Старенький пенсионер Ваграм Варосович остался в полном одиночестве после смерти жены и выезда единственного сына в Штаты… Одним утешением последних лет восьмидесятилетнего ветерана когда-то “священной войны” против фашизма остался “ящик” – старый, тридцатилетней давности черно-белый телевизор ленинградской сборки, все еще прекрасно показывавший и даривший по вечерам последние радости затухавшей жизни… Сын иногда названивал из Бостона и как-то невнятно предлагал отцу перебраться к нему, но старик не хотел никаких перемен, хлопот, зная, что не долго ему тянуть эту опостылевшую лямку, называемую жизнью, - надеялся быть похороненным в родной земле, “на виду у Арарата”, как он иногда говаривал дальним родственникам, все еще остававшимся под армянскими небесами за неимением выбора…
Другим занятием Ваграма Варосовича, в лучшие годы жизни бывшего директором довольно известного научного института, стало “созерцание” в окно быстротекущей повседневной жизни, благо квартира в самом центре города, на перекрестке самых престижных ереванских улиц, давала ему полную картину современных нравов, изуродовавших лицо когда-то благопристойной и гордой столицы армян… На этом благословенном в былые годы перекрестке, где назначали свидание влюбленные беззаботные горожане, теперь “промышляли” проститутки, сутенеры, бомжы…
Он с горечью наблюдал через пыльные стекла, как облюбовали с некоторых пор оживленнейший уголок города, рядом с популярной гостиницей, нищие: мужчины и женщины – в убогой, грязной одежонке немыслимых расцветок, - они резво подбегали к автомашинам, останавливавшимся на красных свет, и выклянчивали деньги…
Их нагловатый вид и плутоватые глаза зачастую не вызывали никакого сострадания не только у “господ водителей”, но и у скромного, душевного Ваграма Варосовича, моральные принципы которого скорее довели бы его до голодной смерти в четырех стенах, чем к попрошайничеству. Воспитание, то самое, именуемое кое-кем “совковым”, когда и говорить-то вслух о деньгах считалось дурным тоном еще с младых ногтей, сидело в нем ой как крепко!
С усмешкой старик наблюдал, что подавали чаще из стареньких “жигулят” и смешных “запорожцев”, чем из блестящих “волг”, “мерседесов” и “БМВ”… Надменные физиономии “новых армян” и их довольно фривольных и нагловатых пассажиров, обычно женского пола, говорили о полном пренебрежении к “явным отбросам нации”… И невдомек им было, наверное, что последние выплыли наружу и благодаря усилиям их как можно быстрее превратить страну в “капиталистический рай”… Оказалось, что истрепанное клише советских газет “на Западе человек человеку – волк”, увы, вовсе не дешевая пропаганда!
Больше всего ранили душу Ваграма дети, не до конца осознававшие, видимо, весь трагизм своего нового “статуса” – вместо школьных знаний “цветы жизни” постигали науку попрошайничества и законы улицы. Мальчишки и девчонки, скорее всего отпрыски тех же бомжей и нищих, что выходили на промысел в “свои” дни, с жалкой улыбкой на лицах протягивали руку, лавируя между замедляющими ход на перекрестке машинами, превращая все в своеобразную игру на ловкость. Кому-то из оборванцев, чаще старшего возраста, удавалось подзаработать больше, кому-то меньше. После каждого “захода” они, толкаясь, нередко хохоча и матерясь, отходили на тротуар и под сенью полузасыхающих деревьев пересчитывали выручку…
- Подай на хлеб, дяденька…, - эту вызубренную маленькими попрошайками фразу, жалостливо пропетую под окнами, пенсионер слышал с утра до поздней ночи. “Контингент” детей почти не менялся, и Ваграм Варосович, стоя у окна, уже различал их.
Были среди подростков великовозрастные балбесы, отталкивающие своим деревенским внешним видом и грубыми уличными повадками, и, естественно, совершенно не вызывающие сочувствия у дедушки, обреченного лицезреть только фотографии в альбоме своего теперь заокеанского внука. Но среди них был и маленький, кучерявый и смуглый, мальчишечка лет шести-семи, который, видно, сильно стеснялся своего необычного занятия, так как несмело подходил к машинам и тихим тонким голоском, запинаясь, тянул: “Дяденька, подай на хлеб…”
“Дяденьки” насмешливо смотрели на попрошайку-малыша сверху вниз из умопомрачительно надраенных до блеска иномарок или черных “волг” и редко кто из них дарил – если вообще реагировал – больше 25 или 50 драмов… Мальчик виновато хлопал глазами и быстро отбегал на тротуар между наезжающими на него лимузинами, а старшие по “промыслу” ребята гоготали над ним и смотрели в его ладошки – не зажулил ли чего от них…
Ваграм Варосович был свидетелем и разборок между ребятней, да и взрослые, бывало, вцеплялись друг другу в волосы на потеху прохожим – редким иностранцам и местной публике. “Сердобольные” паханы разбирали их, когда эмоциональные ссоры выливались в настоящую драку с мельканием ножа или здоровенной палки… Полицейских почему-то никогда не видно было здесь… В самом центре города!
Старому, когда-то смелому бойцу-танкисту в Великую Отечественную, так и хотелось выбежать из дому на улицу, остановить людей, словно обезумевших вконец от этой кошмарной жизни, скатившихся на самое дно, но ноги не подчинялись ему. И не только немощь не позволяла, а глаза, перевидевшие многое в долгой и нередко счастливой жизни, наливались кровью и слезами… “Боже, до чего дожили!”
“Подай на хлеб, дяденька…”, - изо дня в день звучал под окном уже хорошо знакомый голосок, сладкий и совсем родной, похожий на голос далекого внучонка Артика – Артавазда, выворачивая душу старика.
Ваграм Варосович в такие моменты, где бы ни находился – на кухне, в коридоре, в комнате ли – мелкими шажками устремлялся к окну, чтобы убедиться, дали ли что-нибудь его “любимцу” лихие господа – нынешние хозяева жизни. И он радовался, если очередная плотная шеренга разноликих машин одаривала “его мальчика” деньгами…
… Наступила осень. Народу на улицах стало поменьше – все больше своры собак хозяйничали здесь, оглашая воздух злым и диким лаем и нередко вцепляясь не только друг в друга, но и кидаясь на людей. Попрошаек тоже было не видать – или сменили “дислокацию” или полицейские, недовольные своим кушем, согнали их на окраины города…
Ваграму Варосовичу, по-прежнему наблюдавшему жизнь чаще всего из окна своей скромной квартиры, стало даже скучновато – где же ребятня, хотя и побирающаяся, но свидетельствующая, что жизнь, какая бы она ни была неприглядная, все-таки пульсирует… “Дети – цветы жизни…”
...Вечерело. Косил нудный ноябрьский мелкий дождь. Машины проносились быстро, нередко, по ереванской привычке, нагло проскакивая на красный свет светофора. Старик, не обнаружив на перекрестке привычной стайки попрошаек, отошел от окна и включил телевизор. На экране замелькали осточертевшие физиономии политических деятелей всех мастей московского и армянского “розлива” со своими тошнотворными мыслями и прогнозами на будущее исключительно “в интересах народа”… Бездарная журналистка с лицом бульдога задавала (скорее зачитывала) “умные”, как ей казалось, вопросы, льстя себе тем, что именно своей передачей создает “политический климат” страны и держит руку на пульсе эпохи… Ваграм Варосович тяжело вздохнул и выключил “ящик” – пустых речей он за свою жизнь наслушался вдоволь…
Погода портилась – дождь усилился и забарабанил по стеклам. Старик вновь подошел к окну и – о боже! – увидел появившегося на проезжей части “своего” бродяжку.
- Подай на хлеб, дяденька…, - жалостливый голосок шестилетнего армянчонка, как молния, пронзил сердце настоящего армянского мужчины, всю жизнь гордившегося своей великой историей, своей гордой огромной страной, своим щедрым народом, жизнерадостным городом, веселым и сытым подрастающим поколением…
Старик прильнул к стеклу и судорожно вцепился в оконную ручку.
Машины, бесцеремонно разбрызгивая лужи из-под упругих шин, обдавали мальчишку грязной водой и проносились мимо, не обращая на него никакого внимания. Окна автомобилей в основном были наглухо закрыты, а из открытых вовсю гремела “рабисная” музыка или матерщина какого-нибудь молодого бизнесмена, боящегося на полном ходу задавить ребенка…
- На хлеб, дяденька… на хлеб, подай, - лепетал попрошайка все громче и метался между блестящими под дождем от огней уличных фонарей и неоновых реклам легковушками, джипами и маршрутными такси. Машины лихо проносились мимо…
Протянутая ручонка, вся мокрая фигурка мальчика-оборвыша, того гляди и вправду могущего остаться под колесами авто какого-нибудь подвыпившего развратника, перевернули всю душу старика. Он с необычной для его возраста резвостью метнулся к комоду. Торопливыми движениями нашарил под бельем потрепанный бумажник с оставшимися еще там купюрами…
- Дяденька, пода-а-ай на хле-е-б, - голос, заглушаемый дождем, все больше напоминавший ему родного внука в благословенной Америке и усиливавшуюся до боли в сердце тоску по нем словно подстегивал старика и придавал решительности его действиям.
Ваграм Варосович, с комком в горле и со слезами на глазах, быстро отсчитал и отложил в сторону несколько мятых бумажек – себе “на хлеб”, с силой распахнул окно и что было мочи крикнул в темноту:
- Сынок, не стой под дождем, простудишься!
Малыш вскинул удивленные глаза на светлый квадрат окна над собой и подбежал к дому, толком не соображая, к чему бы это…
На мокрый асфальт тротуара, к ногам бродяжки, метнулся бумажник с последними деньгами когда-то персонального пенсионера…
* * *