"Так жили поэты..."
(Александр Блок)
В 2009 году в издательстве ФОЛИО (Харьков) вышло в свет «Собрание стихотворений» Бориса Чичибабина, в 2015-м – похожее по формату и дизайну, практически такое же по названию – Марлены Рахлиной . Мы, её родня, которой и Борис был близок и памятен, называем обе книжки «кубиками», потому что тремя своими измерениями: высотой, шириной и толщиной они как бы стремятся к равенству. Ну, конечно, нельзя понимать это слишком буквально: заметно отстаёт толщина - в книге Бориса – 890 страниц, Марленина – примерно на 200 меньше, и даже в первой толщина более чем вполовину уступает ширине, - уж какой это «куб», но я сказал: к нему «стремятся»…
Глядя на эти два маленьких трёхгранника, я вспоминаю параллелепипеды тех каморок и тесные своды квартир, где каждый из этих двух поэтов создавал те давние свои , но так запомнившиеся многим стихи.
В своей книге «О Борисе Чичибабине и его времени», ещё в машинописи переданной мною сразу по написании в рукописные фонды некоторых библиотек, а вскоре появившейся и в Интернете, в 2004-м же вышедшей на бумажном носителе в свет (в том же ФОЛИО, 2004), рассказано довольно подробно о той нашей послебеженской харьковской квартире на последнем этаже многоквартирного дома «Красный промышленник», куда в декабре 1945-го стал приходить к сестре почти ежедневно недавний сержант войск Закавказского фронта Борис Полушин, он же – молодой поэт Чичибабин. Напомню: наша семья – родители и мы с сестрой – занимала в трехкомнатной квартире две комнатки, вот именно, почти кубические, но в последнюю военную зиму (1944 – 1945 гг.) мы жили только в одной: отапливать обе у нас ресурсов не хватало. В первой, поставив чугунную, с круглой железной, выведенной в окошко, трубой, мы жили все пятеро (то есть ещё и приведённая Марлешей прямо с улицы её довоенная подружка-одноклассница Неля Сурженко - студентка авиаинститута, которой места в общежитии не хватило. В первую же оттепель обнаружилась несостоятельность «солярия» плоской крыши над квартирой: битум, которым она была залита, потрескался, и с потолка текло в три ручья… К началу визитов Бориса половина потолка оставалась вся в пятнах от прошлогодних затёков, а эта зима (у Марлены и весь лирический цикл, посвящённый её новому другу так и назван был: «Эта зима»), там ею была вся справедливо названа «мартовской»: течь с потолка не только не перестало, но , напротив, стало ещё пуще. Неличка, получив место в общежитии, у нас уже не жила, а к весне Борис, засидевшись, иногда оставался ночевать – ему стелили на полу… А вообще, помнится, ему и учившейся в каком-то вузе его сестре Лиде родители снимали комнату – как это называл Булгаков, «у жильцов». Сами они в тот год продолжали жить в Чугуеве (старинном городке . районном центре восточнее Харькова, где отчим Бориса был заместителем начальника тамошнего прославленного военно-авиационного училища). Вскоре, когда Борис уже будет далеко в Вятлаге и отчима, полковника Алексея Ефимовича Полушина за грехи пасынка уволят в запас без положенного производства в генералы, старшие Полушины поселятся в доме на следующей за нашим проспектом «Правды» улице VIII Cъезда Советов, на которую выходит и западный корпус нашего дома «Красный промышленник, ту, где находится и моя школа, которую окончу в 1949 году… В 1951- Борис с испорченной злокачественно биографией возвратился и на короткое время здесь у них поселился, никто и не ожидал, что через десятки лет эта харьковская улица примет название «улица Бориса Чичибабина».
А ведь именно наши две комнатки на верхотуре железобетонной громады ведомственного жилого дома Минчермета – комнатки с тем сине-жёлто-зелёным затекшим потолком обессмертит поэт в двух строчках гениального казематного стихотворения:
В Игоревом Путивле
Выгорела трава.
Потому что там осталась его «Ярославна», его возлюбленная, его «лада»… Фольклорными штудиями, древнерусскими литературными аналогиями первокурсной филфаковской программы пронизана была его память студента-узника…
Лишь несколько лет отделяли от той же арестантской участи наших уже пожилых, почти 50-летних родителей. Как только их (из этих же «кубиков») взяли под стражу, эти наши 24 квадратных метра жилплощади , в которых остались жить мы вдвоём с 70-летней бабушкой , перестали по закону нам принадлежать хотя бы как гарантированные по праву аренды. Ведь по закону того времени, мы с арестом мамы, на тот момент продолжавшей работать бухгалтером в Гипростали , потеряли производственную связь с Минчерметом – ведомством, которое распоряжалось домом …
Сестра, работавшая по университетскому «распределению» в дальней деревнеучительницей, в этой квартире была лишь прописана, а обязана была и перепрописаться в деревне, где работала. И передо мною, едва достигшим 20-летия неопытным юнцом, ведомство, в лице коменданта домоупраления Грозы и юриста Бури, поставило вопрос ребром: или соглашаюсь взамен 24- квадратных метров в двух комнатах ведомственного жилья получить по обмену 10-метровую каморку в доме, принадлежащем горсовету, причём, в хорошем центральном районе города, на улице Лермонтовской, или нас с бабкой выселят на одну из городских окраин - а куда, они ещё и сами не знали. Но в этом случае моя сестра потеряет городскую прописку, восстановить которую практически станет уже невозможно.
И я, припёртый к стенке этим гуманным шантажом, был вынужден согласиться. Кто хочет – может ознакомиться с этой историей более подробно, зайдя по ссылке
http://www.proza.ru/2011/06/07/808 на очерк «Гроза и Буря» в книге 3-й моих воспоминаний .
Что же мы получили взамен на ул. Лермонтовской, в квартире №3 дома № 10, как раз напротив городской бани, которая действовала тогда, потом её снесли, а теперь, вроде бы, уже давно на том же месте построили новую?
Не все молодые люди представляют уровень и формы тогдашней жизни и быта. В таких дореволюционных домах богачи-купцы строили большие квартиры, которые потом сдавали на съём или продавали в собственность другим богатым людям. В этом доме было три этажа – и на каждом по квартире из нескольких комнат, с выходами на парадную лестницу и с чёрным ходом во двор через большую кухню. В доме, предназначенном для жительства одной семьи, были и ванная комната, и туалет. В таких квартирах жили до революции 1917 года купцы, крупные служащие, священники высокого чина – словом люди, зажиточные, иногда с обслугой из нескольких человек.
После большевистской революции , в ходе реализации знаменитого ленинско-шариковского лозунга «Всё отнять и поделить!», или, ближе к Ленину, «Грабь награбленное», слишком широко живущих богачей, лишённых права избирать и быть избранными в органы советской власти, стали УПЛОТНЯТЬ. Из подвалов в удобные верхние этажи, с окраин в центральные и благоустроенные районы стала переселяться беднота. Товарищ Швондер получил власть над профессором Преображенским и тому подобными «эксплуататорами». Но превратить хоромы в казармы было не всегда удобно. Квартиры стали перестраивать в скопище мелких комнаток. Так появились коммуналки. Известное стихотворение Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» выражал «сбычу мечт» очень малой части трудового населения страны. То есть мечтали-то многие, а сбывалось – у считаных. Пролетарии, переселяясь в дома богачей, как правило, попадали на долгие годы из жутких (да!) подвалов и бараков – в ещё более (да-да-да!!!) жуткие коммуналки, - те самые, о которых всё тот же Маяковский писал : «В темноте, в умывальной, лупит по морде кем-то талантливо развешенное бельё». Поэт революции определял эту новую жизнь как «наш сардиночный, унылый быт».
Квартира № 3 в третьем этаже была типичным подобием выведенной в романе «Золотой телёнок» Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Вороньей слободки». В ней было СЕМЬ семей, количеством от одного до пяти-шести человек в каждой. Широкий коридор с дверями по обеим сторонам вёл к общим коммунальным «удобствам»: клозету, ванной комнате с большой эмалированной ванной, некогда, надо думать, белой, но теперь, после жестокой войны, когда в ней в зимнее время хранили картошку и ещё чёрт знает что и с чем, в былую белизну поверить было невозможно: эмаль безнадежно пожелтела… Использовалась ванная комната только как летняя душевая, тем более, что газовой колонки (и вообще газа) в доме не было. Для приготовления и подогрева пищи у каждой семьи стояли в кухне керосиновые приборы: примусы, керосинки и керогазы… Кухня с дореволюционного времени, а, возможно, с окончания строительства дома не ремонтировалась НИКОГДА : жильцам сговориться о ремонте и его оплате было, как видно, недосуг, да вряд ли и в голову приходило..До войны в доме действовало центральное отопление: в подвале был оборудован котёл для подогрева воды и, может быть, насосы, разгонявшие воду по радиаторам. Топили каменным углем. Но в войну отопительная система разладилась и до сих пор восстановлена не была. Чтобы не околеть от холода, жильцы ещё во время войны установили в тех комнатах, где стационарных печек не было, чугунные и железные времянки, с выводом железных же труб в существовавшие дымоходы или в вентиляционные отверстия. Такая печурка стояла и у семьи наших обменщиков, которым заинтересованное в обмене ведомство, выгоняя нас с бабушкой, позаботилось предоставить более удобное жильё. Печурку за ненадобностью они не забрали, и она досталась нам.
Впрочем, были в этой комнатке и важные преимущества. Во-первых, лишь стенка с окном была наружной, а задняя (с дверью)_ выходила в коридор, боковые же стены были общими с соседями, и даже без собственного подогрева в комнате в самые холодные дни температура не опускалась ниже 12 градусов.
Во-вторых, окно выходило во двор, летом зелёный и тенистый, очень уютный.
Но коридор… Думаю, не было такой вещи, которую соседи решились бы после долгих лет её использования заслуженно выбросить на помойку. Слева и справа вдоль всех простенков стояли старые сундуки, ящики, комоды, висели негодные велосипеды, громоздился всевозможный бытовой хлам..
У живших годы в этой квартире соседей установились свои сигналы для входа. Стучать надо было к каждому определённое количество раз – именно стучать, потому что, как видно, договоритьс я и установить звонок не удалось (но, может, никто и не пытался?)
К нам стучать нужно было СЕМЬ раз. Чтобы не ошибиться, я про себя при каждом ударе проговаривал дни недели: понедельник, вторник и так далее – до воскресенья. Так и постоянных гостей, своих друзей научил.
Самой большой в квартире семьёй были Левины: глава семьи, деловой человек, - возможно, коммерсант, Нисон Аронович (поселившийся вскоре со мной мой друг студент, одессит Фима Бейдер, вскоре женившийся на моей кузине Свете, называл его «Рис Макароныч). У этого человека под затылком, на шее, была большая опухоль – уж не знаю, какого происхождения. Жена его, Тамара Борисовна, типичная домашняя хозяйка, была необъявленным старостой квартиры. С ними вместе жили два взрослых сына, оба холостые: Женя (Евгений) и Рудик (Рудольф). Старший, Женя, - член Союза советских художников, в числе пяти соавторов получил сталинскую премию за большое политическое полотно «Встреча И.В.Сталина с Мао Цзэдуном» Это историческое полотно приобрел Дворец культуры работников связи на улице Скрыпника (бывшем Сердюковском переулке, - не знаю, как переименовали потом). Картина висела там в фойе до 1953 года без изменений, но после ареста товарища Берия, который оказался английским шпионом с 1918 года и был расстрелян, пришлось замазывать физиономию этого бывшего вождя, как делали школьники в учебниках истории в 1937 году. Потом была разоблачена антипартийная группа Молотова, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова, и пришлось замазывать физиономии тех из них, кто был изображён на картине… А когда «боатья навек» - китайцы пошли войной на советский остров Даманский (но, может, уже и раньше), полотно исторического значения и вовсе убрали с глаз подальше .
Разный народ жил в квартире, - от простого рабочего с женой Зоей до крупного чиновника Каменюка… И ведь буквально по Высоцкому: «На 38 комнаток всего одна уборная». Левины ходили туда с собственным стульчаком – должно быть, из гигиенических соображений. Идёт, скажем, высокий, полноватый Рудик с добрым лицом и всегда виноватой улыбкой, а подмышкою – деревянный стульчак…
Скажите: в такой обстановке, в таком окружении –как писать стихи? Сестра их несколько лет и вовсе не писала. В вышедшем томике-«кубике» между 1948-м годом и 1956-м – ни одного следа поэтической работы.
Думаю, однако, что это были годы накапливания впечатлений. С 1957 года она стала жить, вместе с родителями, в квартире, мало чем отличавшейся от Лермонтовской – на улице Подгорной, в доме такого же типа , как там, с таким же захламленным коридором, - разве что более сложной «инфраструктурой»: в уборной здесь было 4 лампочки: у каждой семьи – своя, зажигающаяся от выключателя, укреплённого в комнате хозяев лампочки, а не возле самого клозета, чтобы никто не мог зажечь не свою лампочку и ею пользоваться. Остальной антураж был такой же, как и на Лермонтовской: столь же захламленный коридор, так же шумящие примусы и коптящие керосинки… Правда, отопление центральное работало, но ведь уже и от окончания войны прошло вдвое больше лет.
Именно здесь возродилась, воскресла в ней поэзия. Здесь были написаны главные из стихов её первой книжицы «Дом для людей», и среди них моя любимая «Ода стирке» соединившая в себе высокую философию с «низким» бытом:
«А может, в том-то и дело, чтоб взять эту грязную кучу, швырнуть в холодную волу, потом в горячую воду? И вот закипает пена, ворчит вода, и сверкает эмаль, и сверкают руки, и машут белые крылья, и пахнет утюг палёный, и тёплой горой ложатся одежды для человека.
А может, в том-то и дело, чтоб чёрное сделать белым, чтоб грязное сделать чистым, и лживое сделть честным, и щедрым – что было чёрствым, и делом – что было чувством».
Хочу напомнить: дело было до появления в советском быту машинной стирки, - стирали руками, бельё кипятили в двухведёрных оцинкованных выварках, в ходу были волнообразно рифлёные стиральные доски… И вот этот мучительный, трудоёмкий быт в волшебном зеркале поэзии осмысливался с позиций эстетики и философии.
И то же происходило с людьми: в глазах поэта её сёстры и подруги переставали быть скучными обыкновенными тетками и становились сказочными красавицами, теми, некрасовскими «женщинами в русских селеньях»:
«Мы совсем не героини: если грустно нам, мы плачем, мы кричим, когда рожаем, мы любимых обижаем. (…) Мы совсем не героини, когда пол в квартире моем, когда косим и молотим и бельё в реке колотим. Мы совсем не героини: мы растрёпаны и потны, руки красны, ноги голы, и подоткнуты подолы.(… ) Но кто любит нас, тот видит, как из тучи солнце выйдет, солнце с дождиком и с ветром, с ясным ликом, станом светлым, руки те, что обнимают, те глаза, что понимают, ту бесстрашную свою, что с ним рядом храбро бьётся и собою остаётся , неустанная в бою. (…) Мы совсем не героини)».
«Низкий» быт рождает высокую поэзию и красоту мира, стихи, как шампиньоны, растут из сора. Но Поэзии, действительно, враждебна низость и пошлость, духовность и красота никогда не уживутся с вульгарным материализмом потребительства.
СКАЗКА С ДИАЛОГОМ
Живёт поэт, слегка рассеян, и черноок, и светлокудр,
а рядом с ним живут соседи, – творцы блинов, убийцы кур.
Поэт свои поэмы пишет единым росчерком пера –
соседи к вечеру чуть дышат от снеди, съеденной с утра.
Когда же утром в общей ванной они встречаются, скользя, –
презреньем и негодованьем полны их лица и глаза.
ОН: – Взамен души в них бес корысти, а вместо мудрости – живот!
ОНИ: – Вот голодранец! Без корыта и без кастрюльки – а живёт!
ОН: – Зачем даны им сердце, руки, мозг и божественная речь?
ОНИ: – Вы знаете, он даже брюки не снимет, перед тем как лечь!
ОН: – Свет человеческий и гордый, неужто ты навек погас?
ОНИ: – Опять не гасит свет в уборной и забывает в кухне газ!
Два войска проверяют фланги, высоко головы держа,
и ветер ссоры треплет флаги непримиримых двух держав.
Именно в коммуналке (и мне помнится, что ещё на Лермонтовской: я тогда захлебнулся от тоски, вызванной воспоминанием о ещё отбывающих неволю родителях) были прочитаны мне вот эти строки из её поэмы «Отцы и дети:
«…И разорённый мой очаг: отец мой с профилем библейским
И мать моя с печальным блеском в причёске чёрной и в очах…»
В несусветной мансарде дома № 1 на Рымарской творил свои шедевры Борис Чичибабин. На той же Рымарской, и тоже в мансарде, провёл свои юные годы будущий глава гильдии кинокритиков России Мирон Черненко. Не я, а Судьба на той же Рымарской поселила в ветхом одноэтажном домишке одного из близких друзей Марлены и Бориса – прозаика из круга В.П.Некрасова – Станислава Славича, бескорыстного романтика, украинца, бившего морды юдофобам. За один из таких поступков ещё в 60-е годы в Ялте, куда он уехал потом, спасаясь от туберкулёза, приобретённого в болотах , когда партизанил в лесах Украины, его исключили из коммунистической партии. Он отдал свой партбилет без сожаления.
«Так жили поэты».
Но это уже из Блока:
«Так жили поэты. Читатель и друг, ты думаешь, может быть, хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг, твоей обывательской лужи?
Нет, бедный читатель, мой критик слепой, по крайности, есть у поэта
И море, и тучки, и век золотой, - тебе ж недоступно всё это!
Ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцей,
а вот у поэта - всемирный запой, и мало ему конституций!
,