых корпусов скамеек и радовались золотой армянской осени, какая бывает только в нашем благодатном краю, - теплая, солнечная, безветренная, когда на пронзительно синем небе ни облачка, а деревья горят всеми красками – ярко-желтыми, охрой, красными, темно-вишневыми... В такую погоду все живое жадно тянется к жизни, к свету, и чувства словно выплескиваются наружу... Хочется жить и жить, вечно видеть небо и солнце, сокрушаясь лишь, как быстро и порою бестолково пролетела жизнь...
Видно было, что эти двое – новенькие в печальном заведении и еще не успели толком завести знакомств. До обеда была уйма времени и его надо было как-то скоротать. Один из них был попроще – и на лицо, и по одежде, и по повадкам; какая-то бесшабашность чувствовалась в его озорных, блудливых, бегающих глазках; грубые, деревенские черты лица и крупные руки с не совсем чистыми ногтями выдавали человека из простонародья – такие всегда и во всем уверены в себе... Одет он был в грубую, дешевую, не совсем свежую клетчатую рубаху с короткими рукавами, мятые серые брюки с полурасстегнутой ширинкой, обут в видавшие виды туфли, наверное, никогда не знавшие обувной щетки. Привалившись к спинке скамейки и неприлично широко расставив ноги, он безмятежно и тупо уставился взглядом куда-то поверх шумевших от легкого ветра верхушек деревьев. От яркого солнца он все время гримасничал, прищуривая то один, то другой глаз, кривил рот с полугнилыми желтыми зубами и, наконец, устав от безуспешной борьбы с природой, повернулся к неразговорчивому соседу и, по-простецки ударив ладонью о сиденье, нарушил затянувшееся молчание:
- Вот такие дела, дружище! Везде бывал, но не думал, что на старости лет тут окажусь! – заржал он неприятным, грубым смехом.
Сосед слегка вздрогнул от неожиданности и без особого восторга вынужден был из вежливости поддержать разговор. Вид у него был интеллигентный: тонкое лицо, совершенно седые пряди давно не стриженных волос завивались на затылке в кудряшки и делали его похожим на богемного человека – поэта, художника или музыканта. Добротный, но сильно поношенный костюм, свежая белая сорочка, со вкусом подобранный галстук и начищенные до блеска туфли выдавали в нем явно неординарную личность, словно попавшую в этот невеселый мир по недоразумению или чьему-то злому умыслу.
- Неисповедимы пути господни, - негромко ответил он и попытался перевести разговор на другую тему. – Я всегда восхищаюсь нашей осенью, она прекрасна, неповторима... а Арарат в октябре бесподобен, уже в снегах и как на ладони...
- Да-а, все это так, - небрежно махнул рукой простоватый старик и, оживившись, что нашел собеседника, подсел к нему впритык. – Ты вот, видать, не чета мне – образованный, при галстуке, неплохо по нашим временам одет-обут, ты-то зачем тут? Скажи, мил человек?
“Образованный” промолчал и отвел глаза куда-то к чахлым кустам. Тонкие пальцы нервно задергались, и старик полез в карман за сигаретами. Видно, не любил, когда в душу лезли, да еще столь бесцеремонно.
- Куришь? – спохватился старикан и быстро поднес зажигалку. – Вот славно! А я думал загнусь тут совсем среди этих вонючих старичков и старух... Мы-то с тобой еще те, а?! – опять загоготал он жизнерадостно и с удовольствием затянулся дешевой сигареткой, выпустив клубы дыма прямо на соседа.
- Раз уж судьба свела нас в этом месте и даже “посадила” на одну и ту же скамейку, может для начала все же познакомимся? – не без иронии, улыбнувшись одними глазами, предложил интеллигентный старик. – Меня зовут Рубен Андреевич, можно просто Рубен... но только не Рубо, конечно, - засмеялся он.
- По паспорту я Наполеон, - простодушно представился старик, - но все вокруг всю жизнь звали меня Жорой, оно и вернее, по-нашему... Где я, где – Наполеон... И ты так зови.
- Что же, Жора так Жора... Вот и познакомились. Рад... Мы с тобой пока здесь неделю, многих еще не знаем. Потом круг станет шире, надеюсь, - медленно и уже без тени улыбки на благородном бледном лице проговорил под нос Рубен и попытался встать с места.
- Да постой ты, чудной человек, куда так сразу: только познакомились и на тебе – уходить вздумал, даже парой анекдотов не обменялись! Пренебрегаешь? – с обидой в голосе протянул Жора и разочарованно откинулся на облезлую спинку скамьи.
“В самом деле, неудобно получилось, - подумал про себя Рубен и дружелюбно подмигнул, чтобы сгладить неловкость. – Да я тебя испытывал, может не по душе тебе пришелся, хотел скорее с глаз долой...”
- Хитер, хитер! – рассмеялся Жора-Наполеон. – Все вы такие – интеллигенты: на душе у вас одно, на языке – другое... Кукиш в кармане держите... А я человек простой, университетов не кончал, зато всегда при деньгах был: кому трубы сварить, кому паровое отопление или водопровод подвести, кому – унитаз или газовую плиту заменить... Вот всю жизнь и крутился-вертелся... Сантехник, сварщик, мастер на все руки был... да и сейчас еще сила в руках есть... если бы тут не оказался...
Сказал и сник. Улыбка и задор вмиг слетели, взгляд окаменел и тупо уставился в землю. Толстые короткие пальцы вздрогнули.
- Наполеон, - осторожно тронул его за плечо Рубен, - Жора-джан, я такой анекдот знаю про “мастера на все руки”, обхохочешься!
- Не надо, - грубовато отмахнулся старик и сам встал. – Действительно, и солнце что-то не греет уже, пошли в дом... Успеем еще мы с тобой наговориться после обеда...
Пожилые люди встали и не спеша двинулись вдоль аллеи к воротам.За ними и перед ними семенили шамкающие старушки, горластые старики в потрепанных пиджачках с позвякивающими на груди медалями и орденами прошедшей войны.
...В столовой было шумно от глухого гвалта и разноголосья – многие жили здесь уже годами и по десятому кругу делились своими историями и судьбами; кто ушел от неблагодарной жены, кто от злой невестки, кого-то из-за квартиры выжили собственные детки: родная дочь-“стерва” или единственный сын-“подлец”...
Рубен с Жорой решили сесть за тот же столик и пока были одни – никого не подсаживали еще к ним. В жарком воздухе носились запахи простой мучной еды. Но еще неприятнее был “запах старости”, стоявший над этой массой горемычных людей и шедший от их распаренных тел – седых или плешивых голов, морщинистых рук, безобразных и пораженных болезнями ног...
Новоявленные приятели, быстро расправившись с непритязательной казенной трапезой, поскорее вышли на воздух и направились к уже приглянувшейся им скамейке под раскидистым платаном, благо поблизости не было ни людей, ни других сидений. С облегчением опустились на нее и глубоко вдохнули чистый предзакатный воздух, показавшийся им бальзамом после вонючей столовой.
- Не могу никак привыкнуть ко всему этому..., -расстроенно и тихо пробубнил Рубен. Он тяжело вздохнул, и глаза его увлажнились.
- Ну вот, теперь ты захандрил, - попытался встряхнуть его Жора. –Ты вот что, давай, излей душу, я человек прямой и простодушный, но языком трепать направо-налево не люблю. Сказанное при мне – могила! Давай, не тушуйся!
Рубен взглянул на старика испытующе, многозначительно, но промолчал.7
- Ну как хочешь, дружище, а свою историю я тебе расскажу... Ты мою послушай, может надумаешь и своей поделиться... Я не гордый, начну первый... А деваться нам отсюда ведь некуда – только на кладбище...
Наполеон-Жора уселся поудобней, да так молодцевато и лихо закинув ногу на ногу, что вздернувшаяся на миг штанина обнажила его выцветшие несвежие носки, и начал.
- Так вот, скажу я своему дорогому брату, парень я родом из далекой горной деревушки, что на Севане. Быстро сообразил, что в той дыре не житье – как кончил школу, рванул в город, устроился на завод (об образовании высшем не думал, еле десятилетку одолел), отпахал немного – хлоп в армию! Служил на Дальнем Востоке, в тайге наша часть стояла. Глухомань, хуже родного села... Мороз, стою в карауле – и страшно, и холодно. Дрожу, с ноги на ногу переминаюсь, и так не день, не два – целых два года! Я понимаю русских, почему они так глушат водку – иначе не выжить в их глубоких снегах. Короче, хорошо ребята рядом свойские были – вместе пили, вместе по бабам, пардон, ходили... Первой моей женщиной была жена нашего прапорщика-алкаша Федула – за пару бутылок горькой он сам приводил к жене солдат... И меня свели к ней ребята по нашей роте. Я неопытный, первый раз... она полупьяная, потасканная, рыхлая, курносая, лет за сорок. Короче, ничего толком не помню, удовольствия мало, было противно и грязно как-то... Я женщин до этого, имея перед собой пример матери и сестер, боготворил и лишь мечтал о таких же чистых и верных. Ведь всего 18 годков мне было!
Наполеон-Жора затянулся с кайфом и скосил глаза на Рубена: “Может, тебе все это неинтересно, так ты скажи, Рубо-джан!”
- Ну, во-первых, не Рубо, я же предупредил, - усмехнулся Рубен, - а во-вторых, не слишком ли издалека ты начал, Казанова...
- Чего? – не понял старый донжуан, но не стал уточнять, чтобы не выглядеть круглым невежой при “ученом муже”.
- Ну так вот, - сделав вид, что понял насчет какого-то “Казановы”, продолжил. – Вернулся я из армии, пошел снова на завод, работал, как все советские люди. Там связался с одной из цеха, ну... обрюхатил... короче, наженила она меня на себе. Вроде не шибко любил, но ничего, была чистая до меня, я у нее первый был... Все чин-чинарем, приехали мои из деревни, познакомились, ее родня – тоже простые люди, хоть городские, но корнями тоже из деревни были, с Зангезура. Сыграли свадьбу, в деревню к моим женушка не захотела – наняли комнатку близ завода, маялись несколько лет то тут, то там, с малолетними детишками. Один ребенок, второй, потом – третий... Стало мне тошно домой возвращаться. Бывало, вернешься с завода усталый, голодный – дома ни еды нормальной, ни покоя – писк, визг детей, вонь вечная от пеленок, горшков, стирки... Короче, надоело мне все это – под предлогом, что надо подзаработать, рванул с товарищами в Россию-матушку. Конечно, вкалывали там, но зарабатывали хорошо, я деньги аккуратно высылал семье, а возвращаться не хотелось... Как вспоминал свою вечно непричесанную, в засаленном халате чумазую, неулыбчивую, раздувшуюся после нескольких родов жену, детей сопливых под ногами – сердце обрывалось... Не о такой жизни я мечтал, когда еще юнцом дал деру из деревни... А русские бабы были что надо! Связался я с одной дояркой из ближней станицы, через пару лет – с другой, уже заводской дивчиной... Ох, как славно я жил в России – совсем забыл о грязной заводской окраине, о все дурнеющей и толстеющей женушке, о растущих, как сорняк, сыновьях-сорванцах и даже красавице дочке... Не тянуло меня к ним. Странно, но не тянуло. Словно не мои они были, да и лицом не в меня вышли... Но деньги – каждый месяц отправлял и по телефону иногда справлялся о семье, голоса родные слышал. Мне кажется, жена довольствовалась положением вещей: с детьми была материально обеспечена вполне, а по мне... она и дома-то, будучи под боком, не больно скучала... Какая-то холодная была: не грела мне ни душу, ни тело... Но не изменяла, это точно. А то убил бы стерву!
Рубен пристально смотрел на своего “приятеля” и все более замыкался в себе. Мысли словно уносили его далеко-далеко. Жора заметил это и дотронулся до его руки: “Рубен-джан, если я надоел тебе, ты скажи, я заткнусь... Встанем, разомнем ноги, пройдемся вдоль ограды... Просто помолчим...”
- Нет-нет, что ты, - пришел в себя Рубен, - но чем больше ты рассказываешь свое, тем глубже я задумываюсь над собой...
- Ну вот видишь, - рассмеялся сантехник, - я еще тебя раскручу дай бог! Ну тогда слушай дальше... Раза два я приезжал из России, и каждый раз чувствовал, что с женой мне скучно и неинтересно – она мне не изменяла, дети росли сами по себе, смотрели мне в рот, когда я появлялся с внушительными деньгами и дорогими подарками. Бросать жену не осмеливался – совесть не позволяла, как-никак
троих детей нажил с нею, да и послушная ведь всегда была... Только иногда вздыхала и укоризненно говорила: “Опять по русским бабам пошел, да что они там медом обмазаны, что ли, эти блондинки? Уже седой, а туда же...” Она смирилась с тем, что я больше на стороне жил, чем с ней. Я только посмеивался. Детей стеснялась, все молчала, при них никаких сцен не устраивала. Хотя когда дети выросли и стали соображать, отлично поняли, что не люблю я их мать, а так... живу, как принято говорить у нас, армян, “ради детей”...
Рубен внимательно и задумчиво слушал не в меру словоохотливого мужика.
- Сыновья выросли, женились, дочка замуж вышла, уже внуки есть – дед, так сказать... Люблю я их, некоторые смахивают на меня сильно. Вот наконец остались мы с женой, с моей верной “старой калошей”, как я называл ее за глаза, да иногда и в лицо тоже... Она посмеивалась, когда мы еще пытались “баловаться” в постели на старости лет: “Что, старый хрыч, таким ты русским бабенкам небось не нужен... Не угомонился еще, кобель?”
Рубен усмехнулся и заинтригованно уже спросил: “И что же дальше?”
- Жена умерла три года назад, земля ей пухом, хорошим все же человечком была... Зять и невестки не стали меня долго смотреть... Квартира ох как нужна была всем! Продали, деньги разделили, а я оказался здесь... Может, это расплата за мою беспутную, безалаберную жизнь? Ведь я детям своим и отцом-то толком не был... Всю жизнь ел-пил, гулял в свое удовольствие. Деньгами снабжал, а душу в них не вложил, вот и не прикипели они ко мне сердцами... И с легкостью спровадили с глаз долой, когда стал немощным и безденежным... Пенсия-то у меня грошовая по нынешним временам. Навар с квартиры велик был!
Жора-Наполеон развел руками и обреченно вздохнул: “Вот так, браток... На все воля божья... Господь, уж точно, все видит сверху...”
Воцарилось молчание, и лишь шум тополей нарушал зависшую в воздухе тишину.
Рубен пристально и оценивающе посмотрел на еще полного жизненных сил старика и решился-таки.
- Ну что ж, милый мой, твой рассказ расшевелил меня... Говоришь, на все воля божья? Ну так послушай и ты, какие сюрпризы уготовила судьба мне. Меня-то за что твой боженька наказал?
Бывший “сантехник”, и не рассчитывавший на откровения “интеллигента”, а скорее сам получавший безмерное удовольствие от рассказываемых другим собственных историй и баек, вдруг весь превратился в слух в предвкушении истории своего “образованного” и “ученого”, как он окрестил, новообретенного друга.
Рубен Андреевич на секунду замолк, потер в задумчивости лоб, нервно хрустнул костяшками тонких пальцев, и то ли виноватая, то ли жалкая улыбка озарила его прекрасное, одухотворенное лицо, на котором каким-то лихорадочным блеском загорелись на миг огромные лучистые, все еще молодые глаза.
- Я родился в очень скромной, но интеллигентной семье потомственных горожан. Был единственным ребенком – меня лелеяли, баловали, хорошо кормили и одевали, никогда не обижали и уж тем более не поднимали на меня руку – воспитывали словом и взглядом, собственным поведением и поступками...
Жора уважительно посмотрел на друга, боясь пошевелиться.
- Рос без отца, он был репрессирован после войны, в 49-м, и сослан на Алтай, потому что “имел неосторожность” попасть в плен к немцам – рота не смогла прорваться из вражеского окружения... Сам знаешь, в сталинские времена пострадали сотни и тысячи таких же бедолаг, как мой отец... Мать с бабушкой и теткой постарались заменить его сполна. Хотя это, по-моему, невозможно – отца никто не может заменить... Мужчину воспитывает мужчина! И тем не менее мать смогла поставить меня на ноги одна… Могла выйти замуж – была молодой интересной женщиной, но боялась, что мне будет хуже с отчимом... Единственным ее желанием было дать мне хорошее образование, то есть высшее, чтобы, как она говорила всем окружающим, ее сын “стал человеком”. Я, кажется, оправдал ее надежды: закончил университет, получил диплом, поработал немного – и забрали в армию. Служил, как и ты, в России, аж на финской границе, и тоже сидел в глухих лесах, на радиолокационной станции. Но, в отличие от тебя, у меня не было в армии, как у тебя, “жены Федула” и моя супруга была моей первой женщиной...
Жора от удивления крякнул и посмотрел на Рубена как на небожителя, как на спустившегося с небес Христа, а в мозгу кольнуло: “Вот они, интеллигенты-растяпы!”
Рассказчик улыбнулся в усы и продолжил.
- После армии решил заняться наукой: защитил диссертации, сперва кандидатскую, потом – докторскую. Писал статьи, книги... Конференции, командировки научные по всей стране...
- Ну ты, браток, даешь! – сантехник аж съежился от осознания собственной никчемности и ущербности перед этим Рубо, пожалев, что разоткровенничался с ним. “Да ты же гений, Рубо-джан!” - уважительно “пропечаталось” в полуплешивой убогой голове Наполеона.
- Не скрою, женился не столько по любви, сколько чтобы обрадовать мать: все мечтала, бедняжка, о внуках... Но жену уважал и любил по-своему – как мать моих детей, порядочную женщину, которой я не был безразличен как мужчина и личность... За все годы совместной жизни ни разу не изменил ей, хотя возможностей и ситуаций было предостаточно – ездил ведь в командировки, отдыхал по путевкам в черноморских пансионатах и т.д. Короче, при желании мог “стрельнуть” налево, но, представь себе, мой друг, не любил грязи и двойной жизни... И жена это знала, верила мне, с легким сердцем отпуская куда угодно. Детей, их у меня тоже трое – две дочери и сын, я боготворил с пеленок. Нянчил их по ночам, помогая жене, сам учил их делать первые самостоятельные шажки по дому, водил их в школу за руку чуть ли не до шестого класса, чтобы, не дай бог, никто не обидел по дороге – красивые были девочки, просто загляденье, и выросли домашними... Помогал жене по хозяйству, как раб, - шел с рынка нагрузившись, как вол, - по двадцать килограммов за раз таскал, без передыху взлетая на пятый этаж! Здоровье было! В доме все наладил своими руками, на собственные средства – не любил обращаться к тестю, к другим – все сам, сам, сам... Гордый был! Короче, все делал по дому, только что не стирал и обед не готовил, как иные русские мужики...
- А ты бы и это делал, все было б в ажуре! – не удержался от ухмылки Жора-Наполеон, уже развенчивая в уме этих “чокнутых интеллигентиков”, изнывающих под каблуками жен...
- Вся моя жизнь был заключена в этот пресловутый прозаический, но устоявшийся и привычный круг: семья – дом – работа. Я привык к такому ритму жизни и был спокоен душой... С годами хорошо обставил квартиру, как говорят, не к чему было придраться – гарнитуры, ковры, хрусталь, бытовая техника... Только машины не завел – боялся я этого дела с детства, когда на велосипеде наехал на малыша лет пяти-шести на узком тротуаре улицы и, не сориентировавшись и еле тормознув, даже переехал через него! Испугался тогда я, десяти-одиннадцатилетний пацан, не на шутку, и он, весь в слезах... До сих пор помню его испуганные глазенки!
- Ох и тонкий же ты человек был с детства, как погляжу..., - покачал головой Жора.
- Дал детям достойное образование – все кончали университет. В этой гонке за семейным благополучием растерял иных друзей и родственников. Ведь когда сам не принимаешь, и к тебе перестают ходить, - холодок в отношениях неминуем. Но зато я всегда гордился своей, как мне казалось, дружной, любящей и крепкой семьей. Хобби у меня было два – я любил фотодело и неплохо писал картины маслом. Ничего особенного, в основном пейзажи, но это меня успокаивало душевно, особенно когда с женой не ладилось... Фотографией я увлекся еще подростком, когда мать, чтобы привить мне “здоровые интересы”, купила популярную тогда по всей стране любительскую камеру – “Смену”. Фотографий сделал столько, что альбомов не хватало – а там вся моя жизнь: юность, студенческие годы, мы с женой вдвоем, потом с малышами, потом они уже взрослеющие шаг за шагом – школьники, студенты, невесты... И...
Рубен Андреевич замолк – ком стал поперек горла.
- И что? – Жора, обомлев, смотрел на этого “святого”, которому, на его взгляд, только нимба не хватало (а может он и был над его головой, но из-за яркого солнца не проявлялся?)
- И оказался в конце концов лишним в собственном доме, - просто, уже справившись с волнением, завершил Рубен. – Оказывается, стал, видите ли, на старости лет слишком ворчливым, требовательным мужем и чересчур строгим, несносным отцом... Мужьям и отцам при деньгах, это, наверное, прощается... а “безденежным”, от которых уже проку мало, хлопот же с годами все больше и здоровье уже далеко не то, как убедился, ни-ког-да!
У Жоры-Наполеона вытянулось лицо и холодок прошел по телу.
- Надоел я им всем, Жора-джан... Бывало, и они мне в жизни стояли поперек горла: и жена с годами становилась все несноснее, и девочки с сыном попортили мне немало крови в юные годы, но я считал, что должен до конца нести свой крест порядочного, честного мужа и отца – как можно бросать семью, детей! Меня воспитывали не так, все укладывалось в схему – нормальный человек должен иметь приличное образование, крепкую семью, достойных детей, заботиться о них и дожить свой век с незапятнанным именем. Так и старался жить. Они так думать не захотели... И сделали все, чтобы я сам встал и ушел... Довели до ручки...
- Не понял..., - угрожающе привстал с места Жора, чуть ли не сжимая сво жилистые волосатые кулаки трудяги. – Да ты святой! Инопланетянин! Ну со мной все ясно – заслужил, наверное, такой конец. А ты?! Есть ли на свете бог? Тебе ли здесь место? Святой, святой ты мой человек! Я бы их на твоем месте...
- Ну-ну, не совсем, конечно, святой, - усмехнулся Рубен, “водворив” его обеими руками обратно на скамью. – С годами взаимоотношения с женой охладели, и даже очень резко; был момент – подозревал ее в неверности... Мы просто устали друг от друга... Представляешь, всю жизнь рядом, нос к носу – из года в год, из десятилетия в десятилетие... Когда дети были маленькие, это не замечалось так остро – хлопот был полон рот. Как только они выросли, сами оперились и отдалились, мы, уже пожилые супруги, вдруг резко оказались лицом к лицу со всеми нашими недостатками и поняли, что больше ничегошеньки не связывает нас и не радует... Если и были когда-то чувства, их раздавил, подмял под себя серый однообразный быт. Так бывает, да и болезни меняют характер, норов...
- А дети? Дети-то как допустили, - с негодованием воскликнул простой мужик с севанских гор, и лицо его пошло красными пятнами. – Я их мать... Ох, извини, друг!
- Дети оказались на стороне матери, хотя всю жизнь были под моим крылом, я им служил примером во всем – в поведении, во взглядах, во вкусах... Увы, наверное, магическая сила материнского чрева сильнее отцовских, даже самых неустанных забот. И дочери, и сын сочли, что “возмутителем” семейного покоя и благополучия являюсь именно я... Не мог поступиться своим достоинством... Вот и все!
Рубен замолк, а лицо его стало каким-то каменным и непроницаемым, словно покрытым маской...
Солнце медленно багровело и опускалось все ниже за благословенные контуры уже покрывшегося ослепительным снегом Арарата. Деревья тревожно зашумели от налетевшего сильного порыва ветра и заставили стариков встать со скамьи – похолодало...
Мужчины понимающе обменялись взглядами, и глаза у обоих заблестели – то ли от радости, что так легко поняли друг друга, то ли от навернувшихся неподвластных стариковской воле слез... Кто его знает!
Они медленно и тяжело прошли в дом, откуда не могло быть дороги в прошлую, уже похожую на сказочный мираж, жизнь...
Алый диск солнца блеснул последним ярким лучом и обреченно закатился за потемневший контур вечной и мудрой библейской горы.
* * *