Вспоминая свои голодные годы детства, проведенные в подмосковном Фрязино во время Великой Отечественной Войны, убеждаюсь а том, что голод и холод – родные братья.
Во всяком случае, они почти всегда соседствуют друг с другом.
В нынешние времена жителям подмосковных городов и посёлков не надо заботиться об отоплении жилищ и варки еды. Во многих домах работает центральное отопление и есть газ. Обратной стороной этих некогда сказочных удобств стало то, что наши леса оказались захламлёнными множеством упавших деревьев и разросшимся до непроходимости подлеском.
А в те времена окрестные леса посёлка Фрязино выглядели ухоженными, вроде городских парков, потому что упавшие сучья и маленькие веточки тут же подбирались жителями на топку. В первую зиму войны ещё можно было собрать хворост в полукилометре от поселковых домов, но уже на следующий год приходилось искать сушняк далеко, за несколько километров. Я приспособился ломать сухие сучья у деревьев, особенно у дубов, взбираясь на них. Ломать или даже сгибать сухие дубовые ветки было дьявольски трудно. При попытке их ломать руку осушало болезненным током. Хорошо ещё, что лазая по деревьям, я приобрёл неплохую физическую сноровку: вскарабкивался дуб или сосну не хуже обезьяны.
Особенно тяжело ходить за хворостом было зимой. Тропинки заносило снегом, иногда образовывался ледяной наст. Приходилось месить снег старенькими валенками. Зимой за хворостом мы ходили каждые два дня, обходили каждый куст орешника и обламывали высохшие тонкие палки. Когда я вслед за мамой нёс вязанку хвороста на плече и спине, придерживая его одной рукой, морозный ветер продувал насквозь тонкие шерстяные варежки, связанные мамой из старого половика. По приходе домой чувствовал невыносимую боль в пальцах рук, как только пытался их отогреть. Мама говорила, что руки у меня от мороза «зашлись».
Хворост не просто надо было собрать и связать верёвкой – его ещё надо было безбоязненно унести домой. В те времена лесники, не в пример нынешним, хранителям леса старательно выполняли свою работу. Помню, как однажды мы с мамой выходили из леса с вязанками сушняка, и нам повстречался лесник в своей зелёной форменной куртке с листочками в петлицах.
- Хотите попасть под суд за кражу социалистической собственности? - приступил он к угрозам.
- Да мы вот немножко подсобирали сухих веточек, что им гнить в лесу-то!
- Хворост, как и остальные дрова, надо выписывать в лесничестве, а не воровать у государства! – продолжал просвещать нас лесник.
Тогда мы, раздосадованные и даже испуганные, побросали вязанки на обочине тропинки и вернулись за ними, когда уже стемнело.
По дороге домой мы с мамой рассуждали так: как это выписывать хворост? Был бы он на дровяном складе – это понятно. А мы собирали каждую веточку под деревьями или ломали редкие пересохшие палки орешника. В общем, проводили полезную работу для того же лесничества.
Потом мы пришли к выводу, что платить надо было не за собирание хвороста, а просто за разрешение собирать эту "всенародную собственность", то есть, за право ходить в лес.
Несколько слов о тогдашнем леснике. Он носил с собой полевую сумку, из которой высовывалась длинная рукоятка «лесного» молотка. Сначала я подумал, что лесник носил молоток как оружие для обороны от диких зверей, тех же волков, но этот молоток был особенный. Когда лесник заставал на месте рубщика или пильщика дерева, он с силой ударял молотком по свежему пеньку, и на нём отчетливо впечатывался знак незаконной порубки: кружок с серпом и молотом. Тогда лесничество оформляло дело в суд, а в лучшем случае на виновниках порубки накладывали штраф.
Вот бы так в наше время работали охранники леса!
Теперь о школе.
В первые послевоенные годы русский язык и литературу преподавала в пятых-седьмых классах Нина Никитична Гулина – высокая женщина с грубоватыми чертами лица и низким голосом.
Она некоторое время была даже директором школы. Ученики дали ей прозвище: «Квас», поскольку она невнятно выговаривала букву «л». Ходило следующее четверостишие:
- Входим мы в класс,
Стоит там квас.
Тетрадки проверяет,
Двойки выставляет.
На одном из уроков, посвящённом Максиму Горькому, говоря об аресте писателя и содержании его в Петропавловской крепости, Нина Никитична самоуверенно утверждала:
- Понимаете, в тесных казематах крепости нельзя даже было покончить жизнь самоубийством, ударившись с разбегу головой о стену, так как не было места для разбега…
Много лет спустя, будучи на экскурсии в Петропавловской крепости я увидел, что одиночные казематы крепости несмотря на свой мрачный облик были не так уж тесны.
Как говорят, голод не тётка. Придя с уроков в школе, не дожидаясь, когда будет затоплена печь, за неимением никакой еды, я очищал сырую картофелину и грыз её, утоляя голод.
Продолжу разговор о топке нашей печки в комнате. Чугунная плита с конфорками нагревалась быстро, но хворост приходилось подкладывать почти каждую минуту.
Зато как было приятно сидеть на поваленной набок табуретке перед раскрытой дверцей печки, глядя на жёлтое пламя и слушая дружное потрескивание сухих веточек. Забывались все трудности, связанные с добыванием хвороста.
В зимние месяцы помимо забот о топке печки, была забота о воде. В сильные морозы колонка на углу нашего дома обмерзала внутри и снаружи, несмотря на то, что она была обставлена ящиком с опилками. По мере усиления морозов струйка воды из колонки всё сужалась. Выстраивалась длинная очередь с вёдрами. Пока ждали, делились друг с другом последними новостями, в основном, фронтовыми.
Зимой жильцы редко ходили в дощатые поселковые уборные и не протаптывали в снегу тропинки к мусорным ящикам. Всё вываливали поблизости от подъезда дома, и к весеннему месяцу, чтобы пройти в подъезд надо было чуть ли не перешагивать через нагромождения нечистот. В марте с появлением тёплых дней коменданты ЖКО посёлка объявляли дни уборки. Выделяли лопаты, ломы, а иногда наряжали подводу с лошадью. Женщины долбили смёрзшийся желто-коричневый лёд ломами и то ли шутя, то ли серьёзно возглашали:
- Нам хотя бы захудалого мужичка, пусть хромого инвалида в помощь!
Иногда таковой находился, и работа шла бойчее.
Интересно было смотреть, как помойная куча превращалась в ноздреватые комки тающего льда и снега. Среди этого попадались интересные вещи, заслуживающие внимания для детского взора вроде отслуживших своё время электрических розеток, обрывков проводов и резины от противогаза.
Позднее я узнал, что такое положение с выбрасыванием нечистот и всякого мусора у подъездов домов было распространено и в блокадном Ленинграде. Для борьбы с возникновением возможных эпидемий объявляли по весне всеобщую компанию уборки.
Хлеб во фрязинские магазины возили из щёлковской пекарни на лошади. На подводе стоял дощатый ящик размером с деревенский сундук – привозного хлеба как раз хватало для отпуска по карточкам в двух магазинах. Лошадью правил старик в плаще, сидевший впереди хлебного ящика.
Мне казалось странным, почему, если кругом голодают,почти на безлюдном шоссе никто не пытался напасть на хлебный «сундук», учитывая, что возчик хлеба ездил без охраны и не был вооружён.
Не помню, были ли во Фрязино той поры известные случаи воровства или бандитизма. Створки дверей подъездов всегда были распахнуты. Даже квартирные двери, а в каждой квартире в трёх комнатах жили три семьи, никогда не запирались. Мы в своей комнате запирались на ночь на простенький крючок, а на комнатную дверь снаружи вешали примитивный замочек, который можно было открыть гвоздём.
Почти все военные годы я проходил в зимнем пальто, купленным моим отцом, когда мне было шесть лет. В этом же пальто я сидел на уроках. Как правило, одежда покупалась на вырос. И я носил это пальто до двенадцатилетнего возраста.
Из обуви в осенние и зимние месяцы я носил отцовские сапоги.
Воспоминание о поездке к крёстной, переселившейся из Фрязино в дом недалеко от станции Валентиновка Монинской ветки Ярославской железной дороги связано с поездом, называемом всеми «Кукушка». Небольшой паровоз, по-моему, серии «ОВ» - Овечка тянул пять или шесть вагонов, ещё дореволюционной постройки. В вагонах были узкие окна и жесткие полки с облезлой лакировкой. Особенно мне нравились верхние полки. Если их соединить – получалась площадка вроде второго этажа. Кукушка ходила между станцией Фрязино и станцией Болшево. Дальше до Валентиновки чаще всего я шёл пешком.
Но самое замечательное – это переходы между вагонами, огражденные металлическими перилами. Как приятно было стоять на подвижной площадке - стыке между вагонами и смотреть на проходящие назад поля и лес.
Из учителей военной и после военной поры хочется отметить Веру Николаевну Лыхину, завуча школы. Невысокая ростом, рыхловатой консистенции, она завлекала нас рассказами о древней истории Египта и Греции, далеко выходя за рамки школьного учебника.
Муж её, Михаил Михайлович Лыхин в противоположность Вере Николаевне был весьма строг и немногословен. Он преподавал у нас географию, и я не помню, чтобы кому-нибудь из нас он ставил отметки выше тройки.
Осенью сорок пятого года, в первую послевоенную осень, в дверях нашего класса показалась невысокая фигура мужчины с потёртым портфелем в руке. Это было странно – ни один из наших учителей не входил в класс с портфелем.
- Children! - сказал он намеренно тихим голосом, которым он заставил нас, шумных и раскрасневшихся после школьной перемены, насторожиться.
Этим непонятным для всех иностранным словом встретил нас Фабиан Григорьевич Фэйнстер, учитель английского языка.
Только что окончилась война с Германией, и наша школа, как и большинство школ, где до этого преподавали немецкий, перешла на изучение английского языка. Это было сделано не только потому, что английский язык был языком наших союзников по войне, но и потому, что нашему электровакуумному заводу и в тот момент, и в скором времени могли понадобиться люди, знающие язык, на котором чаще всего издавалась литература, касающаяся нашего производства.
Иностранный язык стал самым моим любимым предметом.
Фабиан Григорьевич вкратце объяснив урок, начинал то, что все ждали с нетерпением. Он доставал из распахнутого портфеля очередную книжку на английском языке. И конечно, эта была книжка или о приключениях, или о поведении животных. Учитель произносил с расстановкой фразу из книжки на английском, а потом переводил её на наш родной язык.
Мы с нетерпением ждали, чем же, наконец, кончится повествование; от иностранных слов мы уставали и тогда Фабиан Григорьевич продолжал чтение книжки только по-русски.
Помню, один взбалмошный мальчишка попытался помешать этому чтению, которое иногда захватывало и часть перемены. Учитель, не изменивший своему спокойствию в лице, схватил хулигана за шиворот и толкнул в двухстворчатую дверь. Створки двери распахнулись, удивлённый мальчишка, ткнувшись лбом в створку двери, не знал, то ли ему смеяться, то ли плакать от боли.
Мы первый раз видели физическое воздействие учителя на ученика. Нам казалось, что на последнего навалится ворох увещеваний, нотаций, а тут просто взяли и выгнали, да ещё с синяком на лбу! Смелость Фабиана Григорьевича заставила нас ещё больше уважать его.
В заводской магазин отоваривать хлебные карточки чаще всего приходилось мне. Перед открытием магазина у дверей скапливалась толпа. Не было обычая занимать за кем-то очередь. Непонятно, почему скапливался народ именно перед открытием, ведь хлеб по карточкам можно было получать в течение всего дня!
Как только едва приоткрывалась массивная дверь, людская толчея вламывалась в неё. Тон задавали мужчины, по каким-то причинам, не бывшие на фронте или на работе. Однажды я оказался в центре такой толпы и меня, десятилетнего, прижали к ручке распахнутой двери, причём прижали виском. Страх умереть сковал мне дыхание, не мог я даже вскрикнуть. Но всё обошлось. Давка в дверях длилась не более минуты.
Можно судить по этому эпизоду, какого я был роста, если моя голова была на уровне дверной ручки.
В здании школы размещались десантники. Каждое утро на колхозном поле к северу от посёлка поднимался к небу серебристый аэростат с корзиной. Туда помещали четыре-пять красноармейцев с парашютными кладками за плечами. Прыгали с высоты около километра.
А у школы были оборудованы тренажеры для прыжков, имитирующие приземление. Стоял настоящий планер без крыльев, высился на подставках только фюзеляж. В него по узкой лесенке входило отделение десантников. Потом они прыгали с двухметровой высоты из раскрытой дверцы планера.
Мы, ребята, частенько забирались в этот планер, когда не было учений. И прыгали с такой высоты. Я боялся прыгать, но преодолевал страх. Зато как приятно чувствовать себя покорителем пусть двухметровой высоты.
Десантники на полянке за школой разворачивали белые ленты парашютов, просушивали их, засовывали в укладки. Так у них проходили занятия в свободное от прыжков с аэростата время.
Покойников из Фрязино отвозили на лошади на старое кладбище, расположенное в селе Гребнево возле старой, но очень красивой церкви, построенной по проекту известного архитектора. На кладбище кое-где были разбросаны известняковые, похожие на гроб камни со стёртыми надписями - наследие прошлого или позапрошлого века. Тогда не было в моде ставить ограды на могилах или кресты. Родственники умерших часто не находили могил: намогильные холмики были похоже друг на друга и со временем сглаживались, зарастали травой.
Помню, как мне встретилась подвода, везущая на кладбище мёртвых: женщину и мальчишку лет шести, погибшего при разборке какой-то взрывной штуковины. Из-под простыни выступал, колыхаясь на неровностях дороги белобрысый затылок мальчишки и неестественно огромный живот женщины: по-видимому, её тело долгое время пролежало не убранным в комнате.
Ну, что я всё о грустном! Было же и хорошее в моей детской и подростковой жизни!
Какими словами можно обозначить то, что составляет счастье человека: дружба, любовь, семья, долголетие, здоровье?
А по-моему счастье – это хлеб и книги.
В особо сильные морозы в начале сорок пятого года наши оба четвёртых класса занимались в одноэтажном деревянном доме в Гребнево, который был построен ещё до революции для бывшей гребневской церковно-приходной школы.
Истёртые доски пола были с оглаженными временем массивными буграми сучков. В помещении, было тепло, что очень меня радовало. Я думал, как же было холодно красноармейцам в неотапливаемом здании наше четырёхэтажной школы и в остальных бараках.
В сорок четвёртом году я жил три недели в пионерском лагере от завода. Лагерь располагался в селе Гребнево, а дом, где размещались ребята, находился рядом с церковью.
Помню, к нам часто приходила старшая пионервожатая Клава, очень подвижная и энергичная девушка. Она часто пела одну и ту же песню: «на позицию девушка провожала бойца…»
Однажды уже в сумерках, когда мы готовились ко сну, лежали в кроватях, она пересказала нам «Вий» Николая Гоголя. Этот рассказ я услышал впервые, и он так на меня подействовал, что я боялся ночью выходить из палаты. Рядом было кладбище, и это усиливало мой страх.
Следующий учебный год в классе начался с того, что вошёл высокий солдат с остриженной наголо, как тогда говорили, «под Котовского», головой. Это был вернувшийся с фронта учитель математики Дмитрий Васильевич Соколов. Впрочем, военную гимнастёрку он носил всего несколько дней, и мы всегда его видели в аккуратном костюме и при галстуке. Он жил за заводскими корпусами в деревне Ново-Фрязино, где в его семье держали корову. Он нам часто говорил, что любой образованный человек должен приучать себя не чураться убирать навоз и вообще делать пусть грязную, но очень важную работу.
У Дмитрия Васильевича была привычка подёргивать плечами, будто он поддерживал якобы спадающие помочи брюк.
Кто-то из нас шутя задавал учителю вопрос, что это такое, радиус? Дмитрий Васильевич обрадовано, но, наверное, уже в десятый раз говорил:
- Представьте велосипедное колесо. Его спица и есть радиус!
Потом как бы оправдываясь в неадекватности сравнения он терпеливо объяснял:
- Да, в колесе спицы идут не совсем, как радиус, начинаются не от центра колеса, а чуть сбоку, но это приблизительно похоже на радиус…
Вновь назначенный директор школы, тоже фронтовик, Моисей Фёдорович Фёдоров, был не в меру строг и придирчив.
Когда он говорил, то голос его, то повышался до крика, то снисходил до шёпота. Казалось, он нам хотел преподнести уроки правильной декламации.
Вёл он уроки истории в старших классах. Жил в квартире при школе, на первом этаже. Когда я вечерами ходил вокруг школы, то замечал свет в его кабинете: директор сидел в кресле перед книжным шкафом, где особенно краснели корешки сочинений Ленина.
Из детских шалостей запомнилось, как один мз нас, мальчишка пятиклассник, ради озорства, повесил дырявое ведро на скульптурную ладонь Сталина. Случайно увидев это, завуч школы, обычно спокойный, весь затрясся, затопал ногами.
- Немедленно снять! Всем за поведение выставлю двойки!
Но все обошлось. Никто никому не доложил посторонним о происшествии с монументом вождя, стоящим у окон первого этажа школы.
В конце августа сорок пятого года, когда заканчивалась последняя лагерная смена, пришла в лагерь завуч школы Вера Николаевна Лыхина. С видимой радостью она сообщила нам на вечерней линейке, что наши союзники-американцы изобрели такую сверхъестественную бомбу, что она смела с земли целый крупный город в Японии, а вторая бомба вскоре ещё один город. Советский союз незадолго до этих событий объявил Японии войну. Бомбардировку японских городов атомной бомбой мы, ребята,оценивали по-разному. Большинство из нас,переживших длительную войну с фашисткой Германией, как говорят, нахлебавши горя, опасались, что война с дальневосточным соседом могла затянуться еще на несколько лет и, в общем, были рады применению мощного оружия. Часть пионеров, преимущественно девочек, с сожалением встретили эту новость и жалели погибших мирных людей.
Тогда никто из нас, включая взрослых, ничего не знали о радиационных последствий атомного взрыва, и в сбрасывании атомных бомб на мирное население японских городов не видели нечто экстраординарного. Да, погибли более сотни тысяч людей, но все мы знали о гибели более чем полутора миллионов гражданского населения от голода в Ленинграде. Правда, эта смерть от голода, в отличие от смерти в Хиросиме и Нагасаки была не одномоментной, а растянутой во времени на протяжении около трёх лет.
После победы над фашисткой Германием с фронта возвращались демобилизованные бойцы. Но это, в основном, были мужчины старших возрастов, значительная часть солдат и офицеров вплоть до сорок восьмого года еще несколько лет были как бы на фронте.
Инвалиды войны, без ноги или без руки торговали семечками или махоркой на маленьком базаре города, и милиция их не трогала.
Что касается жизни населения во Фрязино, как и во всем Советском Союзе по окончании войны эта жизнь не улучшилась вплоть до декабря сорок седьмого года. Те же триста граммов хлеба на детскую и иждивенческую карточку, те же не отоваренные талоны, где значилось мясо-рыба и другой незначительный ассортимент продуктов. Правда, коммерческий магазин стал продавать хлеб по повышенной более чем в десять раз цене, причем отпускал хлеб не регулярно, да и денег нам хватало едва ли на получение хлеба по карточкам. Я бы сказал, что прожить зимние месяцы сорок шестого - сорок седьмого годов нашей семье было даже труднее,чем в годы войны.
Приятным воспоминанием военной и послевоенной поры было чтение. Когда чугунная плита печки с конфорками немного остывала, я накрывал её какой-нибудь тряпкой и садился на неё с книгой в руках. Пусть в комнате были покрыты каплями конденсата две наружные стены - я был полон ощущением восторга: провести за чтением, ощущая всем телом тепло на протяжении целого часа времени пока печка не остывала.
Кстати о книгах.
У нас в доме книг, кроме школьных учебников не было. Мать и отец, не окончившие в своё время даже два класса начальной школы, никогда не читали книг, разве что иногда покупали газеты. С раннего детства я с завистью смотрел на ребят, державших в руках какую-нибудь книжку.
Будучи в четвёртом классе я по маминому паспорту записался в заводскую библиотеку. Сначала она располагалась в стандартном доме, расположенном у проходной завода. Библиотека занимала всего одну комнату, но художественных книг там почему-то не было. Мне приходилось брать на дом и читать книги о строительстве Беломорканала, о людях сталинградского тракторного завода, о передовике–шахтёре Стаханове, и вообще, о передовиках стахановского движения. Разумеется, на полках были сочинения Карла Маркса и Фридриха Энгельса, Владимира Ильича Ленина и «Основы ленинизма» товарища Сталина.
Тем не менее я ходил в библиотеку почти каждый день. Как гоголевский Петрушка читал всё, что попадало в мои руки.
Но с окончанием войны ассортимент книг в поселковой библиотеке начал постепенно расширяться: появились сочинения классиков русской литературы. Сама библиотека разместилась рядом с проходной завода в одном из старейших домов посёлка – в двухэтажном белокаменном здании – бывшей конторе владельцев шелкоткацкой фабрики. Стены здания были метровой толщины,а каменные белые ступени лестницы были стёрты от времени.
Я ходил в библиотеку почти каждый день и с жадностью проглатывал книги, уже мало заботясь о школьных заданиях на дом. Была прочитана не одна сотня книг, в основном. художественных.
От такого чтения, особенно лёжа на боку в постели, у меня в памяти к сегодняшнему дню мало что осталось. Развилась близорукость на правый глаз, которая обнаружилась у меня, когда проходил медицинское обследование при поступлении в ремесленное училище номер тридцать восемь при заводе НИИ-160. Из-за изъяна в зрении меня не приняли в ремесленное училище, не стал я ни слесарем-инструментальщиком, ни токарем…
Зимой и весной сорок седьмого года я страдал куриной слепотой. Ночью и вечером видел только огни фонарей или свет в окнах домов. В довершении всего даже учителя в школе заметили, что у меня опухает лицо – наступали признаки голодного отёка.
По настоянию моего классного руководителя меня по окончании шестого класса освободили от принятых тогда испытаний для перевода в следующий класс.
Я во всём в жизни обязан чтению и в первую очередь тем, что у меня появилось стремление к получению образования. Само по себе образование не делает человека более умным или более нравственным. Но оно учит человека разбираться в потоке знаний и оценивать их со своей точки зрения. Скажем, учителю или врачу вовсе необязательно быть «всезнайкой». Но где искать ответы на заданные учениками или, жизнью вопросы? Благодаря навыкам образованию человек знает, где найти на них ответы.
Говоря о первых послевоенных годах уместно коснуться немцев. Не тех, которые представляли для страны опасность на фронтах войны, а о тех уже безобидных пленных немцах, занимающихся земляными работами во Фрязино, а также о тех немцах –специалистах по электровакуумной технике (сейчас это называется электроника), приглашённых из послевоенной Германии на работу вл фрязинский номерной институт НИИ-160 с большим опытным заводом.
Пленные немцы появились во Фрязино в конце сорок четвёртого года Они содержались в лагере за колючей проволокой и под охраной часовых. Такой лагерь с вышками располагался поблизости от пожарной части, на месте сегодняшней станции Фрязино-Пассажирская и дальше вдоль вокзальной улицы в сторону Фрязино-Товарная.
Помню, как они, напевая свою строевую песню, в своей серо-зелёной форме шли по улицам посёлка, звучно постукивая сандалиями с белыми деревянными подошвами. Или у них поизносились сапоги, или их отобрали раньше, но топот деревянных башмаков вызывали невольную жалость к бывшим оккупантам чуть ли не всей европейской части нашей страны.
Пленные немцы построили фундамент главного корпуса НИИ-160, и занимались другими, в основном, земляными работами по сооружению фундаментов будущих домов. Были пленные во Фрязино недолго. Кажется, уже в сорок шестом году им разрешили вернуться на родину. За несколько месяцев до освобождения они уже без конвоя занимались уборкой придомовых территорий посёлка. Помню, группа их человек пять-шесть стояли в подъезде нашего дома, дружески хлопали нас, ребят, по плечам, дарили нам монеты, большинство из которых были картонными, оклеенными фольгой.
На наши вопросы, как им, немцам, живётся в лагере, они с охотою сообщали, что им выдают по шестьсот граммов хлеба в день.
Мы считали, что это многовато для бывших фашистов, так как нам давали по карточкам всего триста граммов.
- Только мало дают супа - сокрушённо жаловались немцы.
Напротив, немцев-специалистов по электровакуумной технике, прибывших из Германии со своими семьями мы поначалу ненавидели. Некоторые из них стали жить в хороших комнатах в каменных домах, а основную массу приезжих поселили в недавно построенные финских домах. В квартале финских домов для них открыли магазин, где продавцы знали немецкий язык.
Этим гражданским немцам мы, ребята, старались чинить всяческие козни. Нам не нравилось, что они жили в смысле снабжения продовольствием и быта гораздо лучше тогдашнего населения Фрязино. А у себя, у двух смежных финских домов, они оборудовали площадку для игры в теннис – игры незнакомой для нас. На немцах были короткие брюки, мы ещё не знали тогда, что они назывались шортами.
По улице между рядами финских домов немцы катали своих детей в красивых колясках, что было ново для фрязинцев, не знавших подобного вида катания детей, и это нас больше всего бесило.
Я поднял камешек с дороги и запустил его в толстого немца, толкавшего перед собой детскую коляску с ребёнком. Мой «снаряд» пролетел мимо, я нагнулся за другим. На лице немца не было выражения страха или упрёка за моё поведение – казалось он понял причину моей агрессивности. Он не сделал попытки ответить мне таким же броском камня, только беспомощно с виноватым видом развёл руки и заторопился к своему дому.
Однажды на заснеженном склоне горки, ведущей от нынешней вокзальной улицы к мостику через речку Любосеевку, протекающей у проходной завода, мы устроили катание на своих ногах. На свою беду, на накатанную снежную дорожку ступил немецкий инженер с кожаной папкой подмышкой.
Р-раз! – немец, поскользнувшись, грохнулся затылком на дорожку и минут пять никак не мог встать. Мы со стороны строящегося концертного зала с нескрываемым злорадством наблюдали за немцем. Но вот он, наконец, встал и, согнувшись, побрёл к проходной.
Позже мы узнали, что какого-то немецкого специалиста отправили в больницу, и он умер на следующий день. Мы были уверены, что это был тот самый, поскользнувшийся на укатанной снежной дорожке немец, и мы сожалели, что не предупредили немца об опасной покатой дорожке.
Потом во Фрязино, на том месте где содержались пленные немцы, создали лагерь для заключенных. В основном это были те люди, которые опаздывали на работу на пятнадцать-двадцать минут.
Эти заключённые во Фрязино достроили здание сегодняшнего клуба-ресторана «Факел». Они же продолжали строили финские дома для немецких специалистов.
Вскользь упомяну некоторые фамилии ребят, учившихся со мной в школе. Думаю, что некоторые из них находятся в полном здравии и буду рад, если они могут дополнить мои воспоминания.
Это - Гриша Бонецкий, Гена Березин, Люся Левашова, Дия и Аза Пахомовы,Лев Андрианов, Илья Богданов, Миша Дёмин, Саша Романов, Тимофей Кельгишов, Володя Дудинцев, Боря Карпов, Тоня Кавелина, Ваня Голубев, Зина Кашковская - всех назвать нет возможности. Многих помню по фамилии, но забыл их имена, ведь я уже более пятидесяти лет не проживаю во Фрязино.
Особо упомяну учеников, как сейчас говорят, успешных родителей. Это:
- Саша Зусмановский, сын профессора, одного из основоположника электровакуумных технологий, лауреата нескольких Государственных премий;
- Олег Горбачёв, сын парторга ЦК партии при заводе;
- Юра Гришенков, сын главного энергетика завода.
- Виктор Терсинцев, сын начальника отдела по технике безопасности.
Но многих за давностью лет не упомнишь.
Учителя относились к детям известных родителей с тем пониманием, что через них можно было войти в контакт с начальством завода, чтобы оно дало, например, транспорт до Москвы, на экскурсии в музеи или же помочь школе с получением оборудования. Зато в пионерском лагере к ним относились с долей заискивания. Сына заведующей Щелковского РОНО назначили председателем пионерской дружины лагеря, сына директора завода Егиазарова - председателем нашего совета отряда.
Но на следующий год в пионерском лагере отношение к детям известных родителей как по волшебству переменилось - им уже не давали такие пионерские должности, потому что их родители по каким-то причинам уже не занимали видное положение.
Сами же дети фрязинского и щёлковского руководства в своём поведении мало чем отличались от остальных учеников. Так от Саши Зусмановского и Олега Горбачёва я ни разу не слышал какого-либо бахвальства о своих родителях.
Что же теперь в растущем городе Фрязино осталось от зданий моего военного и послевоенного детства?
Деревянный дом на прежней «Камчатке» снесён, дом в начале улицы Центральная, в котором я прожил десять самых тяжелых дней моего детства, постигла та же участь.
Но до недавнего времени во Фрязино оставалось пока, не побоюсь этого слова, святое для меня бывшее здание средней школы № 1, где я закончил до работы на заводе и службы в армии семилетку, и некоторое время учился в девятом классе.
Бью запоздалую тревогу вместе с жителями города Фрязино, когда узнал, что старое здание школы приобрёл под снос один из бизнесменов. Планируют построить типовую семнадцатиэтажку. И уже сносят прежнее великолепное здание школы. Вероятнее всего и пять оставшихся двухэтажных шлакобетонных домов в начале улицы Центральная, улицы моего военного детства, в скором времени пойдут под снос. Конечно, растущему городу нужны новостройки, но, уместно привести здесь строчку из стихотворения Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом»: «Речь не о том, а всё же, всё же, всё же,..»..
Не стоит труда нынешним предпринимателям убедить городское начальство, что здание школы обветшало и нет ничего зазорного в его сносе. Да, там потолочные перекрытия были деревянными, но такие же перекрытия остались и в остальных «сталинских» каменных домах во Фрязино, которые были и остаются лучшими домами города.
На худой конец можно было поступить так, как в относительно недавнее время под предлогом «реставрации» обошлись со зданиями музея Маяковского в центре Москвы или музея Пушкина на набережной реки Мойки в Санкт-Петербурге. Там в результате так называемого «капитального ремонта» оставили от домов только облупленные кирпичные стены без окон и дверей, Обрушили крыши и лестницы – всё это свезли на свалку.
А нет того, чтобы оставить хотя бы красивый фасад здания первой средней школы во Фрязино – одного из наукоградов в Московской области.
Известны во Фрязино люди, учившиеся в этой школе. Это Герой Советского союза лётчик Иван Иванович Иванов совершивший в первый же день войны воздушный таран.
Это Герой России космонавт Александр Николаевич Баландин, установивший рекорд длительного пребывания человека в космосе.
Упомяну почётного гражданина города, бывшего в первые послевоенные годы директором школы Моисея Федоровича Фёдорова, участника войны, старейшего члена Союза советских писателей.
Остались в памяти людей около тридцати участников войны, окончивших школу ещё в довоенные годы и погибших в прошедшую войну. А готовившиеся здесь тринадцатая и третья воздушно-десантные бригады, которые были отправлены на фронт в составе днепровских десантов и ценой своей жизни способствовали победе над врагом!
Нам остаётся слабое утешение, что, может быть, к стене воздвигнутой коммерческой семнадцатиэтажки прикрепят каменную доску с надписью: здесь находилось здание, где учились или работали такие-то, такие-то…
_