Убийца

- Почему у тебя нож вечно валяется на столе? – раздраженно бросил жене муж, выходя из кухни со стаканом бесцветного полуостывшего несладкого чая. – Когда-нибудь дети точно поранятся…
- Не придирайся по мелочам, - жестко ответила женщина, резко взяла большой острый кухонный нож с выцветшей, видавшей виды клеенки и шумно кинула в ящик стола.
- Перестань огрызаться! – мужчина повысил голос и зло сверкнул глазами, - что это за моду взяла на каждое слово отвечать десять!
- Не заводись, - взвизгнула жена и еще усерднее стала мыть посуду, нарочно разбрызгивая мыльную пену по мойке и кафельным стенкам, - лучше прибереги силы для работы, там можешь покричать вволю и делать замечания своим студенточкам и молоденьким лаборанткам… Ишь, распетушился!
- Больно языкастая стала, - перешел на крик муж, - заткнись, а то я тебе живо…
В коридоре появились дети. Дочь, постарше, с укоризной посмотрела на ссорящихся родителей – в последние суматошные, темные и полуголодные годы между когда-то любящими и ласковыми, дорогими ей людьми ссоры стали, увы, делом обыденным…
Первоклассник Арсенчик подбежал к матери, обнял ее за талию и всхлипнул, умоляюще взглянув на отца: “Не трогай маму!”
Отец семейства оторопел  от выходки горячо любимого сына и вмиг размяк: “Ты что, Сенчик, когда это я трогал маму? Мы от “хорошей жизни” просто дурачимся…”
Мать, также не ожидавшая столь болезненной реакции мальчика, перевела дух и свела разговор к шутке: “Ну-ну, сыночек, папа и муху не обидел в жизни! А жаль, мог бы быть похрабрее и посмелее… особенно на работе…”
Муж прекрасно понял намек жены: еще на днях он поделился с ней своими опасениями. В институте давно поговаривали о сокращениях и ему уже намекнули на то, что он тоже может оказаться в числе неудачников. Увы, жизнь диктовала новые условия существования – предлагаемый капитализм оказался слишком жестоким и неудобоваримым для еще недавних “совков”, привыкших к “отеческой длани” государства, обеспечивавшего им почти все “земные блага” от колыбели до могилы… Так привыкли.
Новая власть жаждала перемен во всем. “Бархатная” революция оказалась не столь бархатной – устоявшаяся, нормализовавшаяся за десятилетия сытая и полная уверенности в стабильном будущем жизнь, кем-то окрещенная “застоем”, взбаламученная какими-то сатанинскими неведомыми силами, перевернула все до основания, ввергла в хаос людей, народы, страны… Сместились и исказились все нравственные и духовные ценности. Бал стали править мафиози, наркотики, секс, доллары… Жизнь человеческая не стоила уже и ломаного гроша – потоки крови, страдания, беженцы, изгнанники… Удел тысяч ни в чем не повинных людей… Армагеддон?
Доцент Данегян, за четверть века своей научно-преподавательской деятельности не запятнавший себя ни сомнительными компромиссами, ни взятками, слыл на кафедре, конечно “за глаза”, белой вороной и “малость чокнутым”…
И в самом деле, кто мог поверить, что этот милый и покладистый человек, прекрасный специалист, душа студенчества (“наш ДДТ”) ни разу не слукавил перед своей совестью, не потянулся за длинным рублем (а ныне – за “зелененькими”!),  не был схвачен за руку, будучи не единожды председателем или членом приемной комиссии престижного вуза… Нонсенс! И тем не менее это было так, и посему он и оказывался уже лишним для окружающей его с некоторых пор деловитой и шустрой “молодой поросли” коллег с бегающими и алчными глазками за тонкими золотыми оправами очков…
“Оно и понятно, - печально усмехался в пышные седоватые усы Давид Тигранович, обычно покуривая дешевую сигарету в профессорской в перерыве между лекциями, - мы жили и работали честно, берегли имя и не шли на сделку с совестью, потому что верили в действительно более светлое будущее, которое нас ждало впереди – нас, наших детей, внуков; эти, новоиспеченные, щеголяющие своим полуграмотным английским, живут сегодняшним днем… одним мгновеньем, как яркие бабочки… хотят нахапать разом и побольше, полакомее, потому что не знают, что с ними будет завтра… боятся этого самого неизвестного будущего…”
Так думал и так говорил “коллегам по работе”, на свою голову, и вслух. И вот, логично, настал тот черный день, когда в числе нескольких неугодных и “нешустрых” доцент Данегян оказался не у дел…
Ректор тепло и учтиво пожал руку в своем кабинете, поблагодарил, довольно красноречиво, не скупясь на эпитеты, за “долголетний добросовестный и безупречный труд”, бухгалтерия  скрупулезно отсчитала полагающиеся “расчетные”, кадровик с бесстрастным лицом хлопнула печатью в трудовой книжке и… экс-доцент, под двусмысленные взгляды недавних сослуживцев и недоумевающе-сочувственные – своих любимых студентов, вышел за порог родного института…
Ручка привычного, старого “дипломата” на этот раз неприятно натирала вспотевшую ладонь и тянула вниз, хотя в нем не было ни обычных для лекций книг и тетрадей, ни курсовых или дипломных работ неугомонных и не очень прилежных студентов… В кейсе были лишь выписка из приказа об освобождении с работы “в связи с сокращением штатов” и трудовая книжка, в которой и была-то единственная запись – о поступлении на работу после окончания аспирантуры и об увольнении…
Удар для еще полного жизни и энергии человека был весьма ощутимым, хотя и ожидаемым уже несколько месяцев. Данегяну казалось и верилось, что все обойдется, что его просто “не посмеют тронуть”…
“Посмели!”, - ухмыльнулся доцент, отрешенно и тяжело опустившись на пыльную, давно не крашеную скамейку в чахнущем парке. “Свободен! – констатировал он, нервно поглаживая черную кожу кейса на коленях, - абсолютно свободен! Делай отныне, что хочешь… Не беги, как сумасшедший, на первую утреннюю лекцию на подножке переполненного автобуса, не обжигайся горячим чаем в перерыве между лекциями, не ройся в статьях и публикациях в свежей периодике, чтобы на следующий день сеять в душах студентов “разумное и вечное”… Какое сладкое и какое горькое порою это слово – свобода! Свобода для чего и от чего!?”
От философских мыслей оторвала его веселая и беспечная молодость – симпатичная, модно одетая парочка плюхнулась на скамью рядом с Данегяном и беспардонно, шумно стала делиться своими бесхитростными радостями, нисколько не обращая внимания на понурого соседа. Доцент, всегда слывший в своем окружении тактичным и корректным человеком, сам поспешил встать и уйти…
Мужчина медленно и неохотно поднимался к себе на седьмой этаж высотки, давно привыкший к барахлившему и редко работающему лифту. На этот раз он был даже рад этому – хотелось отдалить тот миг, когда скажет страшную для семьи новость.
Дверь открыл уже вернувшийся из школы сынишка. По обыкновению он кинулся отцу на шею, и впервые почувствовал не сильное, еще мускулистое тело папы, а какую-то обмякшую и вялую массу, облаченную в привычно пахнущий табаком серый костюм…
Отец слабо обнял сына, прижавшегося к нему щекой, и машинально спросил о школьных делах.
- Получил пятерку по математике, - гордо и радостно отрапортовал сын в надежде на похвалу и выжидающе взглянул на отца.
Папа, вопреки ожиданиям Арсенчика, не похвалил его и не вытащил из-за пазухи, как обычно, какую-нибудь мелкую игрушку или шоколадку для обожаемого чада. Мальчик сник и удивленно, ничего не поняв в настроении отца, ушел в комнату смотреть телевизор.
Из кухни, в затрапезном виде, в неопрятном халате и с взлохмаченной, непричесанной головой, с половником   в   руке,  вышла  жена.  На  лице  ее,  вечно недовольном в последние годы “сюрпризами жизни”, как она называла кошмар существования, опять была печать раздражения.
Данегян решил разрядить обстановку, хотя на душе скребли кошки и он сам в этот миг ох как нуждался в ободряющем слове.
- С сегодняшнего дня я, наконец, в твоем полном распоряжении, женушка! – муж попытался сыграть роль довольного жизнью человека перед женщиной, которую лелеял всегда в той, уже канувшей в лету, действительности. – Больше не будешь роптать, что пропадаю не на лекциях и в лабораториях, а флиртую со своими студентками…
- Что это с тобой? – недоуменно спросила замордованная бытом и неустроенной жизнью еще довольно молодая, со следами былой красоты женщина, опустив половник и вытирая руки о передник. – Иди мыть руки, пока вода идет, и обед не остыл… Замоталась я сегодня…
За скудным обедом Данегян исподлобья оглядел родные лица и не решился открыть жене и детям горькую правду. Хватило духу лишь вновь вскользь напомнить о предстоящих неминуемых сокращениях и возможном собственном увольнении. “Молодые наступают на пятки…”, - резюмировал глава семьи и шумно, обжигаясь, глотнул жидкую похлебку на маргарине.
Жена зло посмотрела на мужа и в сердцах кинула: “Эти твои молодые нахалы скоро сожрут всех нас с потрохами, если у нас еще остались потроха в нутре… Ты так спокойно говоришь об этом, словно у тебя нет семьи, детей или в банке тысячи долларов!                Все   настоящие    мужики    крутятся-вертятся,     что-то соображают с друзьями, родственниками, чтобы как-то содержать семью, а ты… Мы превращаемся в нищих, неужели ты этого не чувствуешь?!”
- Мариам, перестань, - побледнел Давид и отодвинул полупустую тарелку с невыносимой более едой. – Я не раз просил тебя не решать семейные и финансовые проблемы при детях… Хоть им не калечь душу!
- Хочешь сказать, что в этом доме только я калечу душу! – с сарказмом кинула Мариам и встала из-за стола.
Выразительно указав на полупустую кастрюлю, женщина с пылающим уже от гнева лицом выпалила:   “И душу и тело детям калечат не мои слова, а это мерзкое овощное варево, которое они едят не день, не два, а месяцами и годами – вместе с тобой и по твоей милости, дорогой “кормилец семьи”!
Дети поспешно поели и, захватив со стола по горбушке хлеба, вышли вон…
Данегян ничего не мог ответить на справедливые упреки жены, доведенной до отчаяния, и уж тем более в такой ситуации обмолвиться о свершившемся. Он, как побитый пес, сгорбившись, прошел в спальню и ничком бросился на кровать, желая скорее умереть, чем сказать всем, что завтра ему незачем рано вставать… Хотелось отключиться от этой страшной реальности, но мозг сверлила мысль о совершенно диком для него и непонятном – статусе безработного. Поворочавшись с боку на бок и отрыгивая постным борщом, экс-доцент встал, поспешно оделся и, к удивлению домочадцев, не сказав ни слова, вышел в вечерние сумерки…
Через несколько дней, проведенных в мучительных раздумьях и безуспешных, тайных от семьи, поисках работы, Данегян признался жене в произошедшем.
Мариам была в шоке, - она кляла свою ужасную судьбу, связавшую ее с мужем-недотепой, так и не сумевшего за столько лет обеспечить будущее семьи и детей, приводила в пример его товарищей, а ныне “господ”, которые за вступительные кампании стряпали себе дачи “при коммунистах” и мерседесы “при демократах”… Бедняга слышал эти речи не первый раз и даже не первый год, но обычно только в перепалках с глазу на глаз. Теперь же женщина переходила все рамки – обвинения и оскорбления в его адрес стали все чаще звучать при детях, которые постепенно, он чувствовал это, отдалялись от него, все чаще в их глазах он видел не любовь и восхищение “умным папой”, а осуждение, недовольство им… Сенчик, его бесценный малыш, уже не кидался ему на шею, а старался скорее убраться – с глаз долой – в другую комнату… Расцветающая, все хорошеющая пятнадцатилетняя Ануш явно игнорировала его – папа не мог более позволить себе купить ей модные туфельки или замшевую курточку… А мир для нее был по-прежнему прекрасен и беззаботен, а многие друзья и подруги – хорошо одеты и обуты…
День за днем, неделя за неделей проходили в тщетных поисках “достойной” работы – о том, чтобы вписаться в торговлю или бизнес не могло быть и речи. У интеллектуала Данегяна, блестящего преподавателя математики и механики, увы, совершенно не было коммерческой жилки, прагматичности… Он хорошо знал только свое дело…
- Господин доцент, - язвительно сказала как-то жена, - может все-таки выйдешь из эйфории и наконец займешься настояшим мужским делом?
- Мужским делом я всегда занимался охотно и довольно успешно, - молодцевато и игриво попытался “поддержать” мысль женщины “господин доцент”, в приливе нежности обнимая ее.
Жена передернула плечами и, нервно покусывая губы, отпрянула от мужа.
- У тебя все еще глупости на уме… Вроде давно не двадцать пять… Настоящим делом займись – у меня кончаются последние деньги на хлеб!
- Я сегодня заходил в одно место…, - попавший в неловкое положение муж попытался “выйти с честью” из ситуации, - но…
- А секс, кстати, - перебила насмешливо жена, - для настоящих мужчин, тех, что с деньгами, а не для таких, как… Другая женщина давно завела бы любовника при таком рохле…
- Замолчи! – мужчина побледнел и судорожно сжал кулаки. – Что ты мелешь, дура!
Жена презрительно посмотрела на него и вышла из кухни, резко бросив на старую клеенку со стершимся рисунком когда-то алых роз только что вымытые, с капельками воды на них, ложки, вилки, ножи. Они разметались по столу, и среди них блеснул сталью большой длинный кухонный нож… Взгляд ополоумевшего от кощунственных слов мужчины словно загипнотизировало зловеще сверкающее широкое лезвие и… отполированная долгим употреблением гладкая деревянная ручка неожиданно оказалась в его дрожащих пальцах. Доцент Данегян привык к этому ножу, купленному им еще в первый год супружества – он очень любил тонко, любовно нарезать им, словно лепестки, различные копчености, деликатесы к праздничному столу – когда все это еще было доступно в той далекой и уже неправдоподобной жизни, о которой теперь остается лишь мечтать… Все рухнуло, сломалось безвозвратно; судьба показала свой ужасный оскал, а он сам, любящий, заботливый и мягкий муж и отец,  оказывается,  никому  не  нужен – ни государству, ни друзьям, ни семье… Это – крах!
Голос Мариам из спальни продолжал сыпать проклятия на него, на покойных его родителей, на продажное и тупое начальство, еще на кого-то…
- Ты можешь заткнуться!? – взревел взбешенный муж, все сильнее сжимая в руке страшное орудие.
Дети были еще в школе и, к счастью отца, не слышали всего того, что было уготовано ему услышать в этот роковой день… У Данегяна помутилось в глазах, кровь бешенно стучала в висках… Мужчина тяжелыми, деревянными шагами двинулся к спальне… Крик истеричной женщины переходил уже в визг, слышимый по всему дому, и высокие ноты ее голоса, когда-то, в дни юности, заворожившего его песней “Крунк”, слышавшего много прекрасных слов любви, теперь сотрясали все его существо, возмущали слух, парализовали рассудок. Доцент вбежал в комнату и с воплем “убью!” замахнулся ножом…
Жена с искаженным от злости и испуга лицом отшатнулась от мужа, но было поздно… Данегян увидел лишь широко раскрытые от ужаса и удивления глаза Мариам и разом обмякшее ее тело у своих ног. Женщина не произнесла больше ни слова – удар пришелся, видимо, в сердце…
Все свершилось в мгновенье ока.
Мужчина в горячке ничего не соображал, но когда через пару минут опомнился, дико вскричал и отбросил окровавленный нож, как ужалившую гюрзу…
- Почему у тебя нож вечно валяется на столе! Почему?! Сколько раз я говорил, держи его подальше от детей…, - стонал и причитал он над холодеющим трупом жены, чей неподвижный взгляд широко раскрытых красивых, миндалевидных бархатных глаз застыл навсегда…
Данегян вскинул голову и его полубезумный взор вперился в висевший на стене портрет молодой улыбающейся Мариам… Мужчина взвыл…
Доцент понял, что стал убийцей. Он содрогнулся не только от содеянного в пылу жестокой ссоры, но и от одной мысли, что скажут родные дети, когда увидят тело убитой матери… Давид боялся этого страшного мига, не вынес бы взгляда Ануш и Арсена…
Дрожащей рукой, той самой, что недавно крепко держала злополучный кухонный нож, мужчина набрал “02”…
“Что будет с детьми…”, - лихорадочно думал Данегян, когда его увозили…
…Через несколько лет “ДДТ” освободили по амнистии. Он вернулся домой, постаревший, совсем седой и надломленный. Дети, бывшие в его отсутствие под присмотром тещи, уже повзрослевшие не по возрасту, с трудом, но простили папу, в состоянии аффекта убившего их  мать… Они ведь помнили своих родителей такими веселыми и жизнерадостными в светлые дни своего раннего детства, окруженные любовью и заботой. Какой жестокой оказалась жизнь…
Дочь с сыном подошли к отцу, сели рядом. Он обнял их обеими руками, и три головы, седая и две черноволосые, кудрявые, склонились друг к другу, и беззвучные слезы стояли в глазах “убийцы”.
В спальне, уже в черной рамке, висел тот же большой портрет красивой молодой женщины. “Мариам на ней двадцать пять”, - отметил про себя Данегян и тяжело опустился на аккуратно застеленную, когда-то супружескую, постель… “Анушик моя всегда была опрятной девочкой…”   Все в доме было почти как прежде. Не было только его жены.
Дети постояли в дверях спальни, покорно попрощались с отцом и вышли из дому – каждый по своим делам.
Доцент обхватил голову руками и тяжко, скупо, по-мужски, разрыдался, покачиваясь из стороны в сторону. Плач глухой, надрывный, переходил в рев, прерывистый, безысходный, отчаянный… “Прости, Мариам… я убийца, прости, любимая… Это жизнь проклятая сделала… Я ведь и вправду мухи никогда не обидел! Убийца не я, а они…, - и угрожающе поднял кулак куда-то вверх, в сторону окна… Гулко и безысходно отдавался огрубевший голос Давида в безмолвии осиротевшей квартиры…
Мужчина нашел вскоре работу – не престижную, но более или менее денежную. Дети совсем уже оттаяли – дарили ему, как прежде, любовь и ласку. А он не мог нарадоваться на них. Душу бередили лишь вечно печальные их материнские глаза – даже тогда, когда дети улыбались ему, когда их взгляд, словно невзначай, скользил по портрету мамы на стене. Да и он сам, каждый раз, ложась спать разбитым после утомительной и далеко не “интеллигентной” работы, невольно смотрел виновато в когда-то любящие глаза своей жены, матери своих детей. И камень, огромный неподъемный камень в груди давил все сильнее и сильнее, не давая свободно дышать, есть, пить, радоваться жизни и долгожданной свободе…
Однажды, выдвинув широкий ящик комода, он увидел под аккуратно сложенным бельем семейный, вишневого бархата, альбом. Рука невольно потянулась к нему, достала его и… задрожала: каждая страница его вызывала острую, мучительную боль в груди.
Вот они с женой в медовый месяц – счастливые, красивые,    щеголовато     одетые  –  в   Сочи…   Вот    с первенцем, с ангелочком Анушик, на руках жены, в Джермуке… А вот и вся семья, уже с Арсенчиком, на Севане…
“Какие были годы… куда все ушло… и почему?” – острое чувство одиночества, заброшенности и вины за содеянное разъедало душу и мозг несчастного человека.
… Как-то утром, хмурым и осенним, Давид встал с рассветом, тщательно побрился, дождался, когда проснулись дети, с любовью приготовил им любимый их завтрак. Отец сытно накормил дочку и сына, поцеловал их – на этот раз, как показалось детям, особенно нежно, - и, провожая, долго смотрел затуманившимся взором им вслед, прислонившись к дверному косяку. Вернувшись в дом, спокойно убрав в мойке грязную посуду, помыл ее и не спеша разложил в сушилке. Прошелся по всей квартире, когда-то любовно обустроенной собственными руками и обставленной по вкусу жены, подошел к портрету Мариам. Губы его что-то шепнули ей…
На кухне мужчина медленно выдвинул ящик стола, спокойно вынул из груды столовых приборов по-прежнему острый и блестящий, тот самый, нож и, не колеблясь, решительно и резко всадил в себя…
Глубокий и шумный вздох облегчения лишь прошелся эхом в пустой сумрачной квартире “убийцы”.


*    *    *